Рассказ
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2007
— Ой, девки, Ярый! — заполошно заорала рябая Дунька, стоявшая на стреме. — Спасайся кто может!
Девки и бабы взревели по-дурному. Те, что полоскали у берега, побросали белье, подхватили юбки и со всех ног понеслись к селу. Те, что были на вымостках, заметались. Иные напужались даже до того, что сиганули в воду, все еще студеную о сю пору, как холера. Повизгивая и отчетливо бормоча ужасные членораздельности, они бодренько саженками припустили к недалекому лесному берегу.
С полдюжины кальсон и сорочек уныло плыли к Каспийскому морю.
Пожилая девка Повилиха замешкалась на вымостке. Низко нагнувшись в высоко подоткнутой юбке, она торопливо до бестолковости кидала в тазик свое белье.
Далеко разбрасывая брызги, Ярый выскочил из воды и в один миг взлетел на вымостку. Мокрая шерсть его блестела на солнце, как серебряная. Радостно оскалившись, растопырил лапищи и с жутким ревом подскочил к Повилихе сзади. Схватил молодку так, что у той затрещала поясница, рванул к черту юбку и тут же стал наяривать. Вымостка зашаталась и заскрипела.
— И, не убереглась, сердешная! — заголосили девки. Бабы закусили губу. Те, что побегли к селу, остановились саженях в сорока от происшествия и повернули к реке заинтересованные лица. Плавуньи, — зуб на зуб, дрожа, как осинки, — тащили через голову мокрые платья на другом берегу Подначки. И все, отворив рты, жадно глядели, как окаянный зверюга истязал их товарку.
И Ярый, и Повилиха тяжко дышали. У Ярого из пасти рвался пар. У девки изо рта шла не то что пена, а валили взаправдошние большие разноцветные пузыри, как на ярмонке.
— Вона, пеной исходит, — сочувственно сказала бойкая баба Анисимовна. — От нервов, видать.
Как потом вышло, в суматохе Повилиха невзначай заглотила полкуска хозяйственного мыла.
— Ой, бабы, страсть-то какая! — пролепетала Оладьевна, пригожая строгая старушка примерного поведения. — И куда только эти мужики паскудные смотрют!
Мужики уже два раза пробовали поучить Ярого, но вышли из этого только три свернутые скулы, с полдюжины сломанных ребер и прочие неполадки на душу населения. А угробить аспида было никак нельзя, потому — заповедный. Главный егерь Филатыч так и сказал на собрании: кто, мол, по-сурьезному тронет заповедного сукина сына, ноги оторву.
Ярый на вымостке свирепел все боле и боле.
— Да, — с горечью сказала рябая Дунька, — был бы тут ейный папаша, небось не стал бы спокойно смотреть на такое.
Повилихинский папаша отбывал в Воркуте срок за изнасилование, и спорить с Дунькой никто не стал.
Востроглазая Белка, самая отчаянная из девок, попречь юные свои годы, не выдержала.
— Ах ты ж мурло чащобное! — на всю реку завопила она. — Среди бела дня, и такой беспредел! Небось не Восьмое марта! Вот я тебе!
С этими словами Белка понеслась по вымостке и вальком с ходу, со всей мочи — хрясь! — огрела чудище по ходящей ходуном косматой заднице.
Ярый сильно дернулся вперед и раскатисто, благодарно застонал от наслаждения. Бедная Повилиха же взревела, словно пожарная машина на подъезде к пепелищу.
— Не, это как мертвому припарки, — кричали Белке со всех сторон. — Ты его по башка шандарахни!
Но до башки его она смогла бы дотянуться разве что стоя на ходулях… Понуро волоча за собой валёк, смелая Белка пошла с вымостки.
Ярый, достигая вершин дремучей своей похоти, заревел так, что с колхозной пашни шарахнулись в небо вороны. И тут вдруг Повилиха, ойкнув, круто, — ой круто! — извернулась назад, и в руке у ней что-то блеснуло.
— Нож! — заорал кто-то. — Ну, теперя точно замочит заповедного! На самооборону спишут!
Но то был не нож. Бабы и девки и охнуть не успели, как на шее у Ярого защелкнулся ошейник — здоровенный такой, с железными шипами, для самых злобных и пакостных барбосов. 5 рублей с гарантией в Сельпо, в коробке. От ошейника тянулась толстая железная цепь, и конец ее крепко зажат был в ядреном кулаке бедовой девки.
Народ охренел.
Ярый зарычал, завыл, схватился лапами за ошейник, принялся рвать — да куда там! Краснознаменного Злотоустовского завода модель, сработано на совесть. И злобный зверюга, поняв, что таки попался, как-то весь сразу поник. Сгорбился, опустил до колен ужасные лапищи, понурил морду и стал потихоньку канючить.
Повилиха же оправила кое-как измочаленные юбки, отплевалась от мыла и собрала белье, — и все это ни на миг не выпуская цепи из рук, ни-ни. Поставила миску на крутое бедро, горделиво выпрямилась, выпятила высочайшую грудь. Бельишко под левой рукой, правой дернула за цепь и пошла в село. И Ярый уныло, но покорно поплелся за ней, как теленок!
Ошеломительная новость мигом облетела Забубенное. Все село высыпало на улицы. Это было почище, чем крестный ход в засуху позапрошлым летом. Впереди величаво и отчетливо вышагивала Повилиха, за ней, поднимая пыль, тащился понурый косматый Ярый на цепи, а вокруг, толкаясь и шепчась, волновался ошарашенный народ. “Что это, Степка в циркачки записалась, или что? — спрашивали жители друг у друга, недоумевая. — По селам и ярмонкам ходить? Вроде не цыганка”. Бабы и девки разъясняли дело. Собаки со всего села сбежались сюда же и брехали на заповедного, как скаженные. Подойти же поближе и цапнуть за гузло, вишь, боялись.
— И куды ж ты его, ирода, ведешь, девка? — спросил со своего крыльца проходившую Повилиху дедушка Крутояр, ветеран-партизан. — В милицию?
— Хрена он нужен в милиции, — гордо отвечала Повилиха. — Все обчество видело, что этот тип надо мной учинил. Пущай теперь женится! В Сельсовет веду.
Народ заахал, замахал руками и заголосил. Кто-то тут же послал мальцов побечь вперед и найти Петровича, председателя. Пущай-де одевает пиджак и отпирает контору. Молодые, мол, сочетаться желают.
Услыхав про женитьбу, Ярый заревел так, что и все собаки шарахнулись от него, и сельчане. А Повилиха — хоть бы что! Начал было ее суженый рвать и кусать цепь, закрутил лапищами, — невеста как рванула ошейник, так он только вякнул жалобно и, свесив на сторону язык, поплелся покорно снова. Как шелковый. Вот только скалил клыки во все стороны.
День был воскресный, и Петровича без труда сыскали в огороде. Услыхав новость, председатель крякнул. Но тут же сладил с собой, вытер о задницу руки, надел пиджак и потрусил в сельсовет. Так что когда все шествие подошло к центральной площади имени Знаменательных Событий, контора была отперта и Петрович, в измазанных глиной сапогах, новом пиджаке и ночных постельных штанах, уже поджидал молодых на крыльце.
В сельсоветскую горницу завалило народу столько, что свету белого не видать. И дышать даже стало затруднительно, но тут же кто посмышленей распахнули все окна. И к окнам мигом столько зрителей прилепилось, что прямо цирк под кумполом.
Прибежала, запыхавшись, бабка Сизониха, мамаша Ярого. Ее годов с тридцать назад на лесосеке снасильничал медведь, — вот вам и объяснение Ярого. Полсела, однако ж, особливо женская часть, и тогда не верило и сейчас полагало, что пострадавшей стороной в той давней и темной истории был как раз потапыч. Кто их разберет. Дело молодое.
Пришла Федоровна, Повилихинская мамаша, тихая забитая старушка. Стала в сторонке, посмотрела на жениха и тут же начала скромно плакать, утираясь чистым застиранным платочком.
Председатель сел на свое председательское место и важно открыл регистрационную книгу.
— Тэк-с, — промычал Петрович, — так, стало быть, и запишем: Степанида Васильева Повиликина сочетается законным браком с… С кем, то есть, сочетаешься, девка? Как суженого твого в книгу государственну писать?
— Так и пиши, — твердо отвечала Повилиха, ставя на пол миску с бельем. — Ярый, значит, Михалыч… Правильно я говорю, мама? — отнеслась молодая к Сизонихе.
— Правда, правда, голубка, — затараторила Сизониха, вытирая о подол измазанные в тесте руки, — а уж довольная была донельзя, — Ярый Михалыч Заповедный.
— Что ж, не на твоей разве фамильи сынок? Стыдишься, что ли, свого племени? — строго поверх очков посмотрел на бабку председатель.
— Нет, ну почему ж, — заторопилась Сизониха, — я ничего против не имею. Даже как раз наоборот! Очень даже рада. Просто подумала, — мужчине больше пристало по отцу записываться.
— Отца, стало быть, Михайлой Заповедным звали? — все так же строго допрашивал Петрович.
Сизониха засмущалась.
— Ну да… — чуть слышно пролепетала она.
— Так и запишем, — важно изрек Петрович и стал царапать бумагу кривым пером, то и дело макая его в невыливайку и стараясь не ронять утопших мух на официальный документ. — А ты, значится, это, молодая… Берешь фамилию мужа или на своей остаешься?
— На мужнину перехожу, — с достоинством отвечала Степанида.
— Так и пишу: Степанида Васильева Заповедная.
Записав, председатель важно встал и откашлялся. Каждый мог теперь видеть, что совсем не все пуговицы на председательсвенных портках были застегнуты, и даже что одеты они были на неприкрытую натуру. “Хоть бы штаны одел, идол, — отчетливо на всю горницу раздался сердитый шепот Оладьевны, — тут такое мероприятие, а он свои причиндалы чуть не на стол вывалил!”
Председатель тут же громко закашлял, пытаясь затушевать перед народом подрыв своего авторитета, однако ж книгой регистраций прикрыл несколько непотребное свое лоно.
Народ затих и затаился.
— Ну что, ж, Степанида… Согласна ты быть женой Ярого Михайловича Заповедного, проживающего в заповеднике Гремучие Кущи?
— Согласна, — тихо сказал Степанида, опуская глаза и пламенея, словно огнепотушительный агрегат.
— Гм, — кашлянул довольно председатель — хорошо. А ты, Ярый Михайлович, согласен ли взять в жены Степаниду Васильеву, доярку, проживающую постоянно в селе Забубенное, осьмнадцатый дом с левой стороны по улице Героев Антарктиды?
— А вот хрен тебе! — неожиданно густым басом рявкнул на весь сельсовет Ярый Михайлович.
Народ покачнулся. “Ух ты! — зашелестело по толпе. — Вишь ты — нормально говорит, как все люди”.
Председатель опешил, но быстро оправился.
— Ты, парень, это самое… веди себя прилично. Мне твои и все прежние художества знаешь где? Ты лучше не это, не вы… Короче, — такой случай тебе: красивая, молодая, ядреная. Женишься, остепенишься… И все у вас будет, как у людей.
Ярый, опустив морду, угрюмо молчал.
— Так берешь ты, кровопивец, в жены вот эту Степаниду Повиликину с улицы Героев Антарктиды? — начиная серчать, возвысил голос председатель.
— А вот х… — начал было Ярый, но суженая его тут же так шваркнула цепь, что он чуть на задохся. Отдышавшись, прохрипел:
— Беру… согласен…
— Вот и славно, — чуть не пропел председатель. — Поздравляю молодых с законным браком. Совет да любовь! Ну, с кольцами, конечно, ничего… — начал было Петрович.
— Отчего же это ничего? — задиристо затараторила Сизониха. — Очень даже и чего. Будут и кольца. Завтра уже будут. Наилучшие, бочковатые, червонного золота.
— И куды ж ты, Степка, мужу кольцо-то вставишь? — насмешливо закричал из толпы Колька Шалёный, известный баламут и баянист. — В ноздрю разве? Или в ухо? Или еще куда?
Народ радостно загоготал.
Ярый Михайлович повернулся к толпе и пронзительно маленькими своими глазками стал высматривать, кто это там насмехается над его семейной жизнью. Смех моментально стих, все лица тут же стали серьезными прямо до кислости, а Колька Шалёный так и вовсе притворился, что читает газету — “Вестник Государственной Думы”.
— Ну, тогда теперь, как водится, — продолжал, улыбаясь во всю свое широкое хайло председатель, — поцелуй на память. Для скрепления союза, так сказать.
Молодая, выставив губы трубочкой, потянулась было к суженому, но тот оскалил клыки до того жутко, что целовать мужа Степанида не решилась и вместо этого потрепала его ласково за ухом. Это проявление супружеской приязни молодой, надо отдать ему должное, воспринял с полным одобрением.
Председатель все улыбался шире лица.
— Распишитесь вот тут, — сказал он наконец со вздохом. — Свидетели нужны… Ты и ты, — он ткнул пальцем в толпу, — подь сюды… Тоже пишитесь… Вот тута…
Степанида размашисто подмахнула документ. Ярый посопел, посопел, позвенел цепью, но все ж таки обмакнул коготь в чернильницу и нацарапал “ХРЕН ВАМ” в нужной графе вполне разборчиво. Степенно расписались свидетели — рябая Дунька и Гришка Дериглазов, тракторист.
— Ох-ти, дожила-таки, вот спасибочки! — заголосила расплывшаяся Сизониха и закрестилась было на угол. Но там были не образа, а совсем даже ростовой президентов портрет. (Лицевой портрет президента висел над столом председателя.) “Тьфу ты!” — сплюнула в сердцах мамаша, растерла ногой, закатила глаза и перекрестилась на потолок. После чего смахнула со щеки здоровенную, тут как тут, слезу. — Женила сыночка! Вот радость-то на старости лет!
Расчувствовавшись, старуха чмокнула сперва невестку в розовую и полную, а потом и сынка своего в меховую щеку. Подумала немного, подошла к Федоровне и ту чмокнула в сморщенную, как груша из компота, физиогномию. Федоровна вздохнула кротко и промокнула платочком в углу глаза очередную слезинку.
— Сегодня, уж простите, люди добрые, мы не готовы, а завтра всех прошу к себе! — громогласно объявила Сизониха. — Свадьбу гулять будем!
Народ радостно заворковал: Сизониха гнала на продажу лучший в селе самогон, и запасы оного у ней в погребе были преогромны.
Повилиха повела мужа к себе. Посадила молодого на цепь с сарае, наспех развесила белье и, алея, пошла топить баньку. Сизониха побежала домой делать первые приготовления. Бабы, расходясь, судачили о том, как ловко иные умеют в жизни устраиваться: вот, мол, и одежу-де такому мужу покупать не нужно, поскольку собственная шуба у него на все случаи жизни, и в кормежке наверняка он не переборчив — если, мол, лень варить, отвела такого в лес, он там сам себе разной дрянью брюхо и набьет. А то и вовсе наоборот: возьмет да и оленя притащит из чащобы, и никто ему слово поперек не пикнет, даже и сам главный егерь Филатыч, потому — его законная пища. А то и кабана припрет. А Сизониха потом будет на станции продавать городским пирожки с олениной да кабаниной по рублю штука. А то и по рублю с полтиной. Что им, городским, они денег не считают.
— Ежели детки у них пойдут, — сказала раздумчиво Оладьевна, — шубки у них будут похуже, однако. Сизониха сама говорила: у Ярика, мол, овчинка против отцовой куда как пожиже. У внучат же и вовсе рыбий мех будет.
— Ну, что ж, — со знанием дела заметила Полина Шапкина, акушерка, — демисезонные будут у детишек пальтишки, а все ж свои. И на всю жизнь, и задаром! Да и потом, — с нонешними нашими зимами, небось не замерзнут.
Все с этим согласились.
Решительно все сошлись во мнении, что как мужик Ярый даст фору хотя бы и самому Петьке Головатому, милиционеру.
— А работник какой из него? — засомневались было одни.
— А вот Федоровна сторожем устроит его в сельпо, к крестному за пазуху, — тут же нашлись другие. — Хрен с таким сторожем чего утащишь. Да и не пьет ведь же. И даже не курит. Пока что.
По всему выходило, что Степанида оказалась совсем не такая набитая дурища, как все считали.
Слушая все эти речи, Федоровна плакать перестала и даже платочек свой спрятала.
Ветеран-партизан Крутояр, слушая женщин, не выдержал.
— Ну и паскудный же вы народ, бабы! — возвысил он возмущенный голос. — Что вы такое несете! Девка, можно сказать, жизнью рисковала!
— Ну да, конечно! — с готовностью закричали в ответ бабы. — И весьма нерегулярной к тому же!
Крутояр плюнул и пошел восвояси.
Придя домой, стал ходить кругами по горнице, сердито глядя на своих трех дочерей на выданье: здоровенные, румяные, как с обложки журнала “Здоровье”, все три девки сидели рядком на диване и смотрели по телику “Колесо удачи”. Крутояр ходил, ходил, и тут его прорвало.
— Сидите все на задницах своих раскормленных, коровы холмогорские! Ждете, пока родители женихов вам на тарелочке поднесут. А где они, женихи? Вон, глядите, как люди счастье свое устраивают! Ковать, ковать счастье нужно! Пока горячо!
Дочери не поняли родительского гнева, но на всякий случай надули губы и заревели, как по команде. Глаз от экрана при этом они не отводили ни на миг. Крутояр плюнул в сердцах, схватил гармонь. Растянут меха и запел зычно и не без приятности:
— Мы кузнецы! И дух наш молод! Куём мы сча-сти-я клю-чи!
С улицы привычно звенело колокольцами возвращавшееся домой стадо. Иные из коров то и дело принимались подпевать партизану.
Вечерело. С минуты на минуту должна была прийти с фермы партизанская жена Прасковья, бригадирша доярок.
Крутояр бросил под лавку гармонь, схватил со стены ружье, телогрейку и пошел в ночное. Он надеялся вернуться под утро, ущучить у дочерей хахалей и под дулом заставить их жениться. Такой у него родился план.
С женихами в Забубенном, действительно, было туго.