Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2007
У моря
как ртом ловимый невпопад,
потекший вдруг брикет пломбирный,
приезжего рассеян взгляд
в прохладной лавке сувенирной.
он в общем-то случайно здесь
остановился скуки ради,
он свой проводит отпуск весь
на пляже и на променаде.
довольный отдыхом, одной
пресыщен ленью в рыхлой плоти,
он тихо давится слюной
в послеобеденной икоте.
и не шевелится душа,
и не томит тоскою вещей,
когда он вертит не спеша
подарки и на память вещи.
потом кладет в пустой пакет
модель бостонского трамвая,
и щурится на белый свет,
дверь за собой не закрывая.
Переделкино
1
Дождь припустил, лупцуя перекрытья,
выхватывая щебень из углов
и тяжестью мешки с песком насытил,
и каменщик ест под брезентом плов.
2
Я прежде безоглядно был влюблен
в поселок этот, а теперь не смею…
Из монастырских гнезд совиный звон
летит над пастернаковским музеем,
над серым полем, густо сбитым в грязь.
Присмотришься, и различишь погост.
С глухим дождем угадывая связь,
что вычитаешь ты между борозд?
3
Когда у воздуха отнимут соль,
и тянет из лесу сырой тоской,
такая волчья одолеет боль…
На Брянск уходит скорый поезд киевский.
Утро
побудка — река, переставшая течь.
ты в светлое можешь ли воздух облечь,
и кромку стола, и белье на весу,
нетленное в тихом часу.
вставай же скорей к умыванью, бритью,
к рассветному чуть притираясь житью,
и комнату всю — от угла до угла
сведи воедино и вспомни дотла.
не прибрана с вечера жизнь на заре,
к трудам поднимайся, живущий в норе,
в которой, куда ни протянешь ладонь,
упрешься в свою невеликую тень.
зачем ты опять растираешь, как мел,
сухой электрический свет-пустотел,
и думаешь — в этом холодном дому
кому ты подобен? не помнишь кому,
и силой какой от удушья храним,
и в зеркале ртом отразишься кривым…
как взгляд твой — несносен, и руки — черствы,
и голос, он скошенной тише травы.
минутная стрелка уходит вперед,
готовься на выход, на выполз, ну вот
и ты выползаешь сквозь певчую муть
свою на земле синусоиду гнуть.
* * *
Зерна воздуха шепчут воде — проснись,
ты и так похожа на склеп, вода,
серая у тебя, мышиная в стенку жизнь,
не блистать тебе бабочкой, радугой никогда.
Лучше детскою песенкой пузырись,
просветляй по крупице тоскливый век,
водопадом навыворот в облако уплотнись,
чтобы реки вздохнули, мы таких не видали рек,
чтоб не сказали, такой — заливать каток,
ничего с неё не возьмешь, кроме расколов льда,
дерзай, стожильная, крутой накручивай кипяток,
крышку вздымай, пару летучего, чтобы запела она, поддай.
Капитальный тогда получился бы водомет,
только ради этого стоит, водичка, вслух
обнаруживать шариков тесный всход
туда, где витает Державина лисий дух.
Родня
Сполосни руки, не прикасайся к мылу,
не вытирай их, пусть высыхают сами,
я для тебя консервов твоих открыла,
хлеб на столе, помидоры порезаны с огурцами.
Что босиком-то ходишь? Не по-нашему это,
вернись и тапки надень в прихожей,
ну а теперь на кухню, там все для тебя нагрето;
нет, мы не будем, не голод нас, время гложет,
каждый, пойми ты, с боем берем день, шагом,
о каждого шага усилие спотыкаясь,
того и гляди, с какой-нибудь дрянью слягу,
дед по ночам не спит, высыхает.
Помнишь часы, статуэтку на них Рахили,
наполеоновские, трофейные, стояли на пианино,
не можем простить себе, что спрятали, развинтили,
кто теперь Иакову любимого родит сына,
кто с кувшином колодезной, серебристой
подбежит к нему — мальчишка, босяк — и жажду
утолит в два счета щедростью ассирийской,
как на ташкентском зное? Во время войны однажды
мы встретились и в Сталинобад сбежали,
дед торговал, чемоданы клеил,
дочь родилась, жили вдоволь, девочка наша, ляля
любила книги, без запинки могла Лорелею
прочесть, но потекла заколдованная по трубам,
дочка река ли, кого сладкогласая ловит,
вчера ходили проведать, и черным нимбом
выложили гранитное изголовье.
Никого не осталось в мире, телефонная сдохла трубка,
стеклянный шкаф, кренясь, зарастает пылью,
куда улетела без крыльев своих голубка,
когда разметало в клочья холодный шатер Рахили.
День города
Из любви к чудесной птичке леденец,
ради розовой, мелеющей во рту,
сладкой ваты, сына за руку отец
(осенью, рязъятой на лету
в мелкую, блошиную капель)
приведет туда, где брезжит лист
прелью и визглива карусель,
и палаток парусная слизь,
свод зонтов, сухая кладка плеч.
Надо в тир, сын клянчит, забежать.
Хочет он на черную налечь
стойку и приклад к щеке прижать.
Эта нежность к дереву, скобой
схваченному, холодок скобы;
вызывать распластанный на бой
лик бумажный доблестью стрельбы.
Эта жадность детства — метить в нимб,
задыхаясь и держа наклон.
Вот тебе опора, павший Рим,
и тебе, песчаный Илион.
Но не будет сильным, из ружья
мажет ахилленок в молоко,
и мишени рваные края
кипятит дробинами легко.
Да и некого здесь прикрывать
от огня в бумажном блиндаже;
мир — слоист, одна ложится рать
на другую, чтоб не встать уже.
Как здесь тесно дышится, герой.
Брось ружье на стойку, нам пора.
Трое не отстроиться второй,
а другая кончилась вчера.