Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2007
Часть первая опубликована в журнале «Крещатик» № 3 (9) ‘2000.
Часть вторая
Мозг – это воск.
Б. Констриктор
I
Она приехала с Юга. Я встретил её на вокзале.
Целовались на запущенной кухне и пили страшный, малинового цвета, портвейн. Потом она с ним на такси уехала. Такси в моей жизни часто играло роковую роль. Однажды вёз к себе домой иностранку и, пребывая в восторженных чувствах, отдал шофёру по слепоте вместо мелкой купюры крупную. Утром рвал волосы с горя, когда вытащил из почтового ящика открытку на очередной том избранных трудов академика Конрада.
Сижу дома. Воскресенье. Рисую цветными карандашами заветного монстра. Звонок. Сразу стало не по себе. Мать пошла открывать дверь. Потом голосом, не предвещающим ничего хорошего, позвала меня. На пороге стоял человек в кожаной куртке и трапециевидной кепке. Рядом с ним толстенький карлик с блаженной улыбкой на лице и тоненькой пачкой писем в руках. Карлик заговорил по-немецки, таксёр — по-русски. Вглядевшись в письма, я похолодел, как П.С. до 22╟… Они были написаны мною! В шестом классе вступил я с карликом в переписку, в шестом же и закончил её. И вот, вот оно, воздаяние за милости. Шофёр был счастлив, ибо Циннобер колесил уже два часа по городу, отыскивая мою квартиру (за прошедшие десять лет успели переименовать улицу и изменить номера домов). Я остался один на один с краликом. Кролик безмятежно улыбался, совал мне в руки мои детские письма и размахивал перед носом двумя розовыми листочками. Это были билеты в цирк!
Последний раз в этом заведении был лет пятнадцать назад. В памяти сохранился только один малоприятный эпизод. Крепкого сложения мужчина наматывал себе на шею сонного удава, который от отвращения закрывал глаза и старательно отклонял голову в сторону, чтобы атлет не дышал на него. В луже на арене валялся полуживой крокодил и беспрерывно зевал, потом вывели кастрированных львов. Увидев на письменном столе цветного монстра, краник что-то быстро-быстро залопотал: он работал в дорожной полиции и рисовал плакаты на обочинах шоссе, долго болел, звал меня к себе в гости, а сейчас в цирк. Делать было нечего, стал собираться. Потрясённые родители дали мне денег на карманные расходы и напоили катетера кофием. В цирке, подобно генералу Власову, сидел в окружении немцев. Они жизнерадостно хлопали в ладоши, много и охотно смеялись, поглощали мороженое с энтузиазмом старика Хоттабыча, и все как один смотрели на происходящее в бинокли, которыми запаслись в гардеробе. Особенно допекла меня старушка с длинной жилистой шеей водовозной клячи, украшенной жемчужным ожерельем и синими клешнями с множеством сверкающих колец. Она гоготала нечто совершенно невразумительное. Ей требовались каткие-то открытки… Альраун хохотал не переставая и хлопал меня по плечу с отеческой нежностью Тараса Бульбы. По арене ползали униформисты, подбирая последствия выступления группы джигитов. Выкатили круглый обеденный стол. Все филистеры, как по команде, поднесли к глазам бинокли. Выбежала фефёла в блестящем купальнике, забралась на стол с ногами, просунула между ними голову в парике и жизнерадостно осклабилась. Немцы бешено зааплодировали. Котангенс протянул мне бинокль: под толстым слоем грима на лбу фефёлы змеились глубочайшие морщины. Во рту сверкали золотые коронки. Кроха снова выхватил бинокль и жадно уставился на старуху, которая продолжала, как муха, неутомимо ползать по столу. Наконец эта мука кончилась. Начался антракт с мороженым, похлопываниями по плечу и мучительной беседой о таинственных открытках. Потом Цахес потащил меня к себе в гостиницу. По дороге пел песни, читал стихи и подпрыгивал, как шарик для пинг-понга. Плечо горело. Стал отрубаться на ходу. Застал себя за столиком в ресторане. Пожилой худощавый немец сверлил меня коричневыми глазками и спрашивал, видимо, уже не в первый раз: “Ду бист коммунист?!” Это переполнило чашу терпения, я вспомнил о дедушке и бабушке с отцовской стороны, то ли сожженных, то ли расстрелянных вместе со всем посёлком соотечественниками моего корреспондента-феникса и заорал: “Найн, найн!” Немцы за столом зловеще переглянулись и начали допрашивать Кёнига. Они выпытывали у него, как мы будем расплачиваться за узбекский портвейн. Циммер незамедлительно продемонстрировал сувениры, которыми я одарил его ещё дома. В целом наша сделка была одобрена. Потом мы сидели у Касторпа в номере, он помахивал моими письмами, как веером, и без устали повторял одну и туже фразу: “Цен яр, цен яр”. Если к этому сроку добавить “без права переписки”, то ситуация получит логическое завершение. Не успел я допечатать эти строки, как напротив меня (на службе) уселась девица и, отчаянно картавя, принялась звонить в цирк. Она попросила к телефону ассистента Носика. Этот Носик, судя по репликам молодой особы, был на неё в обиде, тогда начинающая циркачка предложила ассистенту поставить ей клизму. При этих словах розовый от бормотухи электрик Василий Иванович стал совершенно пунцовым. Носик клятвенно заверил картавящую укротительницу, что выведет к 11 вечера медведей на проходную для моциона по Михайловскому саду. В том, что медведи гуляют по улицам Пальмиры, нет ничего удивительного. Когда Обломову предложили переехать на Выборгскую сторону к вдове Пшеницыной, он резко возразил: “Помилуй, да туда, говорят, зимой волки забегают”. Что медведи, что клизмы для принцесс, что волки. Имеющий уши, да слышит! Пил как-то пиво с поэтом-песенником. Ларёк был расположен на набережной. Теперь его более не существует, и уже не постоишь с кружкой пива напротив Фонтанного дома. Поэт-песенник, мужчина профессионально общительный (Невский был его домом, а своего дома у него никогда не было), разговорился с неказистым мужичком.
Тщедушный человечек не выпускал из рук обшарпанный чемоданчик и сетовал на судьбу. Он приехал из Азии с готовым для цирка номером. Но номер не приняли. Знакомый предложил этому отверженному продемонстрировать своё искусство алчущей пива очереди. Надо сказать, что циркач уже изрядно хлебнул с горя, хотя на ногах ещё держался. Он согласился показать свой номер за кружку пива. Из раскрытого чемоданчика, откуда мужичонка быстрым движением убрал мохнатую белую папаху, после того, как он пошевелил в нём прутиком, раздался тихий свист, и две кобры, раздувая знаменитые капюшоны, закачались над сырым асфальтом. Очередь оторопела. А змеи, плавно покачиваясь в колыбели трёх революций, всё выше и выше поднимали свои плоские головы. Это бесхитростное рептильное па-де-де завораживало. Однако немая сцена около пивного ларька длилась не слишком долго, Змееносец снова молниеносно накрыл своих королев пастушьей шапкой и быстро закрыл чемоданчик. Между тем дама, приехавшая с юга, позвонила поздно вечером и спросила нетрезвым голосом: “Ты меня любишь?” Еще после принцессы на клизме по телефону звонил пьяный мужчина с лицом оливкового цвета (такое же, наверное, было у Зощенко) и просил дружинников забрать в мороженице на Чкаловском женщину лет тридцати, которая каждый день в шесть часов вечера после войны оскорбляет посетителей. Задвигаться надо тоже с умом, с чувством, с толком, с расстановкой. Фиксирую стадии этого процесса. Московское время 23.50. Закрыл ворота. Днём 21–26╟ выше нуля. Короче! В конце представления факир Кио приехал на “Волге”, это, видимо, и был самый главный фокус, собственная “Волга”. “Издалека-долго…” Клоп настаивал, чтобы завтра утром я посетил его снова. Конца и края нет. Я, естественно, не пошёл. Криг не поленился по справочной узнать мой телефон и потребовал, чтобы “майн либер Августин” немедленно явился в гостиницу, дабы сопровождать Крюгера в его поездке по городу. Пришёл. В номере пиво. Немцы. Дахау. Труповод. Всё, без чего на свете жить нельзя. Клаус бросился мне на шею и потащил в ближайшую газовую камеру, труповод устремилась за нами. Плечо ныло. Краузе трещал. Труповод переводила. Клаузевиц приказывал мне прикрывать его отступление в Русский музей. Пожиратель в этом музее всегда становится на колени перед портретом Тургенева, ибо, по его мнению, более мерзкой личности в русской литературе не было. Я там любуюсь картиной Куинджи, на которой краски живут самостоятельной химической жизнью, пейзаж давно исчез и одна зелёная река светится, как глаза собаки Баскервилей. Труповод, взметнув блёклые бровки, спросила: “Вы на самом деле собираетесь ехать с нами в музей?!” “Какой к чёрту музей, этот плакатист свалился на мою голову хуже горькой редьки”. “Это очень хорошо, посторонним с майданеками ездить не полагается”. “Ну и скажите тогда этому Капору, что мне нельзя с ним ехать”. “Нет, это вы должны сказать герру Коху, что сейчас заняты, а навестите его вечером, когда освободитесь…” Я не стал уточнять, откуда и согласился на всё. Во время этой непродолжительной беседы Кастро успел раз пятнадцать садануть меня по плечу. С тех пор левое плечо у меня несколько ниже правого. Три левых часа. Утром врывается начальник с оглушительным криком: “Суки!!!” За суками шли “паразиты”, потом всяческие “сосы” и т.д. Ну, думаю, украли что-нибудь, теперь неприятностей не оберёшься. Отнюдь. Оказывается речь идёт о Втором Интернационале. Начальник после отставки из Балтийского флота принялся рьяно штудировать Маркса. У него сложился свой взгляд на причину первородного греха. Во всём была виновата инвеститура. Об этой инвеституре он мог говорить целыми кальпами напролет. Речь изобиловала крепкими русскими словами, дышала благородной страстью непризнанного пассионария и заражала жгучей ненавистью нового Савонаролы ко всём инвеститурам Подсолнечной.
Начальник бил по столу кулаком, тревожил прах Каутского, Троцкого, Струве и даже Туган-Барановского. Подобно опытному боксёру, он загонял собеседника в угол и не выпускал его оттуда на протяжении всего монолога, который длился от получаса до нескольких часов кряду. После дежурства мне обычно смертельно хотелось спать, и я старался не затягивать поединок. Стремясь свести это марксистское танго к минимуму, двигался в сторону двери, начальник же, напротив, пытался меня втиснуть в узкое пространство между двумя шкафами, оттуда живым выбраться было невозможно, только телефонный звонок или другие служебные обстоятельства, могли спасти от неминуемой гибели в пекле экономической паранойи.
К немцу не пошёл. Послал телеграмму на гостиницу: “Срочно выезжаю командировку”. И получил в ответ другую: “Грузите бочки апельсинами”. Это труповод Кульману помогла, сам бы Кулибин додуматься до братьев Карамазовых не мог. Сплошное говно. Лежать лицом к стене с затычками от расстрела в ушах. Отчего всё так противно? Они были люди. Они были смертны. Лучше всего читать философов из Хуайнани. Пили с Югой “Токай” на ступенях Михайловского замка. Выяснили отношения. У неё тогда было три любовника сразу, и она дегустировала их, как подлинная гурманка. Малолетняя Югина дочь упоённо уплетала мороженое. Знающие специалистки говорят, что у Антихриста сперма холодная. Светлый путь эволюции. Членистоногие. Просто членистые. Просто нагие. Фразы становятся всё короче. Уж вощ олгшт курослеп. Рсиниа эворезинский понукарий Капиромании. Солнечный круг. Местоимение первого лица единственного числа подало прошение об отставке. Небо вокруг. Течёт вобла.
II
Засиделся допоздна у Юги. Лестница была не освещена. Шел с седьмого этажа на ощупь по памяти и вдруг понял, что иду куда-то не туда. Рука всюду натыкалась на Китайскую стену. Совершенно темно. Каменный мешок. Минуты три стоял не шевелясь, парализованный страхом. Вдруг вспомнил, в портфеле спички. Когда их зажёг, то увидел, что зашёл в тупик. Лестницы в старых петербургских домах изобилуют такими ловушками для подслеповатых любовников. В те три минуты молчания и полной неподвижности казалось, жизнь кончена и осталось только это: мрак и ужас. Может быть, таков ад? Между тем Канцер уехал из города и из моей жизни. На одном из своих плакатов Койот изобразил такую схему устройства мироздания: непосредственно доступный нам микромир состоит из определённых элементарных частиц, но они скрывают за собой другие макромиры (соседние антимиры), состоящие из элементарных частиц (или соответсвующих античастиц), которые в свою очередь, содержат в себе новые макромиры, кроме исходного, и т.д. — до бесконечности. Эта схема будет, пожалуй, посильнее, чем детальное описание восьми адов. Мир во рту Пантагрюэля. Возможно ли барокко в науке? Может быть, отказ от простоты мира носит временный характер? Простата мира. Пустота. Пребывая в депрессивном состоянии, смотрел по телевизору фильм “Цирк”. По арене на пальмах-велосипедах ездили Трувор, Синеус и Рюрик. Потом лёг на пол (родители уехали в гости), дополз до кухни, пролез в ванную и задремал около унитаза, убаюканный журчанием воды в бачке. Вы слышали глас гармоники Моцарта? А велосипедисты разбрелись кто куда: Рюрик — в Новгород, Синеус — на Белоозеро, а Трувор — в Изборск. От Пскова до Изборска доехал на автобусе, походил вдоль стен крепости, музей был закрыт. Апрель, воскресенье. Абориген в ватнике, но при галстуке, в резиновых сапогах, но при шляпе, спал на голой земле. Пасха. Две пьяненькие старушки пытались привести его в чувство, мужик явно не торопился обратно на землю, подобно Магомету, он наслаждался покоем Эдема. Снег сошел еще не совсем. Старушки отправились за подмогой. Тимур и его команда, ХIV век. А чуть позже Иван Грозный убивает своего сына Илью Ефимовича. Потом этот Илья Ефимович меня в школе воспитывал. Ещё Пожиратель печатал что-то в клетчатой рубашке, рукава которой давно стали лохмотьями. Тимуриды вошли в квартиру для оказания шефской помощи: починили бачок, завоевали Индию, основали династию Великих Глаголов. Табличка над вратами гласил “Ад ветра и грома”.
Плевать, плевать, это не важно, откуда я взял Ван Мина! Главное, человек хороший, настоящий, красивый и блестящий. Наш человек! Вокруг ростральной колонны вращалось огромное медное колесо утыканное короткими, острыми мечами. Чем громче выл ветер, ветер на всем Божьем свете, тем быстрее вращалось колесо оборзения, тем сильнее впивались мечи (всё, что есть в печи, всё на стол мечи, кто не спарился, я не виноват) в тела грешников. Каждую напечатанную страницу разглядываю, как рисунок, переворачивая её так и эдак. К этому моменту плоть человека оказывалась изодранной в клочья (как рукава рубашки Пожирателя), а кровь ручьями стекала на землю. Бегут ручьи, грачи прилетели, шепот, робкое дыханье, зелёный шум и ярость. Умертвив человека, черти заставляли колесо вращаться в обратном направлении. Мирсконца.
Едва я вступил в период пубертации, как Юга вышла замуж за Илью Ефимовича. Сын Грозного в этом перерождении не преуспел. Он целовался с Югой только при выключенном свете и вскоре получил отставку. Через много тысяч лет они встретились в районе земного ядра. Илья Ефимович стал умолять Югу, чтобы она всё-таки объяснила ему, что же такое на самом деле есть оргазм. Её лекция началась с таких слов: “На земле лежит жернов из грубого камня, около двух с половиной метров в диаметре”. Такой большой, недоверчиво переспросил Илья Ефимович. Лицо Юги запунцовело, глазки заблестели, маленькая грудь начала бурно вздыматься, она попросила её не перебивать. Вокруг жернова восседают восемь чертей, крепко сжимая в руках железные молоты. А ещё вокруг стояли четыре больших чёрта с серпами. Илья Ефимович не вытерпел и отважился на вопрос: “Зачем так много народу?” Юга с презрением посмотрела на неграмотного старца и продолжила урок оргазма. Они по очереди хватали людей и пинком швыряли на жернов, а чертенята молотами разбивали их в лепёшку. Книга о вкусной и здоровой пище. Потом каждый чертёнок, — Юга вошла в исступление, волосы растрепались, зрачки расширились, ноздри трепетали, — бросил в пылающую печь по лепёшке, и те снова (через девять месяцев) превратились в человечков. Юга умолкла.
А над вратами третьего ада было начертано “Ад огненного колеса”. Схема уничтожения личности здесь особой оригинальностью не отличалась. Люди были привязаны к колесу, чем быстрее оно вращалось, тем ярче разгоралось пламя — так что чёрный ворон обжигался, удав дугой извивался. Я был глубоко возмущён. Удав-то в чем виноват! Всю жизнь честно отработал в цирке, дрессировщик дышал на него перегаром, а он кротко сносил невзгоды не роптал и тихо ждал смерти. Подал жалобу Яньло. А чёрному ворону так и надо, отъездился, поганец! И вот от людей осталась лишь кучка пела и немного дыма. Чертенята облили останки водой, и прежние существа восстали вновь.
Вообще, теперь я мыслю при помощи вакуума. Больше не хожу, летаю, правда, головой вниз. Но, как мне объяснил знакомый физик-кочегар, верх и низ — это предрассудки. В космосе ни того, ни другого нет. Кстати, Демокрит часть своей жизни посвятил изучению спермы. Индусы по цвету спермы определяют характер человека. Тимуриды тоже все, как один, изучали свою сперму. Четвёртый ад носил ласкающее русский слух название “Ад мрака и холода”. Там орущие чертенята бросали в круглый бассейн с чистой водой по человечку. Его заглатывали огромные большеголовые рыбы. Потом они исчезали, а вместо них появлялись золотые карпы, Мальвина и Буратино. Каждый держал в пасти человечка, затем выплёвывал его на берег. Теория происхождения видов. Это интересно: когда Поль Бер и Паль Реклю взвесили мозг Тургенева, он оказался тяжелее мозга Кювье (наиболее тяжёлого из известных мозгов), хирурги не поверили своим глазам и взвесили мозг на новых весах, мораль сей басни такова: Тургенев настолько изолгался при жизни, что даже после смерти ему не доверяли. Впрочем, Ван Мин уже достиг блаженства пятого ада. Около проходной висела табличка “Ад склизкого дракона”.
Там — бесчисленные громадные шесты, к которым были привязаны нагие молодцы. Вдоль шестов растянулся дракон, он извиваясь изрыгал вонючую слизь на бедных грешников. От неё лопалась кожа, размягчалась плоть, когда человек становился похож на обугленную головешку, его обливали водой, и он снова становился царём природы. Шестой ад назывался “Скорпионья яма”. За окном дождь. Настал другой день. Холодно по-прежнему, внутри холодно, ощущение, что живот набит снегом. К моим текстам следует подходить особо. В валенках. Это интересно: в последний год своей жизни Салтыков просил прислугу передавать посетителям следующее: скажите, занят, умираю. Седьмой — “Ад ступы”. Войдя в лабораторию редактора, Ван Мин увидел громадную ступу в несколько десятков метров шириной. Вокруг неё стояли издательские работники с большими пестиками в руке, свободной рукой они хватали авторов и бросали в ступу. Музыка переламываемых костей сливалась с шумом линотипа. Когда писатель превращался в сплошное месиво, из него скатывали шарик и клали на стоящий возле Поднос возращения души. Тут раздавался скрежет зубовный — литератор обретал утраченный человеческий облик.
Жалко, ады к концу подходят. Последний носил название “Ада пилы”. Здесь человека распиливали на мелкие кусочки от макушки до пят, затем черти их собирали веником, как послевоенное литературоведение, и воссоздавали прежний облик человека.
III
Живу теперь в выгребной яме, в Москве, вместе с Василием Тёмным. Он всё лечится, обкладывая тело горящим трупом (Карамзин, т.5), благо в России их всегда навалом. Три лета удалось провести на балконе, на четвёртом — традиция была нарушена: внесла свои коррективы помойка. И на лестнице Иакова вёдра для пищевых отходов сверху донизу. Народ обезумел от этих ароматов и пошёл винные склады грабить. Год 1918. Год 1654. Мне это безразлично. Я к онкологу пошёл, пусть меня научит. Лама потрогал бородавку указательным пальцем, я вышло вон, бородавка осталась в дацане на Серебристом бульваре. Линия на руке лучше меня знает, куда я пошло. Куда ведёшь тропинка, милая. Три. Четыре. Проснулся, на лице стоят сапоги. Судя по подошве не мои.
Но враг хитёр и коварен, по словам Голенища. С боями армия отступала к Полтаве. Карл XII… Дацан сгорел, бородавка в следственном изоляторе. А ведь было у меня предчувствие, ещё в первой части, можно сказать загодя не хотел в Москву ехать. Москва до Киева доведёт, гласит народная мудрость, а что от Киева осталось после татар, что?! И вот лежу в окопе, хотя некоторые и говорят, что это не окоп, а пробор на голове Черчиллы. Тех умников сразу… Я ползу, ползу по окопу цум гум энде. Но не тут-то было. Миру мир объявили. Опять футбол и проблема презервативов. Мы с Катькой толстоморденькой жили тогда на заброшенной яхте “Летучий лапландец”.
По небу летали символизм и эмпириокритицизм, гуси-лебеди, свободные от вахты гардемарины, бородавки. Среди них моя. Катерина вбегает в трюм, на ней лица нет, одни мышцы. “Катя, родная, — закричал я тут дурным голосом, — что с тобой?
Она хлоп на ящик с амонтильядо. Обморок. Я на неё перцовкой побрызгал и скорее наверх, кто посмел, думаю, мою красу неописанную, до такого скотского бесчувствия довести, а на палубе бородавка гуляет, руки в боки, губки бантиком, подмышкой монокль. “Как вы смеете, сударыня, — кричу, — покой воскресного отдыха подвергать нежелательным сотрясениям, вон отседова, сосудистое образование”.
Она плечиком коричневым повела, ножкой топ, ручкой хлоп, и достаёт документ, от которого Катерина моя Измайлова-Маслова до самозабвения допёрла. А в бумаге той писано: “Бородавка — ваша супруга”, и подпись гуталиновая: “голенище”.
Природа подарила муравью, как утверждают натуралисты, две извилины. Но это я так, чтобы дать вам время забыть предыдущее. В потоке информации утонет культура. Тапочки были объявлены вне закона, их разыскивали по всей стране. После тщательного допроса и обязательного признания во всех смертных грехах ваксы железновой, их свозили на свалку истории. Прогресс — чудовище из Апокалипсиса. На этой свалке я познакомился с тапочками из Войлока. Они поведали следующее. Вы думаете, я сейчас опять начну рассказывать какую-нибудь идиотскую историю без начала и конца? Нет, сегодня не выйдет, пора на работу, чёрт бы её побрал! Сама по себе идиотская история без начала и конца (или, как её именовал Стерн, сказка про белого бычка) отнюдь не является моей выдумкой. Это народное творчество, к которому причастны все, даже абортированные младенцы. Проснись и вой, как сказала Катюша, обнаружив в постели чёрного человека. Чу! По небу полуночи жупел летел отмстить неразумным хазарам. Кроме всего прочего в оконную раму воткнулось птичье перо и смущает меня вторые сутки. Василий Сигизмундович Тёмный размахивал воблой, как саблей, и теснил покупателей к прилавку. Прах астраханской пигалицы был развеян по ветру. Торжественно икнул гимн. У всех встают. Черчилла совершенно облысела, я не узнал мест и окрестностей театра военных действий. Чистенькое полюшко-поле. Лёг навзничь и блаженно застонал, чувства распирали мою оперированную грудь, левое плечо ныло по-прежнему. Повесть о пережитом. Да герой успел потерять не только жизнь (см. т.1 наст, соч.), но и воск. Он потерял всё, кроме снов и слюны. В одном из них прекрасная креолка села на извозчика (бедняга едва не упал). Конхология бодро плю в. Нро не будет ЭЭ. Свык цон чхе, бутерброд?
АНТОН. Ты меня любишь, Глаша?
ГЛАФИРА. А як же (плюёт на пол).
АНТОН. Шибче?
ГЛАФИРА. А як же (плюётся обратно).
Входит Граммофон в нарукавниках.
ГРАММОФОН. Все в сборе?!
ГЛАФИРА. А як же (плюёт в сторону)
Вбегает Торба. Лик его ужасен.
ТОРБА. Корабль! Корабль!
Все бегут навстречу дня. Занавес. Сыма Цянь. Тихие рыдания помрежа. В оркестровой яме, в Москве, проснулся от больной головы натощак. Хозяйка квартиры зарылась в угол. Мягкий знак. Мы с Василием спали на раскладушке, как сиамские близнецы. Белокаменная, хлебосольная, златоглавая вдруг выстрелила в меня телеграммой: отплываем. Бегу задыхаясь в Шереметьево, на ходу вскакиваю в ТУ и ту-ту. Проводница манипулирует в узком проходе ягодицами. Я её с собой взял на карабь, жалко, сучку, стало. Я — это капитан Ней, человек без паспорта. Снова велено живность спасать, берега, искать. Сели за стол.
ТОРБА. Который теперь может быть час, хрю.
АНТОН. Да вы что! Да как вы смеете?! (Бледнеет.)
ТОРБА. Вздор, экспроприация сероводорода.
ГЛАФИРА. А як же.
ТОРБА. Молчать!
Капитан, по курсу плавучий Тюмень, дальше стр. 17. А что? я тебя, Глаша, за хвост держать не буду. Хрю. Знаешь, как трудно копытами печатать, да ещё без ног на голодный желудок после бессонной ночи в кресле хуже гинекологического… За прошедшие два десятка лет оно приняло форму тела одного восьмидесятилетнего старика-истребителя. Стюмнело. Марсельеза в исполнении Джеймса Джойса. Утром старик подал руку, холодную как погреб. Нет времени, нет пространства, есть только колебания всего сущего. Закончив их, Катерина слезла с колен кочегара Василия и простонала: “Фуй как я испачкалась”. Вася похабно осклабился: “ни чаво, сюрстрица, ни чаво”.
ТОРБА. Ни чаво.
ЕКАТЕРИНА. Но платье погибло, вот взгляните, Антон.
АНТОН (брезгливо). Ни чаво.
ТОРБА. Вот здесь мы построим город из желёз и выхлопных газов, здесь автору…
АВТОР. Ни чаво.
IV
Где-то потерял (или разорвал, забыл) две страницы из второй части моею диагноза. Она сделала укол, левая половина груди стала твёрдой, как доска. Она (Клитемнестра?) ковырялась в ней перочинным ножиком, а потом завшивела вместе с Арестом и делом грачей. Или зашивала Пенелопа. Да, зашивала Пенелопа без пантолон. Август. Жарко было в тот день, тут я встал и позавтракал как ни в чем ни бывало. С аппетитом. Тит. Ливер. Подлегарс сказал: “Товарищи дамы и господа друзья, сегодня белое родовспомогательное примечание отмечает четвёртую годовщину образования ангиомы северо-атлантического блока. Позвольте же мне от имени всех присутствующих выразить те глубокие суки, которые переполняют наше подкладное судно!” Аплодисменты. Дивертисмент в банкетном зале. Сморкалось. Капитан Ной вызвал боцмана Пиллерса. Через пять минут на палубу вынесли завёрнутую в простыню Катерину Иван. Она брыкалась, пыталась укусить через полотно Пиллерса, он не выдержал и дал ей по зубам флюгаркой. Подлегарс продолжал речь: “И в это время, когда вся кодла встаёт как один, некоторые безответственные экскременты позволяют себе сомневаться в правомерности решений папы Карло и даже высказывают предположение, что он невменяем — этого терпеть нельзя. Катаракту Ивановну под звуки вальса “Амурные войны” выбросили с корабля современности. На груди повязка или подвязка Пенелопы. Ещё ставили пломбы (опечатывали рот), всего семь пломб. Я теперь совершенно секретный. Всё человеческое мне чуждо. Убил муху. — Подлегарс всё ещё продолжал: — Мы не позволим вводить в заблуждение широкие массы роящихся и поставим крепдешин на повестку дня ближайшей инверсии комитета щитовидной железы (об этом мы говорим прямо), ибо недавно папа Карло построил для своего народа новый высокопроизводительный крематорий. Пора объявить мораторий”.
Митинг на полубаке подошёл к своему логическому концу, собравшихся накрыли большим куском брезента, и Подлегарс начал голосование.
Итак, продолжим нашу инъекцию.
Всё заволокло сплошным туманом. В этом парном молоке-монологе мы тщетно пытались обрести друг друга. Капитан Ной из-за безделья впавший в оголтелый эротизм, попытался овладеть металлической кницей. Дело чуть было не кончилось больницей. Глаша также поддалась всеобщему исступлению, простоволосая, как менада, металась она по нижней палубе в розовом блеске нижнего белья, пока в её липких от пота коленях не забился Ахтерштевень, член фракции неприсоединившихся карапетов. Когда туман спал, только при помощи лебёдки удалось разлучить наших ромео. После эротической бури наступили всеобщая депрессия и кризис. На улице опять гармон. Он хохол, сказала моя мать. Черемшина, дивчина в садочку. Не пора ли поставить мне точку. Правда, случается, в порыве страсти самец хватает что-нибудь иное — корягу, камень или сонную лягушку, напрасно пытающуюся избежать сей ненормальности. Ивушка зелёная, над прудом склонённая, ты скажи, скажи, не тая, где любовь твоя?! Подошёл к фор-ванту и достал два бокала. В первом — три поросёнка: Рюрик, Синеус и Трувор, во втором — прощание с мадерой. А на четвёртой палубе сегодня свадьба. Во дворе вопли. Как это было у Дж. Дж.: Юпитер пошли им прохладу во время течки. И ещё: очередная порция микробов. Вы, кранцы, не любите цитат и не понимаете сути цитирования. Для сочинителя это род литургии. Совокупляя цитаты в пространстве и времени на трансцендентной территории машинописного листа, он, алхимик, может приступить к поискам философского камня бессмыслицы. И тогда полы халата становятся крыльями, разум, как крыса, покидает тонущее судно человека, и дух, отринув в сторону резиновый мячик (наша Таня Ларина громко плачет) плоти, отправляется на свою родину, в Никуда. Это было лирыческое отступление. Записки янычара. Реминисценция. А может быть всё-таки менструация? В случае если сюжет повернёт в эту сторону, важно знать, крепко ли задраены порты. С этими шаровыми молниями долго ли до греха, ведь автор к тому же ещё картавит. В детстве водили к логопеду, потом что-то резали во рту, но тщетно. От генетического кода не убежишь… Тут автору удалось справиться с молнией, участь крейсера “Варяг” больше не угрожала ему. А в осквернённой парадной раскинулось море широко, плод народного творчества. В этой пахучей луже плавал кораблик, сделанный из тетрадного листа,
Ял-2 — два, Ял-6 — девять, Ял-4 — восемь… Ялы благополучно достигли этой страницы. На удивление быстро удалось отделаться от начальника. Мы с ним на Новый год напились (я дежурил), а он остался тоже. Когда я сказал, что, возможно, первый человек был высечен, прежде чем его в космос отправили, начальник принялся целовать мне руки и загнал в угол между двумя шкафами. С тревогой подумал, не гомосексуалист ли он, но потом приписал этот порыв капитана Ноя силе моего непечатного слова. Утром припёрся Пожиратель с бутылкой “Кагора”, начальник сидел на ступеньках, тупо смотрел на Малую Невку и прикладывал к голове снег. Ему было плохо. Потом мы выпили вина, и я рассказал сказку. Под завязку. Зю жила, не была в городе Пюк. Зю прянула чутким стулом, затрепетала ангажементом, взыграла зипуном и пошла. Долго ли коротко ли вот. Город Пюк — базар, халва, молва, трава. Идёт налево песнис. Минарет с рентгеновским кабинетом и креслом-качалкой. Откуда ни возьмись. Зю вздрогнула чутким носом, за углом було былочное здание, на всех своих точках опоры мир крутило. Зю село в фонтан, очиститься от усталости и дальше больше. Город Пюк очень красив по-собачьи в любое время года и осени. Он стóит не только мессы, но и мяса. Зю увидел “я”. “Я” было так себе, невзрачное “я” было. Никак не могло прекратиться. Зю подошло к “я” и потрогалось до них мизинцем от не той ноги. “Я” скрючилось более прежнего. Это было уже “не-я”. Зю испугагало и побегагало скорее домой из этого Пюк. Дома она легла на оттоманку и долго не могла уснуть, пока по радио не стали передавать точку за точкой и Зю усоп вместе с ялами.
5 июня — 27 августа 1978 г.
02.06.1993 г.