Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2007
Над водой солнце держит в зубах травинку,
держит в руках серебряную паутинку,
паук, миллионами ног торопясь, разбегается в гости к медузе,
дорога морская, качает меня, напевает.
Плывем. Скорлупе скоро тысяча лет и ночей,
но весла упруги и кони смешны водяные,
и если ты бросишь свой взгляд горячей и ловчей,
отвечу таким же, но с той стороны я.
Стоим на воде, на зеленой волне золотой,
на синей, лазурной, где алого малые брызги
летят, если ветер бросает тебе золотой,
что ты заслужил в прошлой жизни.
Неслышная песня, в ней больше случайного всплеска.
Под сердцем янтарь расплавляю в густую смолу я.
Последнее солнце сгорает письмом поднебесным,
и волны прощаются с берегом, в губы целуя.
спящая собака
На самом деле была война,
на самом деле забирали у нас жизнь,
кирпичная твоя, коричневая стена
кровоточила, как избитый народом шиз,
на площади твоей от костей не пройти,
не проехать по ней от костей да рваных сердец,
и слепой соловей только и плачет — прости,
и гоняет красных коней пожилой отец.
Время ты мое, сон чудовищ, когда уйду
в землю, которой веришь ее пожарищ,
береста твоя скрутилась в трубу,
только утром поет дорогой товарищ.
Он держит пилотку на весу, как подругу,
клен золотой растет сквозь его молодой лоб,
и животное в синем лесу глаза повернув к югу,
собирает осеннюю пригоршню позолот.
Бей, байдарка, волны по мокрым лицам,
держи меня, солнечная водяная слюда,
карта полей холм превращает в птицу,
улетающую навсегда.
Я сам давно уже не стреляю,
приклад покрыт книжной тяжелой пылью,
и собака плачет во сне по молодому лаю,
поднимая лапы, как меховые крылья.
теплые ворота
Голова под вечер чиста, на берегу сам свят,
береста запишет его слова, а друзья под землей спят,
понять не могу взгляд его, осторожный, но злой,
то прикусит больно губу, засыпая ветви золой,
то простит, что не просил, и безнадежно воздух печет,
новых поступлений кассир, старых преступлений зачет.
Не застать тебе никого, мы ушли, как волки, в луну,
прикажи отведать nouveau другу своему Баюну,
никого из нас не забудь, что ты пальцами своими лепил,
наклони нам небо на грудь, мы в огне его Фермопил
согреваем утра озноб, дрожь его, как часы, заведя,
и листва обугленных нот опадает на ладони дождя.
осеннее помрачение
В степях волшебных аквилона, в морях без края и ветрил,
гулял корабль Аполлона и воду медленную крыл,
в его глазах, светлей фарфора, мерцал полночный трубадур,
и вечный порох, сын повтора, гремел последствием микстур,
синели розовые зыби наружу сломанного сна,
и расплатился он борзыми, и удивился он весьма.
Гуляй по свету милый жмурик, твои пронзительны весы,
комета белая дежурит, поникли гордые басы,
на перепутье снова тесно от чернобровых лебедей,
летят на юг больные сессны, и поправляется злодей,
его мешок зашит по краю, его жена спешит в самшит,
и голова двадцать вторая в руках чудовищных дрожит.
Не пей, алмазный, из колодцев, которых эхо в три луны,
и одиноких иноходцев на валуны, на валуны,
и настоящих вех не зная, лови неоновый закат
за воротник, за птичьи стаи, что в почерневшее летят,
такой настал последних правил, но первый плевел год зимы,
что не поднять тяжелых ставен закрытой намертво страны.
* * *
Подошел к дверям, а мне сказали, что еще молод,
а я их подлым запискам не доверял, прости,
я был сам себе насекомое и энтомолог,
собирал глину ладонями, до кости.
Настоящая, праздничная моя, шебутная,
ты лежишь, а я тебя все одно не знаю.
Над тобой латыш совершает Европу в небе,
голубям кыш, и сразу поймут о хлебе.
Так и живем, от возгласа до вокзала,
смотри, как колется, которое ты сказала,
вышел в дождь, шептал ему, подожди же,
ты не гость, чтобы бежать по крыше.
Удержи эти ягоды прямо в спирте,
бляди вы, всю свою жизнь проспите.
Будни вокзала гнать поезда по склонам.
Жизнь оказалась. В этом и повезло нам.
* * *
Она меня последнего любила,
она моей единственной была,
как дерево, не ведая распила,
теряет кровь, которая смола.
Вдыхая жизнь, как синий воздух штолен,
ложимся спать в хрустальный водоем,
где каждый год, когда черноуголен,
становимся прозрачным янтарем.
Не остановишь море якорями,
его вода, как прежде, солона,
на сотни лет мы голос потеряли,
за нас поет стеклянная струна.
Ее смешны живые колокольцы,
и облаков медлительны сомы,
ловящие оранжевое солнце
осенней разгорающейся тьмы.
Она меня последнего искала,
она меня последнего звала.
Ложилась ночь на ледяные скалы,
луна играла с морем в зеркала,
ловя ладони сонному прибою,
и ты не жди меня из-за стола.
Единственной ты, может быть, была,
но никогда мы не были с тобою.
* * *
Страна по весне стоокая, слова не слова, сомнения,
последние монологи я на более или менее
составил прошил суровыми, за шкурку держал, а нежность-то
хрустальными ненароками, скажи извини, да не за что.
Стояла весна, как девочка, кричала, что рано бросила,
такая блесна, не денешься, прощай, дорогое озеро.
Да что вы со мной не дружите, канючишь, дрожа от зависти,
по берегу бродят чужики, трава не растет по записи.
Поверишь, сказали нам они, что сладкие стали солоны,
стога на заре, как на море, качают седые головы,
живут за морями нелюди, читают газет кровавое,
ты, как наяву, во сне лети, они не сочтутся славою.
бег
Такая гудела баллада на русском привольном холме,
печальный поток листопада, и солнце спускалось ко мне,
синело зеркальное небо, в себе отразив облака,
кровавые гроздья ранета срывала чужая рука,
во всем оказалась природа последнюю осень права,
и тихо ловила кого-то зеленой ладонью трава.
Лети, моя хрупкая сажа бумажных, растерянных слов,
растаяли наши миражи, и ветер, чудной птицелов,
наполнил себя снегирями, и сказка его холодна
о том, что давно потеряла смертельная прорезь окна.
Ты больше в себя не играешь, руки не отнимешь от глаз,
ты помнишь, от края до края вставала надежда на нас,
такое последнее время, что места ему не найти,
ты руки за пазухой грела, ты сердце сжимала в горсти,
усталость поделим на жалость, лиловые вены пьяня,
осталось ему, что досталось, механика злая меня.
Лети над домами, чумная, высокая песня о том,
как мальчик, войну начиная, бежал в ослепленье пустом,
и любишь его все равно ты, но дальше настала резня,
горели в руках пулеметы, суконные пальцы дразня,
поймали его на границе, он плакал, совсем как малыш.
Такое нигде не хранится, но ты все равно сохранишь.
* * *
Поэт в России больше не поэт,
подай, страна, подай ему на милость,
пройдет еще совсем немного лет,
чтоб различить, которого лишились
мы смысла жизни. Говоря о детях,
теперь умеем больше не жалеть их.
Поэт в России больше никогда.
Летит в зенит расстрелянная птица.
Не ждут дожди, и мокрая вода
умоет опрокинутые лица,
склонившиеся над арбузом слов,
плевать их под себя, и будь здоров.
Поэт в России больше, чем звезда,
но меньше солнца, потому сверкает
и падает, и падает с моста
судьба его, нелепая такая,
смола последняя обугленной коры
нам освещает путь в тартарары.
Когда и не мечтали мы о чем
сейчас читаем новую газету,
звенела музыка, он падал, обречен,
и мы следили пар его тепла.
Не сетуй на пустые зеркала,
ты в них не отражаешься, раздетый,
и не открыть ни сердцем, ни ключом
ту комнату, что выжжена дотла.
Поэт в России. Здравствуй, дорогой.
Не узнаешь? Да я и сам не знаю,
пройду, как дождь, неслышною водой,
лови меня, страна моя лесная.
Скажи мне да, вся исходя на нет.
Поэт в России больше не поэт.