Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2007
Колокола дикой охоты
Ребенка разбудит ночной колокольный звон.
Он выйдет на улицу. Там не горят огни.
Лишь гулкие звонницы встали со всех сторон,
бескрайней тайгой над землею гудят они.
Толпою невидимых демонов обступив
ребенка, они трудолюбиво поют над ним,
слагая многоголосый сквозной мотив,
что проникает в души как горький дым.
Нездешние люди,солдаты кромешной тьмы,
вокруг него водят растерянный хоровод.
За горизонтом сошедшей на нет зимы
неспешно вращается сгорбленный крестный ход.
Все громче и громче удары колоколов,
как будто Всевышний у самых стучит дверей.
И шапки слетают с опущенных вниз голов,
И паруса леденеют в дали морей.
Средь каменной пустоши мальчик стоит один,
И маятник в сердце качается как петля,
когда в нарастающем треске рябых холстин
ползет из под ног и растрескивается земля.
Так можно проснуться в гурьбе перелетных стай,
В крикливом полете глухих неотпетых душ,
где вещие птицы несут тебя в темный край
в надежде на выкуп, на баснословный куш.
В объятиях матери в теплом клубке храня
бессмертную будущность на острие иглы,
нечаянным отблеском гаснущего огня,
единственным, что остается в горсти золы.
Ребенком, что слепо отважился на побег,
еще не знакомым с вселенской людской тоской,
который задумчиво гладит последний снег
своей некрещеной доверчивою рукой.
Веселье смолкает как грохот шальных подков
великой охоты, беспамятно злой игры.
И обреченные мчаться во тьму веков
сворачивают на обозы свои шатры.
И больше не слышен разбойничьий соловей,
И черепом зверя расколот извечный страх.
И шкура его перекличкой ночных церквей
разорвана в клочья на сотни ночных рубах.
Зима великанов, I
Цари под землею в хрустальных гробах,
Как зимние звери с печатью во лбах,
Не спят, настороженно дремлют,
Три расы заложены в их черепах,
Для них человечество — шелест рубах,
Его они не приемлют.
Они наши сущности видят в гробу,
Тусуя любую любовь и судьбу,
Играют в игральные карты.
Для них равнозначными святость и грех
Становятся словно удушливый смех
Кровавой богини Астарты.
Она холодна как вода и луна,
Как стершийся айсберг и череп слона.
С улыбкой, приправленной ртутью,
Она ветерком прошуршит в камышах,
И ядом свинцовым застынет в ушах,
Грядущей кладбищенской жутью.
В лежанках глухих прозябают цари,
А на груди корабли, снегири
Тяжелый кристалл изумруда.
Я рядом лежал, но глаза открывал.
Я понял, свалившийся в мокрый подвал,
Как страшно устроено чудо.
Я взял за десницу седьмого царя,
Привычка усталого поводыря
Не открывать Богу душу.
Я взял его за руку, вывел наружу,
Сказал про моря, небеса и про сушу,
Про лысого черта, пророка-кликушу,
Про яростный смысл янтаря.
Мне ангел по горлу ножом полоснул,
Чтоб я никогда на земле не уснул,
но погрузился в дремоту.
И гуси, мои красноклювые псы,
Расправив как крылья две горьких слезы,
Вручили Астарте меня на весы.
И научили полету.
Зима великанов, II
Зима великанов, такая беда,
пьет воду с осколками стылого льда,
И грамоты царской скрипит береста
в руках удивленных болванов.
В преддверье граненых стаканов.
Живым будет праздник, а мертвых под суд,
И малые дети на нас донесут,
Нас скрутят, нас волоком понесут,
Нас в проруби бросят, опустят в мазут,
Не вывернув медь из карманов.
Приходит зима великанов.
Но нас не разлюбят брусника и мох,
туманы споют утешительный вздох,
нам вымолят счастья подлог и подвох
лохов, паханов, уркаганов,
доставших стволы из чуланов.
Зима великанов приходит сюда.
Кричит птица Рох из чужого гнезда.
Но Белое море — святая вода,
Застывшая, строит для нас города
Сугробов, огней и туманов.
Без градостроительных планов.
Под грохот граненых стаканов.
Нитка
Любимая, не пишите письмá.
Не посылайте курортную мне открытку.
Я жив и здоров. Не сошел с ума.
Пришлите короткую шерстяную нитку.
Я хочу повязать ее на левой руке.
Двадцать лет назад, в суматошной драке
Я выбил сустав на Катунь-реке.
Завывали сирены, на горе брехали собаки.
Черт знает, в какой свалке, в стране какой
рука моя в прорубь холодную окунулась.
Пощечин, не бьют, родная, левой рукой,
Но ожидание затянулось.
Мне сказала гадалка двадцать лет назад:
Повяжи на запястье простую нитку.
И потом ты достроишь небесный град,
Развернешь его схему по древнему свитку.
Я просил о блажи этой, о чепухе
многих женщин. Я лбом им стучал в калитку,
но взамен получал любовь, от ее избытка
готов на петушиной гадать требухе.
Любимая, пришлите мне шерстяную нитку.
Пожалуйста, обыкновенную нитку.
Повторяюсь, родная, всего лишь нитку.
Я на ней не повешусь. Я не умру в грехе.
Не вяжите мне шапок и пуховых рукавиц,
Не приучайте к колдовскому напитку.
Я хочу стать одной из окольцованных птиц,
Одевшей на лапу твою шерстяную нитку.
Любимая, мне больше не нужно ничего.
У меня слишком просто устроено счастье.
Подвенечная радуга, последнее торжество.
И красная нитка на левом моем запястье.
Хельвиг
и потерянные моря
К.Латифычу, сербу
Никогда нас не полюбят, никогда.
Жена чужеземная, со мной споря,
Проклянет наши капища-города:
“А вот, вы потеряли выход к морю”.
Моя, иноземная, я потерял выход к морю,
Но я прижал песок его к своим горстям.
Моя рыба приходит к моим сетям.
Мы даже с рыбой солидарны общему горю.
Моя рыба по запаху помнит меня,
Она тянется к Николаю-богу.
Рыбаки слагают воде эклогу,
Просят царя, янтаря, огня.
Женщина моя, монте глория.
Мы умели приходить к народам в гости.
Мы не шли с ножами к теплому морю,
Мешая вместе с родными чужие кости.
Я не хочу, чтобы нас любили.
Я не хочу, чтобы нас любил, кто попало.
Бабы, народы, ангелы, автомобили,
Небоскребы, острова и полуподвалы.
Страшный Суд серьезнее, чем Исход.
Я очень хочу, чтобы нас забыли,
и не включали в свой обиход.
горсть рассеянной по планете пыли.
Никто из нас вас не любил никогда
Никто из вас нас никогда не полюбит.
когда левым глазом Рождественская звезда,
ему словно лезвием правую руку отрубит.
* * *
Прозрачен лед горящего куста,
Причудливы круги земного древа.
Я был в гостях у снежной королевы,
В дворцах стояла ночь и чистота.
Надежды, что древней, чем береста,
Исчерканные буквами кривыми.
Я говорил слова, читал с листа,
Но каждая заветная черта
произносилась, будто бы впервые.
И поднимался солнечный восход,
Но в песне изменен сюжет напева.
Я мореход, ты северная дева,
Хотя какой я к черту мореход?
Бродяга, что припасть к твоей руке
На миг короткий даже не решился.
Я оплошал, не справился, разбился,
Как вьюга на далеком маяке.
Но я запомнил свет очей, глазищ,
Души, в случайной девочке спасенной,
Моей любви снегов и пепелищ
Неизъяснимой, непроизнесенной.