Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2007
Хождение в хаосмос Виталия Печерского
(О романе Виталия Печерского
“Фольклорный анабазис Ланьки Иконникова”)
Задолго до нашей эры историк Ксенофонт написал книгу “Анабазис”, описав поход греческих воинов “вверх” от морского побережья во внутреннюю Азию и их возвращение “вниз” к берегам Чёрного моря. Анабазис (греч.) — восхождение. Молодой писатель Виталий Печерский, родившийся и выросший в Николаеве, что в Северном Причерноморье, после распада СССР эмигрировавший в Германию, в начале нового тысячелетия написал роман “Фольклорный анабазис Ланьки Иконникова”.
Роман этот — сатирический, он круто замешан на иронии и гротеске и пародиен от начала до конца. Если говорить о жанровой природе, то это пародия на антиутопию. В ХХ веке жанр антиутопии обрёл самостоятельную художественную значимость и процвёл пышно. Достаточно назвать книги Замятина “Мы” (1920), Хаксли “Прекрасный новый мир” (1932), Оруэлла “Скотный двор” (1945) и “1984” (1949), Голдинга “Повелитель мух” (1954) и “Шпиль” (1964). Список можно продолжать, он будет длинным. Но когда явление исчерпывает себя, рождается пародия. Появление книги Печерского закономерно.
Роман органично вписывается в русскую постмодернистскую прозу, для которой столь характерны и пародийность, и сильный игровой импульс, и релятивность времени и пространства. Игровой элемент всегда присутствовал в культуре. Постмодернизм же доказывает, что сама реальность — это комбинация языковых игр, пёстрое сплетение интертекстов. Такой тип игровой стратегии описан М. Бахтиным при исследовании карнавальной культуры. Русский учёный гениально обозначил и проговорил те тенденции культуры ХХ века, которые к его концу развились в направлении, отличном от собственных предпочтений Бахтина.
Бахтин же первым внятно заговорил о необходимости диалога с хаосом, который для постмодернизма стал новой художественной стратегией. “Для того чтобы творить, нужно родиться, нужно тело, а тело рождается из хаоса. Чтобы из этого многого возникло нечто, нужно восхождение. Это путь трагического героя, который выходит из хора — хаоса — и гибнет. Его гибель есть завершение, кристаллизация. Наконец, создание искусства есть акт нисхождения, — писал он в лекции о Вячеславе Иванове. — Итак, хаос — это материя, восхождение — восторг постижения “сверхличного”, нисхождение — способность претворять данную вещь в сознании других, символ дара”.
На протяжении веков культура основывалась на антитезе хаоса и космоса. Четверть века назад в США состоялся международный симпозиум, на котором впервые, исходя из новых научных открытий (химика Пригожина в частности), заговорили о необходимости научиться мыслить порядок и беспорядок в единстве. Впервые такое парадоксальное сочетание хаоса и космоса явил миру один из трёх столпов модернизма Джойс в своих “Поминках по Финнегану” (1939). Он же обозначил его словом “хаосмос”.
Думается, эта небольшая преамбула поможет лучше понять и оценить книгу Виталия Печерского, совершившего своё восхождение и нисхождение, выражаясь словами Бахтина. Главный герой книги, которую автор называет метароманом, — студент-этнограф Ланька Иконников. Он предстаёт как существо неординарное. Товарищи по учёбе считают его круглым дураком, преподаватели же расходятся во мнениях: одни числят его идиотом, другие — будущим светилом науки. Поскольку имена персонажей в романе “говорящие” и к тому же шаржированы, смеем предположить, что Ланька есть никто иной как Ванька, иначе говоря Иван-дурак, главный персонаж русского фольклора. Фамилия же его указывает на святость (на иконах писали лики святых). Ланька Иконников — субъект пограничный. В сочетании имени и фамилии кроется намёк на юродство героя. Должна напомнить, что русский постмодернизм просто заворожен архетипом юродивого.
Пришла пора обозначить время и место действия. В книге преобладает калейдоскопическая изменчивость времени. Привычные датировки (цифровые обозначения века или года) отсутствуют, но то и дело мелькает выражение — “после войны” (привычное не только для российского/советского, но и для европейского большинства, особенно в ХХ веке). При этом выясняется, что войн здесь было немало, и каждая становилась временным водоразделом.
Читатель свободно перемещается во времени, оно относительно. Время, в котором пребывает Ланька, как ныне говорят, “продвинутое”, судя по характеристикам такого рода: “предшествующая последней гражданской войне научно-генетическая революция”, “посткомпьютерный век”, “посттехнологическая эпоха”, наконец, “эпоха самократии и нудизма”. Однако о прошлом, разумеется, мифологизированном, здесь помнят, а некоторые страницы истории свято чтят.
Место действия — Трёхгорка, которую образуют города-полисы: Столбург, Горенбург, Аркадия и Колония. Каждый из них “имеет свой неповторимый исторический профиль”. Ныне эти города-государства разобщены, а Колония и вовсе закрыта для чужаков, обнесена Великой стеной. Когда-то в древности они были едины, образуя одно государство Эдембург. Конгломератом правил мудрый князь Ортуин Граций. Память о нём живёт в названиях площадей и улиц.
На восток от Трёхгорки в мировом океане лежит остров Арарат, откуда три тысячи лет назад в Трёхгорку вторглись свечегасы во главе с их предводителем Огнетушителем. Борьба между войнолюбивыми свечегасами и фонарщиками была перманентной и кровавой. Но ещё до рождения Ланьки благодаря успехам генетической революции расовые различия между свечегасами и фонарщиками были стёрты, что однако не уничтожило вражды, ибо выяснилось, что человеческая природа — понятие психологическое.
Современную цивилизацию Трёхгорки вылепил генерал-капитан Мафусаил Покорный из обломков старой. Самократия (власть граждан над самими собою) была установлена в регионе после победы над свечегасами. Мафусаил Покорный обитает в воздушной ладье, висящей в небе наряду с луной и солнцем, является Смотрящим Трёхгорки и управляет ею посредством радиопередач и телепатических резолюций, которые посылает прямо в лоб каждому, потому и признан “верховным лоботодателем региона”.
Новая история Трёхгорки началась несколько столетий назад, когда генерал-капитан открыл на другой стороне света неизвестный заморский район, который нарекли Новой Трёхгоркой. Оттуда были завезены в Старый Свет рок-н-ролл, первые компьютеры и сухие ароматные листья табака. Но главное, что Мафусаил привёз из экспедиции, был страх, который ему обманом всучили бродячие торговцы-свечегасы. И тут пришло понимание, что управлять народом с помощью страха очень удобно. Родился Госстрах, опутавший и подчинивший всех. Правда, сам Мафусаил, перед угрозой быть застрахованным, перестал посещать Трёхгорку даже в Международный День Благодарения.
Совершенно очевидно, что В. Печерский отказывается от поиска какой бы то ни было исторической правды и проецирует концепцию культуры как хаоса на образ истории. Исторический процесс предстаёт как сложное взаимодействие мифов, дискурсов, символов, как некий незавершимый метатекст, в котором факт, вымысел и домысел переплетены.
Из этой хронотопической и топографической мешанины вырисовываются контуры вроде бы неведомой цивилизации, в которой, однако, невозможно не узнать нечто до боли знакомое. Перед нами гротескный сплав советской и “забугорной” действительности, доведённой до абсурда. Трёхгорка фонетически тождественна сокращённому названию московской текстильной мануфактуры (комбината). Название принадлежит к русской топонимике, но в романе приобрело иной смысл. В названиях других городов явственно ощутим немецкий акцент.
Намёки на недавнюю историю Германии рассыпаны по всей книге. Походя сказано, что во времена свечегасов состоялась выставка дегенеративного искусства. Такие выставки имели место при нацистах в 30-е годы. Гордость регионального бизнеса миллиардер Кофий Прокофиевич Бодров пожертвовал немалые суммы, чтобы восстановить запрещённую после войны партию свечегасов. Комментарии, как говорится, излишни. Однако его дочь Чита восстала против деспотизма отца и занялась бурной революционно-террористической деятельностью. “Теперь она — консультант по борьбе с терроризмом”. Таков отклик автора на события 1968 года, когда дети вполне благополучных семей встали в ФРГ на путь “красного террора”, и одновременно на метаморфозы, которые впоследствии произошли с этими борцами. Примеры Йошки Фишера, Отто Шилли и даже самого Кон-Бендита у всех на виду. Но не будем обольщаться: намёки на состояние российского общества также различимы невооружённым глазом.
Хотя автор в статье “К истории создания романа “Фольклорный анабазис Ланьки Иконникова” (журнал “Эдита”, выпуск 3, 2004) признаётся, что название “Колония” родилось у него в Маастрихте, где он, сидя на берегу, наблюдал колонию чаек, у меня возникла иная ассоциация. Немецкий Кёльн соседи до сих пор называют Колонией (Cologne), что восходит к римскому наименованию города. Что касается топографии, то и немецкая Колония лежит в низине, неподалёку от Семигорья, где — куда ни повернись — взгляд натыкается на “бурги” — замки и крепости или их руины. И немецкая Колония раскинулась по обе стороны могучей реки, текущей в море. И что немаловажно, помянутый выше “мудрый князь” Ортуин Граций в начале ХVI в. был магистром теологии Кёльнского университета. Ретроград и обскурант, он ратовал за сожжение священных еврейских книг, за что и попал в сатиру гуманиста Ульриха фон Гуттена “Письма тёмных людей”.
Главное, что роднит режимы Столбурга и Колонии — это их нацеленность на воспитание монады, человека упрощённого, соответствующего требованиям времени. Пожалуй, это главная проблема романа-пародии. Колония явно опережает соседей: педагогические эксперименты зашли так далеко, что помимо создания монад, близких к животному состоянию, здесь успешно пошёл встречный процесс по выведению “гуманизированных” пород служебных животных. Вначале для грузоперевозок были приспособлены говорящие крылатые кони, для освоения лесов выведена особая “ходульная” порода слонов. Превосходные результаты дал эксперимент по созданию трудящихся из птиц. Ночные птицы образовали воздушные бригады быстрого питания. На вопрос: “Кто такой человек?” филины однозначно отвечали: “Мой старший брат!” Наконец, в праздник Благодарения по стадиону “Дерзание” маршировали колонны дрессированных макак, вздымая лозунги: “Ничто человеческое нам не чуждо”.
Невольно вспомнился любимый мною роман Анатоля Франса “Остров пингвинов”. Там на воинских смотрах, проводимых великим Тринко (читай, Наполеоном), “за частями нашей войнолюбивой пехоты и островными гренадёрами, гусарами, драгунами, артиллеристами” двигались жёлтолицые, краснокожие, чернокожие воины, а под конец — “гориллы, опирающиеся на дубину из цельного древесного ствола, предводительствуемые старым самцом с крестом Почётного легиона на волосатой груди”. Не знаю, как обстоит дело с Франсом, но следы пристального чтения Свифта в книге Виталия Печерского присутствуют. Сам он ссылается на полезный опыт Карела Чапека.
Сюжет книги Печерского строится вокруг приключений, а точнее встреч и впечатлений, которые ожидают героя, откомандированного научным руководителем-профессором в соседнюю Колонию. Цель опасной командировки — фольклорная практика, но ещё важнее полученное задание отыскать бесценный раритет — давно пропавшую рукопись Общественного договора. Вместе с героем читатель предпринимает путешествие “в глупь веков”. Будучи засланцем, Ланька-дурак ведёт себя как настоящий “естественный человек”, некогда выпестованный усилиями Руссо и Вольтера, а потому не вызывает подозрений. Его направляют “разнорабочим умственного труда” в школу-интернат “Счастливое детство” для трудновоспитуемых детей и подростков, которых здесь успешно превращают в монад. Случаются эксцессы, тогда на усмирение хулиганов прибывает отряд педагогической полиции.
Педагогика расчеловечивания в Колонии с помощью медицинской науки шагнула далеко: широко применяется вакцина трудолюбия, честности, витамин симпатии начальства, таблетки миролюбия “Лада” и обучение во сне. Для неподдающихся дрессуре создан педреформаториум, где доктор Глистогон, сконструировавший “печь для выпаривания дури из головы”, успешно осуществляет процесс перевоспитания.
Педагогический хутор, на котором оказался Ланька, достаточно изолирован от “большого мира”, в который предстоит вступить юным монадам. Впереди их ждёт тяжкий безрадостный труд — станок или шахта. Добровольно в “Счастливое детство” никто не приходит, потому будущий пролетариат отлавливают на улицах. Большинство воспитанников — беспризорники, сироты, не помнящие своих имён-фамилий. Встречаются и вовсе — родом из пробирки. Особую группу образуют “подкоровники”. Это дети люмпенской элиты. Сбиваясь в группки, они пасут одичавших во время войны коров и питаются молоком прямо из вымени. Тут их, тёпленькими, и хватают, чтобы пополнить контингент “Счастливого детства”. Подкоровник туп, научить его чему-то почти невозможно, но он послушен и добр. В интернате царят законы дедовщины, правят бал малолетние преступники, заслуживающие, по мнению педперсонала, “шлёпки” (высшей меры наказания), потому подкоровникам достаётся.
Многие воспитанники имеют кликухи: Куролап, Левиафан Капуста, Авель Наследуха, Пишущий Боцман. Впрочем, имена членов педколлектива мало чем отличаются от прозвищ: Гамула-Гамульский — директор интерната, шульмейстер Илья Рулонович Кобра, Шуруп Захарович Кулибин — мастер производственного обучения и его жена Папайя Соломоновна, помощники мастера — Плакса и Несгибайло, учитель пения — Кимвал Модестович Бандура, инструктор по спорту — Аадидас Супостатович Гиря, математик — мистер Икс, Фея Сергеевна Дух — преподаватель эстетики, историчка Фронда Фараоновна Черненко. В целом же “Счастливое детство” оказалось благословенным местом для фольклориста: Ланька едва успевал передавать профессору в Столбург собранные им перлы.
Игровой принцип и интертекстуальность, носящая пародийный и иронический характер — вот что отличает поэтику русских постмодернистов и Виталия Печерского. Автор подобен бабелевскому воробью, который повсюду добывает “своё пище”. Я имею в виду перифразы классических сюжетов и образов. До сих пор в ушах звучит голос Кикабидзе: “Мои года — моё богатство”. В романе читаем: “Бедность — главное богатство Аркадии”. У Гофмана в “Крошке Цахесе” князь Пафнутий решил ввести Просвещение в стране. Оно свелось к тому, что были вырублены леса, разведён картофель, проложены шоссейные дороги и изгнаны люди опасного образа мыслей, в том числе феи. В Трёхгорке же толчком к просвещению стал новый виток борьбы свечегасов с фонарщиками. Дабы истребить светлячков, свет которых использовали фонарщики, свечегасы завезли первые инсектициды. “Вокруг этого конфликта стали бурно развиваться науки, технологии, искусство. Так возникла культура”.
Когда у немцев разразилось Просвещение по Пафнутию, лебеди и голуби, которые служили феям, пошли на княжескую кухню как превосходное жаркое. А в Трёхгорке стали разводить обнаруженную в лесах Колонии сказочную птицу удачи. “Сегодня замороженную тушку птицы удачи можно приобрести в любом продуктовом магазине”. Тушка упакована в полиэтиленовый пакет с надписью “Приятного аппетита”. Не у всех читателей возникнут аллюзии с Гофманом, скорее это будет намёк на то, что резная птица счастья, которой жители русского Севера украшают свои жилища, обернулась “ножками Буша”.
По приказу Пафнутия крылатых коней, которых феи запрягали в упряжки, отправили на конюшни, в стойла, а крылья им обрезали. Учёные Колонии вывели породу крылатых коней для перевозки грузов по воздуху. Но новоявленные пегасы так валили с неба, что дворники не успевали убирать, пришлось отказаться от этой затеи. Применяя приём снижения, хорошо обыгранный Гофманом, автор идёт ещё дальше в своём гротеске.
Печерский часто проецирует советский дискурс на ситуации, имеющие место в Трёхгорке. “Два мира, два детства!” — так комментирует учитель музыки завывание объединённого хора котов и подростков в школе-интернате трудовых резервов “Счастливое детство” (само это название — тоже отголосок советского прошлого, не говоря уже о трудовых резервах). “Слава труду шахтёров!” — гласит лозунг на здании родильного дома в посёлке “Антрацит-виллидж”, что звучит двусмысленно… “Кто не с нами, тот против себя!” — девиз вездесущего Госстраха. Утренняя зарядка, которую транслирует помешавшийся на физкультуре генерал-капитан, заставляет вспомнить известную песню Высоцкого, где гражданам нашей страны во имя стабильности рекомендовался “бег на месте общепримиряющий”. Примеры иронического пародирования можно множить. Игровое ёрничество сказывается и в топонимике Трёхгорки: чего стоят названия ассенизаторской фирмы “Геракл и сыновья” или увеселительных заведений: “Публичный дом Елдарадо”, бар для педерастов “Двулюкий Анус”, стриптиз-клуб “Зады Семирамиды”!
Поскольку читателю предложен анабазис фольклорный, то автор щедро демонстрирует сокровища народной мудрости. В Колонии в силу её закрытости устное народное творчество сохранилось особенно хорошо. Автор проявляет исключительную свободу в пародировании фольклорных сюжетов и образов, часто сопрягает несколько в равной мере дискредитируемых дискурсов. Так, неподалеку от школы-интерната в Лесках Ланька обнаружил огромный кошачий дуб, тот самый, где “и днём и ночью кот учёный всё ходит по цепи кругом”, где стоит неистребимый запах валерьянки… Старый одноглазый говорящий кот в сапогах провожает Ланьку к башне, где обитает похищенная у свечегасов принцесса Фортуна. Ланька получает возможность покрутить Колесо Фортуны и узнать о неприятностях, которые его ожидают. В одном контексте соединены русский кот-баюн, кот в сапогах из сказки Перро, царевна Несмеяна, Мелюзина, принцесса Грёза и Парижанка со знаменитой росписи Кносского дворца в одном лице и Колесо Фортуны, изображённое на рисунке и воспетое на латинском языке в сборнике вагантов ХIII века Carmina Burana.
В Колонии в ходу стилизации под старинные сказки (к примеру, роман “Бова королевич в стране педерастов”), здесь жива память и о более древних мифах, но и они непочтительно высмеиваются. Таков миф о мегерах. В античной мифологии Мегера — одна из трёх древних богинь мщения эриний. В Колонии Мегерой звали первую женщину, которой заменили изношенное сердце нейлоновым протезом, после чего её муж скончался на ней, принуждаемый к выполнению супружеских обязанностей… Её имя стало нарицательным для всех бессердечных женщин. Мегеры организовали марши протеста против пересадок органов и добились изгнания хирургов. Передовой эшелон региональной медицины по их милости превратился в биндюжников.
От одного из подкоровников Ланька узнает, как погиб неуязвимый для пули царь Аркадии Охулес. “Создатель этого легендарного образа, бродячий поэт, увидел царя Охулеса, который был негром с чёрной кожей и совершенно белыми пятками. От удивления поэт ослеп, но сохранил в памяти образ чернокожего царя, якобы обожжённого в костре из коры дерева жизни. Жрецы держали маленького царя за пятку, единственное место, оставшееся необожжённым, куда его и поразил снайпер-свечегас из лазерного пулемёта”. Античный миф произвольно соединён с нордическим, при этом происходит аннигиляция культурных смыслов. Художественное оформление культуры как хаоса парадоксальным образом обеспечивает контакт автора с хаосом истории.
Заканчивается история Трёхгоки катастрофой. В очередной праздник Благодарения Мафусаил Покорный приводняется на реку и принимает в ладью Ланьку с его компанией. Накануне всеведущий Мафусаил Покорный вошёл по мобильнику в контакт с фольклористом и раскрыл ему, кто есть who, доходчиво объяснив, что ждёт беднягу по возвращении в Столбурге. Мафусаил сообщил своим гостям, что ему надоело висеть в поднебесье, его тянет на простор морской волны. Подновив буквы в названии корабля “Физкультура”, бессмертный капитан приглашает компанию отплыть вместе с ним. Перед выходом в море происходит казус: Аадидас Супостатович Гиря, вознамерившись тоже попасть в ладью, вскакивает на начальные буквы названия корабля, они обламываются под его тяжестью и тонут вместе с ним. Таким образом, ладья выходит в океан под названием “Культура”, и это обнадёживающий знак.
На следующее утро после праздника граждане Трёхгорки обнаружили отсутствие в небе ладьи Смотрящего. Слухи о её исчезновении усиливались и приумножались эхом, и в конце концов вызвали акустический шторм. От гвалта и суеты возникло небывалое по силе эхо, которое до основания разрушило Трёхгорку.
Прошли века. Ладья “Культура” обветшала и распалась на части. Спасшийся фольклорист оказался в одиночестве на острове Арарат. Генерал-капитан вот уже несколько тысяч лет осуществляет колонизацию космоса, на Луне им основана первая космическая самократия. В Трёхгорке снова живут люди и снова воюют. В народе не умерла память о Мафусаиле Покорном и его ладье. Даже о Ланьке Иконникове ходит анекдот. Таким образом, перед лицом онтологического хаоса абсурдистская деконструкция всех возможных смыслов предстаёт у Виталия Печерского как условие непрерывности и неуничтожимости истории, истории, основанной не на гармонии человека с мирозданием, а мыслимой как хаосмос, как “рассеянные структуры” (термин лауреата Нобелевской премии химика Ильи Пригожина), что постоянно рождаются внутри хаоса бытия и культуры.
Живая литература живёт не по вчерашним часам, и не по сегодняшним, а по завтрашним. Ещё Евгений Замятин заметил, что “сейчас в литературе нужны огромные, мачтовые, аэропланные, философские кругозоры, нужны самые последние, самые страшные, самые бесстрашные “зачем?” и “дальше?””. Виталий Печерский попытался поставить их перед читателем.