Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2007
1
Лет пять тому назад, вернувшись из Н.Й., я сказал жене: “Знаешь, что нужно делать, когда в хороших домах произносят имя Иосифа Бродского или пытаются прочесть его стихотворение?”
— Что, что нужно делать в хороших домах? — спросила Люська.
— Нужно брезгливо морщиться и отворачиваться слегка — честно ответил я.
— Не может быть! — не менее честно сказала Люська — а что нужно говорить?
— Лучше промолчать. Но можно сказать, что ты лично Бродского не любишь (никогда не любила!). Или, что любила, но он тебе надоел.
— Не может быть! Врешь!— сказала Люся.
— Делюсь наблюдениями. Как говорил ослик Иа-Иа — не жалуюсь, а отмечаю факты.
Видит Бог Всемогущий, я не лгал. Я произнес имя Бродского в небольшой литературной тусовке. И узнал много интересного. В частности, что лучше Бродского Тимур Кибиров, Сергей Гандлевский, Владимир Гандельсман, и, конечно, Дмитрий Пригов. Пригов даже намного лучше. Лучше всех. Сегодня, думаю, был бы назван иной набор… Нет, вы только не подумайте! Я люблю всех вышеперечисленных и еще многих. И все же, все же, все же…
И сегодня скажу: не хотите показаться невежей — молчите об Иосифе. Не поминайте. Провинциалом сочтут или от дома откажут. Мало кто из моих приятелей не декларировал нелюбовь к Бродскому в разных выражениях и с разной настойчивостью. Еще хуже, если кто-то услышит обвинение в бродскизме. Это оскорбуха в оба уха, как когда-то говорил мой коллега Мишка Шварценберг, никогда не писавший и не читавший стихов. Зато он был классным оперирующим ларингологом.
Думаю, я единственный в тусовке, кто спокойно и без аффектации признает влияние Бродского на свои стихи… Самое симпатичное, что мне говорили это то, что я не более чем медиум, устами которого вполсилы говорит нобелевский лауреат. Я ответил, что более почетной реплики не слышал в жизни.
* * *
На абсолютно неброское и небродское стихотворение автора этих строк симпатичная девушка несимпатично огрызнулась: “Бродский тридцать третьего разряда!”
Мне она представилась психоаналитиком. После я узнал, что она модель. Бывшая, вероятно, но еще действующая. Это многое объясняет и, следовательно, извиняет.
* * *
Итак: что значит сегодня любить Бродского?
Возможно ли быть его продолжателем, не будучи подражателем?
Действительно ли он является “палачом молодого поколения поэтов”?
Что значит “быть как Бродский”?
Как писать стихи, чтобы ни одна собака не обвинила тебя в бродскизме?
* * *
На все эти темы давно хотелось порассуждать. Я и буду делать это без спешки. Это не литературоведческая статья, а что-то вроде обычных жжшных баек.
* * *
Вот вам одна из них. Мой приятель, художник Александр Ройтбурд высказался о В., нашем общем знакомом:
В. поэт как Бродский. И даже лучше. Потому, что Бродский мог написать не как Бродский, а В. никогда этого не мог.
Саша Ройтбурд не всегда бывает добрым человеком. Большей частью бывает. Но не всегда…
2
Попытаюсь реконструировать некий “список обвинений”, которые мне приходилось выслушивать в адрес великого поэта. Интересно, что почти все эти обвинения прозвучали во вчерашней ночной дискуссии. Располагаю их в порядке убывающего радикализма.
1. Бродский вообще не поэт. Он не писал стихи, он писал стихами. А это — разные вещи. Продукцию Бродского можно назвать как угодно. Но это не поэзия. Цитирую приятеля: “поэзия — это нечто погорячее!” Вариант — “Бродский — гениальный графоман”.
2. Ранний Бродский (Бродский романса, если угодно, Бродский, которого пели) был поэтом. Но потом (см. пункт один).
3. Бродский поэт, но поэт не русский. Здесь есть две ступеньки радикализма.
а) Бродский, как и любой еврей, не может быть русским поэтом, он поэт русскоязычный. Он не говорит по-русски, а использует русские слова, превращая национальный язык в “очередную редакцию идиш”. Когда другой приятель говорил мне это, я спросил: “Так мой русский это тоже идиш?” “Конечно!” — отозвался приятель. “Однако ты прекрасно понимаешь идиш!” — парировал я. Он обиделся. Так мы и не помирились.
б) Бродский привнес в русский язык эстетику современной англоязычной поэзии. Его поэзия — это русская версия современной американской (английской) поэзии — перевод, если не подстрочник. Эта концепция симпатичнее тем, что в ней нет грубого антисемитизма. Пастернак и Мандельштам при таком подходе признаются поэтами русскими.
От себя скажу: все как раз наоборот. Другие современные поэты сделали эту работу. Называть имен не буду. А Бродский даже в англоязычных стихах использовал русскую структуру речи. Его английский был блестящим (если не считать грубого акцента), но это был русский английский! Это признается почти всеми.
4. Бродский — приличный поэт, но его значение преувеличено. Биография, вот в чем дело. Арестовали, судили, сослали, выслали. Поэтико-политический фарс!
Помните у Булгакова: “Повезло! Повезло! Стрелял в него этот белогвардеец, и раздробил бедро и обеспечил бессмертие!” (Это о Пушкине.) А о Бродском сама А.А. говорила: “Нашему рыжему делают биографию”. Ахматова, впрочем, цитировала. Кто-то пытался разнять кабацкую драку (Сельвинский). Ему сказали: “Успокойтесь! Это поэту Есенину делают биографию”.
Радикальный вариант: популярность Бродского результат еврейского заговора. Тут не без масонов! Известно, какой был шнобель у Нобеля (см. пункт 3.а)!
5. Бродский породил огромное количество подражателей, он подмял под себя русскую поэзию. Если Пастернак и Мандельштам были диктаторами молодых поэтов, то Бродский их “палач”. Тем самым Бродский объективно затормозил развитие русской поэзии. Почти как Авиценна, который блокировал развитие медицины где-то лет на пятьсот.
6. Стихи Бродского хороши. Но сам Бродский был носителем циничной, антихристианской (вариант — антисемитской! слышал и такое!) идеологии. Заучивая его стихи, поневоле пропитываешь сердце свое этим сладким ядом.
7. Любители Бродского нечто вроде тоталитарной секты. Они готовы объявить безумцами всех, кто не согласен с ними и, дай им волю, заперли бы несогласных в лагеря и сумасшедшие дома.
К счастью, власти они не имеют…
Список можно продолжить. Но может быть хватит на этот раз?
3
Прежде чем снова отправиться в путь, потопчемся на месте, оглядимся, не забыли ли чего — важного. Конечно, забыли. Это больная тема — тема императорского венца, лаврового венка, тема первенства и, следовательно, — соперничества. И, нежданно пристегнувшаяся к ней тема иллюзий, социальных представлений, мифологии, наконец.
* * *
Как ни странно, но И.Б. занял первенствующее место в русской поэзии. В соответствии с традицией русской истории, коронацию проводили варяги. Сиречь — шведы. К двадцатому столетию они стали слишком разумными, для того чтобы попытаться навести порядок в России самим.
* * *
Или слишком наивными, не понимая, что к миллиону (иногда — гораздо меньше, как в случае И.Б.) денег прилагается еще и златой венец. На удивление — без терновника.
Дух изобретателя динамита через медиумов — Нобелевский комитет — надел три короны на российские головы. Андрей Сахаров был коронован во Владыку Совести России. Александр Солженицын — во Владыку Прозы и Истории. Иосифу достался венец и титул Золотого Солнца Русской Поэзии.
* * *
Деньги, как мы знаем, Иосиф (на паях) вложил в нью-йоркский ресторан “Русский самовар”, где подолгу засиживался. Однажды, поедая там действительно замечательные пельмени, автор этих строк всерьез размышлял, за каким столиком сидит Дух Поэта. Ни на минуту не допуская, что он может быть за тем же столиком, или где-то рядом. Дело было днем. Ресторан был почти совершенно пуст.
* * *
Финансовые вопросы — всегда удивительно просты. Особенно если денег нет, или их мало.
Судьба золотого венца куда сложнее!
* * *
Блин, но ведь выдавали же шведы и раньше золотые венцы (после последней попытки прибрать нас к рукам при Петре — что еще им оставалось?). Бунин, Пастернак, виртуальный Шолохов, наконец. Но никто из этих людей практически не был воспринят как владыка, император.
А ведь Иван Бунин вполне годился на эту роль! Для меня и сейчас Бунин один из самых значительных поэтов России. О прозе уже не говорю. С Пастернаком понятно — отказался, прижали, высылкой пригрозили. Пастернак остался. В России и без премии. Быть знаменитым некрасиво… Не надо, а то КГБ конфискует при обыске. Собственно, архив ведёт КГБ.
* * *
Бродский уехал и никогда не вернулся. Если он и был императором, то императором в изгнании.
* * *
Венцом своим, на мой взгляд, он распорядился отвратительно. Ну, хотя бы, не обеспечил преемственности власти, не придумал закона о престолонаследии в поэзии. То есть поступил как Петр. Смутное время и чехарда не заставили себя ждать. И гендерная ситуации повторилась: среди претендентов и кратковременных владык отчетливо наметился сдвиг в сторону юбки. Но две прежние владычицы Анна и Марина вряд ли обрадовались в запредельном мире.
* * *
Шутки шутками, а вот вопрос: почему читательский народ, не приняв абсолютной власти Пастернака (а он и задолго до Нобеля близок был к ней, да Сталин окоротил, признал Маяковского “лучшим и талантливейшим”), покорился под пяту Иосифа Первого, который и не подумал лично возглавить литпроцесс?
* * *
Лауреатом он стал, а в качестве владыки остался номинантом, номинальным.
* * *
Подчинение народа не зависело от воли императора. Время было такое, знаете ли, перестройка. Народ бросился читать, писать и говорить. Запад вдруг представился лучшим из миров. И те, кто находился ТАМ, стали почти небожителями.
Помню триумф двух одесских поэтесс, напечатавшихся в эмигрантском альманахе “Сталкер”. А трудно представить себе что-то худшее, чем этот тоненький, в серой мягкой обложке, чикагский альманах. Хорошо знаю — позже сам публиковался в нем.
* * *
Но тогда уже никому не было дела до Бродского, поэзии и прозы. Наступили железные девяностые. Народ перестал читать, писать и говорить. Танки постреляли по Парламенту. И это было Торжеством Демократии. Хребет интеллигенции надломился под тяжестью экономических проблем. Попса хлынула в уши — и заглушила все. Народ поэта — читатель вымер, как от чумы. Теперь население чуть восстанавливается.
* * *
Иллюзорное владычество Бродского продлилось года три-четыре. И в лучшие эти годы влияние его на умы с влиянием, скажем, “титанов шестидесятых” — Евтушенко, Вознесенкого, Рождественского (был ведь Роберт Рождественский!) не сравнить. По той, хотя бы причине, что стихи его сложноваты были для массового сознания. Разве что письмо римскому другу. Его-то и цитировали повсеместно, и под гитару пели. А “Рим” не споешь. А “Большую элегию Джону Донну” и наизусть-то не выучишь, впрочем, одна моя знакомая — справилась.
* * *
Бродского возводили на царство, а ввели в моду. И выводят. Кто не любил — рады. Кому все равно — тем все равно. Кто любил — тому больно.
* * *
Я — любил.
4
У Бродского есть еще как минимум три ипостаси, не имеющие никакого отношения к стихам. Собственно, у всех сколько-нибудь значимых поэтов есть несколько. Но лучше привести пример из иного жанра. Обратимся к музыке.
Тут ключевая фраза: Не кажется ли Вам, что всю органную музыку восемнадцатого века написал И.С.Бах?
Это если и шутка, то отчасти. Если вы наугад включили ТВ или зашли в дом, где играет компакт-диск и услышали величавые, гармоничные звуки органной фуги, вы автоматически выдыхаете: “Бах?” И часто бываете правы. Более чем часто.
Хотя можно и промахнуться. Был же, например, Дитрих Букстехуде. Или Иоганн Пахельбель. Да сколько их было, писавших органные произведения по всей раздробленной Германии… Собственно, дети Баха тоже писали музыку для органа.
Бах стал полномочным представителем поколения, даже двух поколений немецких композиторов. Современному слушателю (я говорю об обычном слушателе, а не о таком, который на вопрос, что такое три великих “Ш” немецкой музыки без запинки отвечает: Шютц, Шейн, Шейдт) достаточно одного И.С.Баха. А уж о советском композиторе со смешной фамилией Исбах слушатель и знать не хочет. Сам великий Бах к этому отношения не имеет.
То же самое случилось с Бродским. Для определенной группы читателей Бродский написал все неофициальные стихи второй половины двадцатого века. Кроме тех стихов, которые спели Высоцкий и Окуджава. При этом песня на стихи Бродского “Пилигримы” в сознании многих отошла к Булату. Так естественней. Кому стихи, кому — песни. Высоцкий, тот вообще перекрыл своим талантом множество авторов своего времени. Читателю, слушателю не нужно слишком много авторов. В идеале хватит одного. По крайней мере — для американского англоязычного читателя. Этот, если верить профессору Гарвардского Университета Саквану Берковицу, будет удовлетворен “одним именем для одной страны”.
Была в годы гражданской войны поговорка: “Чай Высоцкого, сахар Бродского, Россия — Троцкого”.
Теперь можно было бы сказать: песни Высоцкого, стихи Бродского, Россия — Путина. Не в рифму, зато — правда. (Чай Высоцкого не умер, его выпускают в Израиле. О сахаре Бродского не слыхать, с Россией Троцкого тоже все ясно.)
Вот оно, триединство: персонификация, бренд, ярлык.
В Бродском нашли личностное воплощение определенные тенденции неофициальной, по преимуществу питерской поэзии. Об этом говорил Е. Рейн на одном из дисков с записями авторского чтения Бродского. Голос Рейна звучал чуть обиженно. И, в целом, было на что обижаться. Как ни подчеркивал Бродский роль Рейна в становлении его, Иосифа, поэтики, а не смог вытащить учителя из-за своей спины. То же самое случилось и с другими… Кроме Бобышева, вероятно. И то — по причине непоэтической. Но биография поэта часто равна поэзии. О том уже говорили.
Бренд. Для многих читателей фамилия Бродского автоматически гарантирует высочайшее качество стихов. Как и в случае с Бахом, читатель, в целом, прав. Но не всегда. Хороший стишок, вероятно, Бродского сочинение.
Тут самое время упомянуть о культе великого поэта, который, как и всякий культ крайне неприятен. Бойтесь пушкинистов! — предупреждали же нас. Но для многих людей достаточно, опять таки, одного бренда. Вокруг Бродского, Цветаевой, Ахматовой часто создаются “кружки по интересам”. Преданность и верность — вот что характеризует почитателей поэтов. Юношеские идеалы, если верить Э.Эриксону. И те, кто верен памяти поэта, остаются юными, остаются в своем времени. Они в восьмидесятых. Они так хотят. И никто не вправе осуждать их за этот выбор.
Ярлык. Для тех, кто любит, Бродский почти античный бог. Для тех, кто ненавидит, имя Бродского тоже ярлык. Его наклеивают без разбора на всех тех, кого не любят те, кто не любит Бродского.
Но это уже другая история….
5
Повторяюсь. Это эссе. Здесь есть доля схематизации и иронии. Но многое — правда. У меня нет точной статистики, насколько распространены мнения, которые анализируются здесь. Опираюсь на субъективный опыт: мне приходилось это слышать довольно часто. Пожалуй, слишком часто.
Простите меня за отсутствие ссылок. Но если кому-то необходимо — расставлю.
Итак, именно этот отрывок соответствует общему названию — “Не быть как Бродский”.
Вопрос первый — а почему не быть?
Ответы:
1. Бродский есть тупик в развитии русской поэзии (далее РП).
Варианты:
а) Бродский есть вершина и тупик одного из направлений в русской поэзии.
Взбираться на эту вершину смысла нет. Трудно и незачем — умный в гору не пойдет.
б) Бродский есть завершение всей русской поэзии, а Пушкин ее начало. После Бродского вообще не имеет смысла писать стихи.
2. Подражание Бродскому и продолжение его традиции делает стихотворца пустоцветом, презренным существом, не стоящим доброго слова.
Вот, человек пишет, что даже мелкая толика поэтики Бродского в стихотворении иного автора полностью уничтожает художественную ценность стихотворения. И кто-то в комменте подхватывает: “Именно! Именно!”. Самая малая крупица! Полностью уничтожает! Я и сам так думал, только точно выразить не мог.
То есть любое подражание и любое следование плохо, но следование Бродскому особенно злокачественно.
* * *
Ну, слово от себя. Некто, глядя на огромную толпу, заполнившую Тайм сквер на Новый Год, покачал головой и сказал: “Господи! И все они хотят быть бессмертными!”
Представляю себе огромную толпу людей, заполнившую пространство постсоветской русскоязычной поэзии, качаю головой и говорю про себя: “Господи! Все они хотят быть оригинальными и неповторимыми!”
А где-то там, в глубине тысячелетий некто Екклисиаст-Кохелет покачивает головой и говорит: “Бывает, что скажут: вот это — новое, но было уже в веках, бывших прежде нас”.
* * *
“Ну, хорошо! — слышатся голоса из толпы. — По крайней мере, мы не хотим быть как Бродский”.
* * *
“А у вас и не получится”, — печально говорит Кохелет и исчезает во мгле тысячелетий, откуда он и появился.
Итак, еще один образ, еще одна роль. Бродский-тупик, Бродский-табу, бедный Иосиф!
Мы отказали ему в праве иметь преемников, иметь учеников, иметь продолжателей.
Если это, конечно, не студенты-филологи колледжа, где он преподавал.
* * *
Если нельзя применять поэтику Бродского, то в чем же эта поэтика заключается? Чего именно — нельзя?
Здесь еще раз оговорюсь. Бродский претерпел сложный путь развития. Говорить о поэтике Бродского вообще — невозможно, как нельзя говорить вообще о жене персидского шаха, который, согласно И.Б. может изменить своим бесчисленным женам только с иным гаремом.
То, что попало под запрет, на мой взгляд:
а) касается не только поэтических приемов, но и определенного круга тем, в частности, темы странствий, истории, одиночества, античности и пр.
б) Имеет отношение к поэтике Бродского после “Части речи”.
в) Имеет такое же отношение и к поэтике Цветаевой, позднего Мандельштама, ведущих поэтов Великобритании и США.
Приведу краткий перечень этих признаков, на которые реагируют немедленно. Бойтесь этого, друзья мои, бойтесь!
1. Стремление писать стихи циклами, развивая в последующем стихотворении тему предыдущего, смысловые венки сонетов.
2. Избегание открытого, декларативного выражения чувств.
3. Выраженная рефлексия, экзистенциальное напряжение, чувство пустоты и безысходности.
4. Анжамбеман — несовпадение структуры фразы со структурой строки, перенос фразы в следующую строку. Это просто клеймо, не делайте так, дети, поставят в угол! Кто там сказал: “Это не Бродский придумал? Встань, если такой разумный. Как твоя фамилия? Вон и без родителей в школу не приходи!”
5. Длинная строка.
6. Сохранение и даже некоторая изысканность рифмы при достаточно свободном обращении с ритмом.
7. Сохранение грамматической структуры предложения.
Конечно, много чего еще. Но на эти признаки в основном ориентируется искатель бродскизма.
Оказывается, задача не быть, как Бродский, удивительно проста?
Нет, друзья! Есть у критиков два волшебных слова: просодия и интонация. А это нечто неуловимое. Не объективизируешь.
* * *
Все это для других. Сам я никогда не скрывал, что, по крайней мере, в части своих стихов использую поэтические приемы Бродского, в основном, вполне осознанно. Но что достает, бродскизмы видят даже там, где их нет.
* * *
Уж больно все просто. Напоминает детскую игру, где “да” и “нет” не говорить, “черное” и “белое” не называть.
6
Наиболее естественная реакция на присутствие в поэзии титанической фигуры, на мой взгляд, это — принятие. Принятие простого факта, что этот человек существовал в мире, и его душа в заветной лире пережила свой прах и, по всей вероятности, убежит тленья. Собственно, если принять слово “убежит” в его современном значении, можно отшутиться: и бежать-то не надо и некуда — из пространства русской поэзии выхода нет.
* * *
Принятие не менее непреложного факта, что пространство русской поэзии изменилось после Бродского, как изменилось в свое время после Мандельштама и Цветаевой (но не изменилось после Георгия Иванова, например, хоть Иванов и прекрасный поэт). Бродский декларировал, как известно, что поэт это орудие языка. То есть язык диктует поэту свои жесткие условия. Мнение Бродского зафиксировано в одной из психолингвистических теорий: лингвистический детерминизм в его жестком варианте. Поэт издалека заводит речь, поэта далеко заводит речь…
* * *
Декларация разошлась с жизнью. Бродский не шел за языком, или шел, попутно меняя его. Эта модификация поэтической речи была куда более щадящей, чем ломка речи в стихах неокубофутуристов, первого и второго авангарда. Но, пожалуй, именно в “щадящей” модификации и была некоторая ловушка. Шаг вперед, и ты уже пользуешься модифицированным языком. Думаю, отсюда и антисемитские разговоры о том, что язык Бродского это новый идиш. Так может говорить только тот, кто никогда идиша слыхом не слыхивал. Страх перед языком Бродского сродни страху перед генетически модифицированными продуктами. В этом языке чудится, мерещится некоторая искусственность, реформа.
На самом деле это была эволюция русской речи. Не единственная ветвь, но очень мощная.
Так и тянет — срубить.
* * *
Да, принятие — вещь нелегкая. Но второй путь — писать так, как будто бы Бродского не было на белом свете, вещь практически невозможная. Есть по сути два выхода: писать в эстетике девятнадцатого столетия в ее худших образцах, либо ударить по языку кувалдой. Марианна Гейде как-то сказала, что задача поэта — модификация речи. Декларация, по смыслу противоположная призыву “следовать за языком”. Но если И.Б., декларируя одно, добился другого, то “умышленная”, системная модификация поэтического языка может иметь непредсказуемые последствия.
* * *
Эта непредсказуемость уже есть сегодня “наше драгоценное достояние”. Наше всё. Ну, почти всё.
* * *
И, наконец, третий путь — отталкиваться от эстетики и поэтики Бродского изо всех сил, даже если сил очень мало. Этот путь приводит к парадоксальным результатам. Влияние отталкивания ощущается столь же сильно, как и влияние притяжения. Огибая пространство речи, отвоеванное Бродским, авторы создают некий вакуум, белое пятно или черную дыру.
* * *
Когда-то Натан Злотников сказал мне, тогда еще совсем молодому автору: “В стихах, которые Вы мне принесли, чувствуется, что вы чего-то недоговариваете. И даже чувствуется, что именно. Поэтому их нельзя печатать так же, как и стихи, в которых вы говорите все, что хотите…” Что я мог возразить?
7
Рано или поздно — нужно завершить начатое и, обращаясь к читателю, поздравить друг друга с берегом. Ура!
* * *
Но строка не кончается, и крик застревает в горле, и разрастающийся снежный ком комментомнений, которые высказали вы, мои дорогие друзья, не дает мне покоя.
* * *
В любой дискуссии есть одна бессознательная цель — показать как мы не любим друг друга, чтобы доказать как мы любим Идеал, Истину.
* * *
Рече Пилат: “Что есть Истина?”
Иисус же ответа не даде ему.
* * *
Потому что истина может быть воплощена, оставаясь невыразимой.
* * *
Если она и рождается в споре, то рождается мертвой. Участники спора приходят каждый со своей маленькой правдой и выкладывают ее, а потом мы играем, как дети во дворе, которые вынесли свои игрушки. Не лучшие, а те, которые им позволили вынести родители.
* * *
И начинается игра с участием всех наших истин-игрушек.
* * *
Но пора расходиться по домам, разобрать игрушки, сваленные в кучу, или “до кучи”, как иногда говорят у нас. При этом многие уже забыли, какую именно игрушку кто вынес во двор, что нужно забирать с собой. На разбирательство уходит какое-то время.
* * *
Истины разобраны, все разошлись по домам. И мертворожденная в споре истина так и остается на асфальте, как глиняная дымковская игрушка с раскинутыми руками и выпученными глазами.
* * *
Никому не нужна она на фиг, ни мне, ни кому иному. Никому. А ведь в ней, глиняной, грубо раскрашенной, примитивной, есть своя прелесть. Она не хуже Барби, в конце концов.
* * *
Я принес свою игрушку-истину домой и теперь рассматриваю. Она порядком пообтрепалась, но изменилась мало.
* * *
Когда-то я написал: “Мы твердо на своем стоим, приходим каждый со своим, друг друга ни о чем не просим, и все свое назад уносим…”
Лет тридцать назад. Но пришлось как раз к этому случаю.
* * *
Не хочу суммировать, сводить счеты с людьми и их мнениями. Обидно за впавших в крайности и прошу прощения, если я кого-то к этому подтолкнул.
* * *
Просто напоминаю, что хотел сказать.
Можно любить Бродского. Можно не любить Бродского. Можно превратить его имя в фетиш, можно в ярлык.
Но вот чего делать не стоит: забывать, с чем пришел поэт в наш мир, что унес с собой навеки, а что оставил нам, чтобы мы как-то этим распорядились.
* * *
Отказ от наследства, особенно демонстративный, всегда имеет в своей основе отождествление и нежелание признать отождествление. Ненависть оказывается оборотной стороной любви.
* * *
Меня глубоко коробят эпитеты “гениальный графоман”, “средний поэт”, “слабый поэт”, “пустослов” применительно к Иосифу Бродскому. Это как детская дразнилка, когда дразнят беззащитного. Человек особенно беззащитен, когда он мертв.
* * *
Написал “коробят”, плохо, надо — “ранят”. В этом эссе было много передержек, это от боли.
* * *
“Век скоро кончится, но раньше кончусь я”, — написал поэт и выполнил намеченное. ХХI век — это век без Иосифа. Но и без нас с вами, участники спора!
Ибо поэтический турнир — это турнир, за которым не следят Герцог и Прекрасные дамы. Только участники и те, кто хотел бы участвовать, но пока не выпустили.
* * *
Зал в клубе, где сидят исключительно участники чтений. Кто отчитался — громко обсуждает с приятелем свои дела. Кто еще не читал — готовится к чтениям. На сцене — читающий, не имеющий представления о том, как он одинок.
* * *
Это ведь имеет отношение не только к Бродскому. Мне пришлось участвовать в пушкинском фестивале 1999 года (200 лет!). Выступающим был предоставлен выбор: читать или Пушкина, или свое… Как вы думаете из ста с лишним читающих, как много поэтов прочитало Пушкина?
Думаете, никто?
Ошибаетесь.
* * *
Человек, который прочел Пушкина, был один. Это был Дмитрий Пригов. Правда, он не читал текст, а пел, или почти завывал. Он решил превратить “Мой дядя самых честных правил” в индийскую мантру. Это получилось не очень хорошо.
* * *
А автор этих строк, что прочел он?
* * *
Я прочел Набокова, заключительное стихотворение из “Дара”: “С колен подымется Евгений, но удаляется поэт”.
* * *
Вернее, поэты. В том числе и Иосиф Бродский. С каждой минутой он все дальше и дальше.
Но строка не кончается, не кончается, все еще не кончается, ну не странно ли?