Рассказ
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2007
…Королевство в Юго-Восточной Азии, на юге Индокитайского
полуострова. Граничит с Таиландом, Лаосом и Вьетнамом.
Омывается водами Сиамского залива, в котором находится
несколько принадлежащих Камбодже островов.
Площадь королевства — около 181 тыс. кв. км. Столица Пномпень…
Из словаря
Моему другу Петро
и всем героям психоделической революции
* * *
М. заставил нас замолчать.
— Знаете ли вы, что только что пришло мне в голову?!.. — вскричал он. — Знаете ли вы, какая теория у меня родилась?..
— Какая?.. — спрашиваем мы и принимаемся слушать.
— На самом деле человек — пуст. Он ничего в себе не содержит. Он как лупа. Когда в нее смотришь, то предметы, увеличиваются. Так и человек с его внутренним миром полностью зависит от того, где он находится. Мы отражаем то место, где находимся. Вы меня понимаете?..
— Понимаем, понимаем… — говорим мы.
— Нет, не понимаете!.. — кричит М, размахивая руками. — Нет, вы послушайте!.. Я могу еще точнее сформулировать, и вы поймете! Мы… — он зашевелил рукой, пытаясь подобрать слова, но ничего у него не вышло, и от бессилия он дернул ногой так, что задел спящего Алекса.
— Кто это был?.. — не открывая глаз, спросил сонным голосом Алекс.
— Спи себе!.. — М. был взволнован. — Так вот… Мы… мы как стены!..
Ага, подумал я, стены. Мы — стены.
Только на стены можно повесить картины, на нас же — ничего не повесишь. Мы как воздух, но в то же время тверды, как гранит.
М. тверд, как гранит. Петро тоже тверд, но — по-другому. У него дома стены зеленого цвета. И мысли такие же зеленые. И сам он тяготеет ко всему зеленому. Ибо на фоне развалин всегда вырисовываются дворцы, как на фоне трусов — герои. А там, где властвует одиночество, люди поют про любовь…
Но не надо геройствовать, говорит Петро, не отрывая глаз от косяка, лучше передайте мне. Взяв его, Петро немедленно оказывается в облаке густого дыма. Он становится похож на Будду. Только без этих хреновин в ушах.
Петро медитирует.
— Ом-м-м-м… — говорит он. — Скажите “ом-м-м-м”…
— Ом-м-м-м… — говорим мы, но Петро не доволен результатом.
— “М”, — наставительно говорит он, — нужно тянуть. Вот так: ом-м-м-м…
— Ом-м-м-м… — протягиваем мы.
— Да не так!.. — Петро на мгновение выходит из себя. — Тянуть надо!..
— Мычать, что ли?..
— Ну, типа того.
— Ом-м-м-м… — мы следуем совету Петро, и у нас наконец получается.
— Так-то лучше, — говорит он, в очередной раз принимая косяк, — значительно лучше.
Сделав несколько затяжек и передав косяк мне, Петро полез к колонке. Поставив бас на максимум, он вдруг начал их обнимать.
— О, мой священный бас, — заговорил Петро благоговейным голосом, — о, милосердный. Даруй этим людям силу духа, которой им так не хватает, а мне — еще одну затяжку, которой, если верить моим видениям, мне, скорее всего, не видать.
Он боязливо оглянулся на нас. Мы издевательски затягивались.
— О, священный бас, о, мой повелитель!.. — еще требовательней воззвал Петро. — Помоги мне, простому смертному, а то эти мудаки все выкурят!..
И он снова повернулся к нам.
— Господа, — сказал он, — не будете ли вы так любезны передать мне эту штучку?..
— Какую штучку?..
— Во-о-он ту, — указал Петро, — зелененькую с кра-а-а-асненьким огоньком. Поз-з-залуйста, — и с этими словами он сделал невинно-обиженное лицо.
М., на время забывшийся, вдруг оживает.
— Да Петро!.. — кричит он. — Ты меня сбил!.. На чем я … А!.. Стены!.. Мы — как стены!.. Мы — лупы, и если через нас на что-нибудь посмотреть, то это что-то увеличится. Будет преобладать. Вот, например, Петро, — он указал на Петро, который тушил косяк и ухмылялся, — стены у него зеленые. На стене — портрет Боба Марли и карта Камбоджи. Это значит, что он тяготеет…
— К чему это я тяготею?!.. — взревел вдруг Петро, бешено вращая глазами.
— Э-э-э… — М. запнулся.
— Нет, ты скажи, к чему?!.. — не унимался Петро.
— К растительности ты тяготеешь!.. — с выпадом сказал М.
— А, — Петро вдруг успокоился. — Это да. Это ты верно подметил… Продолжай.
Но М. опять забыл, о чем рассуждал минуту назад.
— Вот всегда с вами так, — проворчал он. — Вот всегда так… Ну вас всех на хрен.
— О чем разговор?.. — сонным голосом осведомился Алекс. — Я что-то пропустил?..
Но ему никто не ответил.
На всех вдруг напала какая-то хандра. Каждый занялся чем-то своим: М. демонстративно ото всех отодвинулся, достал плеер и стал что-то слушать, Алекс лег спать дальше, я — закурил сигарету, а Петро опять приник к колонкам. Какой-то странной показалась мне вдруг его скорчившаяся фигура. Он был похож на убитого горем мужа, упавшего на могилу скончавшейся жены. Или на чокнутого юродивого, тронувшегося при виде кучки костей какого-то святого. Но для Петро сейчас священными мощами были колонки, бас же был самим Господом Богом…
— Петро, — позвал я.
Но он не отреагировал. Наверное, не слышал.
* * *
Камбоджа — это крохотная страна, находящаяся где-то у черта на рогах. Говорят, там круглый год солнце и люди ходят почти голые. Не знаю, я там ни разу не был. Петро там тоже не был, но это не мешает ему о Камбодже рассказывать. Думать о Камбодже. Мечтать о Камбодже. Сколько я его знаю, в мыслях он всегда — там. Вся его квартира обклеена картами, плакатами, фотографиями — словом, всем, что связано с этой страной. А комната у него зеленая — в качестве напоминания о тропических лесах.
— Да что ты там забыл, в конце-то концов?.. — спрашивал я его иногда.
— Да там охуенно!.. — и Петро принимался перечислять причины, по которым следовало посетить Камбоджу. У Петро был дар рассказчика: стоило ему открыть рот, как вокруг все замирало, но, поскольку говорил он в основном о Камбодже, то и слушателям начинало казаться, что вот-вот из-за угла появятся полуголые женщины и спросят, как пройти на пляж.
Однако он, Петро, обладал и еще одним редким даром: попадать в неловкие положения. К примеру, как-то раз (это было то ли поздней зимой, то ли ранней весной) мы с Петро забили стрелку на 7 вечера у его дома.
По дороге я повстречал какого-то знакомого и разговорился с ним, совсем забыв про время. Когда я спохватился и посмотрел на часы, то увидел, что уже давно семь и даже половина восьмого, и, пробормотав какие-то извинения, распрощался со знакомым и поспешил к Петро.
Я обнаружил его в компании каких-то двух дам странной внешности: одна была жирной, как ствол векового дуба, другая же — вполне сносных очертаний, но с каким-то безумным блеском в глазах и идиотским смешком. На это можно было бы махнуть рукой, но, кроме всего прочего, эта сучка еще и отрастила внушительные усы.
Я поприветствовал всех троих и вопросительно посмотрел на Петро.
Тот пожал плечами и отвел взгляд.
— Так ты нас приглашаешь?.. — спросила у Петро та, что с усами.
— Куда?.. — осведомился я.
— В Камбоджу, — ответила толстая.
— В Камбоджу? — будто впервые слыша это слово, переспросил я.
— В Камбоджу! — не без раздражения ответила та, что с усами. — Петя нам про это так рассказывал, что мне там уже нравится!..
Она потянулась.
— Только предупреждаю, — строго добавила она, — я не переношу негров, геев и лесбиянок.
— Их там, наверное, море, — заметила толстая.
— Море?.. — переспросила усатая. — Петя!.. — она укоризненно на него посмотрела. — Там их море?..
Петро, казалось, впал в транс.
— Петя!.. Очнись!..
— Что?.. — пришел он в себя.
— Там их море?..
— Кого?..
— Негров, геев и лесбиянок?..
— Ну… э-э… А где?..
— В Камбодже!.. — хором крикнули обе дамы.
— Не знаю, — обреченно ответил Петро. — Я там ни разу не был…
На наше счастье, через минуту дамам потребовалось поговорить с кем-то по телефону, и они отошли. Петро, воспользовавшись их отсутствием, схватил меня за плечо.
— Крис, умоляю, выручи меня, — сказал он. — Помоги мне отвязаться от этих дур, а то я уже полчаса от них отвязываюсь…
— Да уж, — говорю, — отвязываешься ты…
— А не хрен было опаздывать!..
Я хотел было что-то ответить, как вдруг меня точно осенило: идея!.. Меня как будто по голове ударили: способ отвязаться от этих идиоток был настолько прост, что я даже расхохотался. Ты что, спросил Петро, рехнулся?.. В двух словах я изложил ему суть своего плана, в глубине души опасаясь, что он отвергнет его по каким-нибудь своим соображениям. Но Петро неожиданно согласился — что, впрочем, не удивительно, ибо он был склонен к авантюрам.
Он в нетерпении потер руки.
Когда наши дамы вернулись, они застали совершенно особую картину: мы с Петро сидели рядом друг с другом, но в то же время как бы порознь. Петро то и дело совершал попытки положить мне на плечо свою руку, но я с гневом эту руку скидывал. На сцене было двое действующих лиц — я и Петро — девицы же были чем-то вроде детишек-даунов, в интернат к которым, чтобы подзаработать, заглянула проезжая труппа.
Я (с невыразимым холодом): Убери свою руку.
ПЕТРО: Но почему?..
Я (ядовито): Ты еще спрашиваешь?..
ПЕТРО: Но я действительно не понимаю.
Я: Видишь, что не понимаешь. (Усмехаюсь.) Понимал бы — так бы себя не вел.
ПЕТРО (выходя из себя): Как я бы себя не ввел?!
Я (с усмешкой): Как последний кретин.
ПЕТРО (безнадежно машет в мою сторону рукой): Не понять мне тебя…
Пауза.
Я: Сначала ты ведешь себя как самое настоящее пьяное ничтожество, воняешь потом и отказываешься посещать душ. Потом ты стреляешь у меня двадцатку. А сегодня вдруг ты превращаешься в похотливого мужлана, который волочится за каждой дыркой.
ПЕТРО: Но Крис!..
Я: Что “Крис”?.. Что “Крис”?..
ПЕТРО (прижимая руки к груди): Все не так, как ты думаешь!..
Я (желчно): Как же, не так… Не появись я тут, небось уже залез бы под юбку этим выдрам, а?! (Вежливо кланяюсь дамам, затем снова возвращаюсь к Петро.) Негодяй.
Какой эффект это представление произвело, собственно, на дам, я не в силах описать. Они, подобно жене Лота, превратились в соляной столб и, лишь рот разинув, наблюдали за происходящим. А мы уже мирились.
Я (печально): Совсем ты меня не ценишь.
ПЕТРО (голосом гипнотизера): Ну, ведь это не правда, сладкий. Ты же знаешь, как я тебя люблю.
Я: В том-то и дело, что не знаю…
ПЕТРО: Как это не знаешь?.. Неужели мой сладкий маленький птенчик этого не знает, а?..
Я: Не знает, мой котенок.
ПЕТРО: Моя лапочка.
Я: Ты моя цыпа.
ПЕТРО: Мой пончик с джемом.
Я: Мой воробушек.
Когда дамы исчезли, мы вздохнули с облегчением.
— С тебя пиво, — говорю.
— Не буду я с тобой пить, — отвечает Петро.
— Это почему еще?..
— Ты был слишком убедителен в своей роли, — Петро с опаской на меня посмотрел.
— Ты тоже!.. — парировал я.
— Нет, — ответил Петро, — я либо фальшивил, либо переигрывал, в то время как ты как будто чувствовал себя в своей шкуре.
— Чиво-чиво?..
— Я плохо говорю по-русски?.. — с этими словами он полез в карман за сигаретами. Подкурил и опять повернулся ко мне. — Эээй, не смотри на меня так!.. Я пошутил, пошутил.
Он встал.
— Пошли за пивом, — и направился к ларьку.
А вот еще одна история, связанная с Петро. Произошла она около года назад, но я не в силах ее забыть. Я даже записал ее украдкой, причем записал в тот же вечер — в туалете, чтобы Петро не заметил. Это было осенью, такой же, как и сейчас. И на дворе тогда тоже стоял ноябрь. Дороги были совсем мокрые, а солнце успело уже превратиться из сияющего светила в медный таз — блеклый и тусклый. Казалось, в воздухе вместе с запахом дождя поселилась Разобщенность.
Эта Разобщенность присутствовала теперь во всем. В каждом прохожем, хоть их и было на редкость мало. В каждом взгляде и в каждом жесте. Словом, везде. Разобщенность. Да, в ту осень она властвовала здесь повсеместно. Люди, как и сейчас, подобно крысам, бежали тогда с тонущего корабля, укрываясь от Разобщенности (или повинуясь ей) в своих квартирах. Каждый в душе своей хорошему завтраку предпочитал зонт и непромокаемые ботинки, а насморк стал обычным дело. И, пожалуй, еще одна деталь той осени была похожа на эту. Деревья. Да, деревья стали походить на одиноких странников: дрожа от холода, их ветви заглядывали в окна, точно просясь внутрь, но окна в ответ лишь грустно улыбались — и плакали тоненькими струйками дождя. Но деревья не теряли надежды: все дрожали, просились. А окна — все плакали…
Разобщенность!.. Город, утратив летнюю горячку жизни, расходился по швам и распадался на части, подобно сломанной детской игрушке. Целого больше нет, не существует, и общую картину теперь никак не увидеть. Остались только бесчисленные квартиры и квартирки, между собой соединенные телефонами. Разобщенность… Иногда я думаю, что осень наступает лишь потому, что Господу наскучивает наблюдать за бессмысленными людскими метаниями, и, чтобы как-то исправить ситуацию, он посылает на землю дождь. И, подобно тому, как где-то, в какой-нибудь Амазонии (вряд ли, что в Камбодже), работяги в поте лица отсеивают в сите золото от песка, так и Бог отмывает нас, вселяя Разобщенность в наши души.
И мне кажется, что это — благо. Мне кажется, что Создателю это в угоду. Ведь не случись осени, было бы вечное лето, а большего кошмара я себе представить не могу… Но не суть.
На закате одного из таких осенних дней мы с Петро оказались на улице. Шел дождь, и они были пустынны, всего лишь горстка прохожих — и все умалишенные, подобно нам. Накинув капюшоны, мы бежали со всех ног. Я не знал, сколько нам оставалось, я следовал за Петро. Иногда краем глаза я замечал бездомных собак, жавшихся у автобусных остановок — мокрых и жалких. Одна из них запомнилась мне особенно хорошо: у нее был сломан один клык и порвана губа. Я это хорошо приметил, хоть и бежал.
— Долго еще?.. — задыхаясь кричу я Петро — легкие у меня ни к черту.
— Минуты две, — хрипит он, и я понимаю, что ему тоже не сладко.
Наконец он останавливается. Я обнял фонарный столб, чтобы отдышаться: боль в легких была такая, что темнело в глазах и сводило скулы. Я еще не успел как следует отдышаться, как вдруг заметил, что Петро уже полностью пришел в себя. От изумления я открыл рот.
— Ну чего ты под дождем стоишь?.. — сказал Петро и потащил меня под навес. — Стой тут.
Пару секунд помолчал.
— Давай деньги.
Я повиновался.
— Я сейчас, — сказал Петро и скрылся в подъезде. Его не было минут десять, и я не на шутку разволновался. Не за него, за себя. Впрочем, за него тоже. Мне представлялись люди в строгих костюмах, зачитывающие нам наши права и ведущие нас к милицейской машине — с мигалкой и решетками на окнах. Грустно, небось, сесть в такую погоду. Грустно… Какой-то мужчина подъехал на белом джипе и, пробежав мимо меня, нырнул в подъезд. Я похолодел: это был тот же подъезд. В волнении я закурил.
“Черт… — подумал я. — А ведь он еще и посмотрел на меня как-то странно… Еще бы не странно! — я мысленно хлопнул себя по лбу. — Много, что ли, идиотов, торчащих на улице в такую погоду?..”
— Ты что это там высматриваешь?.. — спокойно-веселый голос Петро вернул меня в реальность. Пристально вглядевшись в его глаза, я понял, что дела обстоят совсем неплохо, и улыбнулся.
Через пятнадцать минут мы были уже у Петро. Наши куртки валялись где-то в прихожей, до них нам не было никакого дела. Оккупировав комнату с зелеными стенами, мы устроились поудобнее: я по-турецки сел на кровати, Петро же занял кресло. Потом вдруг спохватился и убежал на кухню, откуда десять минут спустя воротился с двумя стаканами чая.
— Так лучше вставляет, — объяснил он.
Я не нашелся, что ответить, и отхлебнул чаю. В руке у меня оказалась крохотная бумажка — марка с каким-то странным рисунком. Чем-то напоминал он, этот рисунок, иероглиф, но только напоминал. Я никак не мог понять его смысл.
— Что это, Петь?.. — спросил я, показывая Петро марку.
— Да хрен его знает… — он даже смотреть на марку не стал. — Не концентрируйся на этом.
Я усмехнулся и положил марку на язык.
Затем зубами превратил ее в маленький плотный комочек и проглотил.
Но вопрос о рисунке все не давал мне покоя.
— А у тебя что было?..
— Откуда я знаю?..
— А ты что, не смотрел на нее?..
— Нет, конечно.
— А чего так?..
— Я идиот, по-твоему, да?.. Чтобы какой-то левый рисунок меня пригрузил и весь трип обломал?!..
— А как он может обломать-то?..
— Чисто конкретно.
— А точнее?
— Ну, — стал объяснять Петро, — когда ты видишь этот хуев рисунок, в твоем мозгу он откладывается, и, когда наступает трип, то с большой вероятностью этот рисунок на него повлияет. И если рисунок изначально негативно воспринялся твоим подсознанием, то… Впрочем, меня сейчас не подсознание волнует, а сигареты, которые я куда-то в стол затарил.
— Возьми мои, — я сунул ему пачку.
Но Петро, казалось, этого не заметил — и все продолжал рыться в столе. Я пожал плечами и закурил сам.
Нельзя сказать, что я сразу оценил силу этого трипа — первого трипа в моей жизни. Только лампа с красным колпаком стала светить гораздо ярче, а зеленые стены стали уж очень зелеными. До того зелеными, что я не мог отвести от них взгляд. Невольно их разглядывая, я стал замечать, что покрытие стены совсем не гладкое и что покрыто оно не известкой, а… Что это? — в изумлении подумал я. Еще раз приглядевшись, я понял, что стена Петро покрыта травой, сочной и спелой, травой, которая стала бы мечтой любой коровы, оттого стена и казалась зеленой. Я рассмеялся, но через секунду рассердился: идиот, подумал я, ты был здесь уже тысячу раз, но так и не смог раскрыть обмана. Ты жалок, сказал я себе и загрустил. Я поднес сигарету ко рту, но оказалось, что она уже почти сгорела, и мне на колени посыпался серый пепел. Чертыхнувшись, я полез в карман за новой, но в течение минут пяти никак не мог понять, что сигареты лежат на столе, а не в кармане. И все это при том, что все это время я тупо на них смотрел. Это происшествие окончательно выбило меня из колеи, и я обреченно закурил. Вот так и в жизни, подумал я, ты ищешь что-то, но ищешь не там, где оно находится, а находится оно там, где сам же ты его и оставил раньше, но забыл об этом. Все усугубляется еще и тем, размышлял я, что ты все это время пялишься на объект своего вожделения, но не замечаешь его. Эти мысли наполнили меня какой-то грустью — светлой и безликой настолько, что я даже улыбнулся. Все-таки, подумал я, если человек говорит себе, что он слеп, то тем самым он обретает третий глаз, и это…
— Ну ладно, давай, — сказал Петро.
— А?..
— Сигарету, говорю, можно?..
— Ага, — я протянул ему пачку.
— Шпашыба, — сказал Петро, закурил и пристально вгляделся мне в глаза. — О!.. — воскликнул он в восторге. — А вас, товарищ, прет. Да-с!..
— И вас, товарищ, тоже!.. — принял я перчатку.
Петро вскочил с кресла и указал рукой на карту Камбоджи.
— Верной дорогой идете, товарищ!..
— Шпашыба, Шпашыба за наше шашлывое децтво!..
— Как бесстрашного борца за победу психоделической революции в Камбоджи награждаю вас орденом святого Джа!.. — с этими словами Петро откуда-то достал маркер и, схватив мою руку, нарисовал на ладони листки марихуаны.
— Шлужу Шовечкому Шоюжу! — воскликнул я и отдал честь.
— Ну, что расскажешь?.. — спросил Петро обычным своим голосом.
— О чем?..
— Обо всем. Каковы ощущения?..
— Не знаю, — я пожал плечами. И солгал: — Да никаких.
— Ага, я вижу.
— Лучше ты, — говорю, — расскажи.
— А ведь возьму и расскажу!..
— Возьми и расскажи!..
— Ну, хорошо, — сказал Петро и уселся поудобней. — Сейчас очень популярны (да, наверное, и всегда были) вечеринки в открытом поле: то есть берется поле…
— Поле, — сказал я голосом бухгалтера, — одна штука.
— Да, и люди…
— Сколько штук?..
— Пару тысяч. И ди-джеи, аппаратура всякая, колонки. И устраивается туса. В Камбодже, кстати, такие устраиваются. И никаких тебе ментов, никаких левых людей, потому что левых или случайных людей там нет. Туда и попасть не просто, потому и нет их. И вот, короче, был я на одной из таких тус. Приехал туда уже пьяный ну просто в дермище, а когда схавал колесо, то сразу протрезвел, но хотелось танцевать. А колеса — это такая вещь, от которой хочется постоянно двигаться. И я двигался, двигался, двигался. Я танцевал, но потом мне стало скучно, и я пошел прогуляться. Но я не просто шел — я танцевал и передвигался. На меня никто не обращал внимания, потому что там все были обдолбанные, как свиньи. Я там был из числа самых трезвых и правильных. И, короче, шел я так, шел — и набрел на палатки. (А там же еще палатки были, люди привезли). Я думал, они пустые и спокойно хотел пройти мимо, но тут заметил тени в одной из них. Заглянул внутрь и… Блядь!! — закричал вдруг он.
— Что?!..
— Сигарета!..
— Что с ней?!..
— Она… потухла!.. Блядь!..
— Да хер с ней, успокойся, — я поднес ему зажигалку. — Что дальше-то было?..
— Да ничего, — сказал он, немного успокоившись, — закинулся я вот такой же хреновиной, что и мы с тобой сейчас. И пошел путешествовать дальше. И опять вернулся к пустырю, где все танцевали. И там, короче, стояли колонки — здоровые такие, с меня ростом на хрен. И мне почему-то показалось, что я обязательно должен до них дойти. На меня низошло озарение, и ангелы, спустившиеся с небес, нашептывали мне на уши, что в колонках этих — мое спасение. Нет… какое в жопу спасение!.. Короче, в них смысл моей жизни. Иди к ним, шептали мне ангелы, а все люди, которых ты видишь вокруг, это лишь призраки и тени. Иди, шептали они, и не бойся, потому что мы с тобой. И я перся напролом сквозь все эти танцующие и впавшие уже в транс тела, которые действительно казались мне тенями: вокруг стало как-то темно, только возле колонок был свет, и люди, находившиеся вокруг, были какие-то черные. И происходило все как в замедленной съемке: то есть музыка оставалась прежней, а люди двигались в два раза медленней. А колонки светились невыносимым светом. И, когда я почувствовал, как дрожит земля у меня под ногами, я понял, в чем смысл моей жизни.
— В чем?..
— В басе, — ответил Петро. — Это было землетрясением, которое неизвестный композитор приручил и подчинил собственному ритму. Басы херачили так, что мне казалось, что земля сейчас лопнет. Или перевернется. Или разверзнется на хрен пропасть. И, когда я подошел к колонке, я уже просто плакал от счастья. Я подошел к ней, не боясь оглохнуть, и повернулся спиной и чувствовал, как волны баса пронзают мне тело, как его руки обхватывают мои внутренности и смазывают заржавевшие детали. Бас проник в мой мозг, и ясно чувствовал его присутствие в моей черепной коробке. Я назвал их тенями, но это не совсем так, потому что после того, как я почувствовал бас, я посмотрел на мир другими глазами: тени вернули себе прежнее обличие и вновь стали людьми. Я обливался потом и плакал, и тебе, хоть ты и писатель, никогда не понять, что это за чувство, потому что ты там не был. Ты сейчас сидишь и думаешь, что тебя прет, но на самом деле тебя не прет, так как это лишь десятая, сотая, тысячная доля того, что можно почувствовать там, среди этих, блядь, счастливых людей со счастливыми рылами, пьющих, курящих, закидывающихся, трахающихся и танцующих где попало и с кем попало, с этим…
Он защелкал пальцами.
— Не знаю, как сказать, — сказал он, возможно, стыдясь своего порыва. И отвернулся к колонке: поднял ее с пола и, поставив себе на колени, включил бас на максимум. И обнял колонку.
А я разглядывал его. И мне показалось, что он и сейчас плачет. Что он не переставал плакать с того момента, когда услышал тот чертов бас впервые. Я как-то по-новому на него посмотрел — и не нашел никаких слов, чтобы что-нибудь сказать. А сказать что-то требовалось. Я чувствовал это спиной и шеей, которые покрывались холодным потом. Петро обнимал колонку и плакал, как плачут сотни, тысячи, миллионы таких же, как он, счастливых людей со счастливыми лицами, стремящиеся каждый в свою Камбоджу, но никак не находящиеся туда пути. Встающие по утрам и избегающие смотреть на ее карту, что неизменно висит на их зеленых стенах, потому что понимают, что этот день принесет им только новые предательства, собственные предательства по отношению к собственной же мечте, к символу, к идеалу, к тем иллюзиям, за которые стоит бороться. Задеваемые безликими прохожими с растертыми лицами, на которых не разобрать их черт. Чем-то похожие на те деревья, чьи ветви, дрожа от холода, заглядывают в окна, прося укрытия — укрытия от предательств, но окна никогда не откроются им навстречу. Окна будут лить бесполезные дождевые слезы и грустно им улыбаться. И все. И на этом любовь закончится… Так плачет мое поколение, скованное пароксизмом довольства, страхом, деньгами, слухами и сплетнями о тщедушных политиках и именитых шлюхах, богатых уёбках и вонючих святынь, которым давно пора на помойку памяти… Разобщенность!.. Именно Разобщенность!.. Сколько не ищи связи, всегда она!.. Всюду она!.. Всегда она!..
…И как сквозь сон мне показалось, почудилось — или и в самом деле я увидел, как Петро вдруг словно бы очнулся. Осторожно убрал со своих колен колонку и поставил ее на пол. Приглядываясь, прошелся из стороны в сторону по своей комнате. Приглядываясь, прислушиваясь… И тут вдруг, точно увидел что-то, одному ему ведомое, оказался у противоположной мне стены и с силой вонзил свои пальцы в стену, которая на самом деле оказалась бумажной. Сильно потянул на себя и начал сдирать, как оберточную бумагу, эти ненужные декорации, скрывавшие от нас то, что мы боялись увидеть. И когда он дошел до потолка, я увидел над собою тихое черное небо, полное звезд — таких же тихих и спокойных. Впереди расстилалось море, вокруг был пляж, а сам я сидел на песке. Позади же — был лес, и его шум ласкал мой слух так, что мне не хотелось даже шевелиться. Я прилег на спину. Только теперь я понял, что музыка все еще продолжала играть. Правда (видимо, оттого, что Петя поставил бас на максимальную громкость) были слышны одни лишь басы, которые напоминали теперь биение чьего-то сердца. Сердца, пережившего волнение, тревогу, боль, утрату, горечь, разлуку, но постепенно умиротворяющегося. И так я и лежал; лежал и вслушивался в биение этого сердца под шум волн и шелест леса на плодородной земле благословенной Камбоджи.
* * *
— Петро… — позвал я. — Петро…
Но Петро никак не отреагировал. Наверное, не слышал.
Я уже хотел было подергать его за плечо, как вдруг заверещал мой мобильник. Он заверещал где-то в прихожей, и я, безбожно матерясь, поплелся туда за ним.
— Вы что, спите, что ли?.. — спросил Леха. — Я вам уже полчаса звоню!..
— Да, — говорю, — видимо, задремали…
— Ты трезвый?..
— Трезвый.
— А они?..
— Тоже, но Алекс спит.
— Буди его на хрен. Я через десять-пятнадцать минут буду.
И дал отбой.
Я садистски улыбнулся. Прошел в комнату Петро и, вдохнув полную грудь воздуха, что есть мочи заорал:
— Ёб вашу мать!.. Спите, что ли?.. Он уже приехал!
…Когда через пять или шесть минут мы спускались по лестнице вниз, то поняли вдруг, что идет дождь. Не особо сильный, но и не слабый. Мы встали под навесом возле подъезда. М. все еще слушал свой плеер и был на нас в обиде; Алекс спал стоя; я курил; а Петро же молчал и о чем-то думал. Наконец подъехал Леха. Не заглушив мотор, он открыл дверь своей восьми или десятиместной машины и сказал, маша рукой:
— Быстро, быстро!..
И мы засеменили к нему.
Каждый расселся кто куда: Алекс, как всегда, на заднее сиденье — и тут же уснул опять; я уселся рядом с водителем; М. же сел рядом с Петро, который уперся подбородком в спину переднего сидения и грустно смотрел на дождь, на мокрые дороги и на то, как дворники на лобовом стекле мечутся из стороны в сторону.
9 ноября 2006