Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2007
наши мысли не стоят того
чтобы тратить на них слова
и вводить в безвозвратный расход
что исчезло родившись едва
в безвозвратном восходе угла
не отыщет сбежавший игрок
над которым свихнулась пчела
горький высосав дрок
потеряла дорогу в закат
и носилась сама не своя
а в дощатом дому музыкальный гудел автомат
в темноте пировала семья
капля горького меда текла
по прозрачному краю крыла
что она напоследок брала
и несла на себе и несла
свой последний прохладный маршрут
до падения вниз сократив
с удивленьем на собственный труп
воззирая как новый сизиф
я к себе отношусь кое-как
ни в пирах нехорош ни в делах
так зачем мне красотка жужжа подает этот знак
словно я это клевер гречиха табак
а она все пчела
обращаясь к себе самому
ничего не могу разобрать
с самоедского не переведу
и она продолжает жужжать
свет снаружи не светит внутри
в ископаемую глубину
опускается солнца волдырь
и пожалте ко дну
и берите скорей как велит
безрассудство с чужого стола
то что там так прекрасно лежит
и над чем прожужжала пчела
* * *
Сергею Новикову
(1950 –2002)
Объяснительная записка маленького тушканчика.
Он хотел бы стать листиком.
Но в это не верит. Местная мистика
теперь помогает реже, чем раньше.
Представь – и он избежать норовит
исчезновения. А на вид
в нем страха нет, и одни инстинкты.
И стеклянный глаз его говорит
в ответ тебе только одно: – Иди ты…
Он бы покинул свой сад степной –
там дует, и коршуны. То ли дело
в городе – если болеет стено-
кардией продолговатое тело,
то лекарь придет и подаст пилюлю,
сестрица подаст испить водицы,
сосед даст почитать про Юлию
и Ромео. Жесть подоконника птицей
будет топтаться и тихо похрапывать.
Капли the-ленина будут накапывать,
потом понесут иные пилюли,
и коридор будет тихо ухать,
а в столовой толпа урчать как улей,
жидкое пить и твердое кушать…
И забудется перистый стебель ковыльный,
и земля, продырявленная ходами
подлежащими в сказуемом пыльном
и затерянными сухопутными кораблями
излучающими запах кобыл. Мы
плохо умеем страствовать. В наших
чувствах какая-то горькая каша,
и нет свободы, как мелкой соли.
Нам просто, отелотворенным тварям,
приноровиться к любой неволе,
обрести колодки, расстаться с даром,
на петлю пустив свой собственный хвост
вышних штучек слабою тарой
лечь по стойке смирно в виду у звезд.
Экспедиция
чернила прячутся
под крыльями пера
и компас врет
среди полярной ночи
наверно не дотянет до утра
чего уж там «наверно» – точно
мы на снегу
без спирта и галет
тем незаметнее граница
и те кого – мы знаем – с нами нет
все чаще нам свои показывают лица
и то что смерть как выяснилось есть
волнует нас
все чаще и все меньше
как пар всходящий из подножных трещин
клубящийся окрест
* * *
а все лицо его в морщинах
сражаясь с пишущей машиной
он слышит наверху сосед
наяривает лакримозу
и протекают пот и слезы
сквозь плохо набранный паркет
надежда ставшая гарниром
пирам попойкам и турнирам
гремит как смятый целлофан
ее недавние клевреты
в туман полуночный одеты
в туман полуночный в туман
из влажной искры извлекаем
он в ожидании трамвая
выстаивает кислоту
дождя идущего из душа
настолько прошлому послушен
что это видно за версту
застыв как перст в ночной парадной
он видит вдруг как листопадом
покрыт разрушенный асфальт
а наверху с смешком счастливым
сосед устав и обессилев
о стенку бьет свой старый альт
* * *
в той в которой стрелялся бекеше
он на некоем древе повешен
а точнее? точнее – распят
и его двое суток не снимут
а потом обессмертится имя
да и тех кто с ним не был простят
ему нет сорока это точно
многодетен два сына две дочки
молодая жена на сносях
и за нею какой-то голубчик
голубой и больной подпоручик
ударяет несясь на рысях
пресный путь он проделал во мраке
в дорогом но поношенном фраке
своих главных долгов командир
а вокруг ворошилось неясно
что задумали иконокластно
чтобы не сотворился кумир
но кумира себе сотворили
вот он виснет и в пене и в мыле
дел своих закусив удила
и в его современном уделе
боль проделала дыры и в теле
пуля делает дура дела
и толпа заполняет пустыню
снег песка и гора на картине
омывается чёрной рекой
и не вы ли в реке иорданной
отражаетесь раны а раны
как известно наносят рукой
и какой-то апостол петруша
отвращает и очи и уши
отрекаясь сначала зато
отрешившись и тут же раскаясь
завязав свою белую зависть
скажет славу ему как никто
запрягать сказал ревность и верность
но подковы прибиты неверно
и в грязи и слюне седоки
для заваленной снегом пальмиры
остальные негодны кумиры
нам нельзя чтобы средней руки
пожалейте грядущее наше
наш язык превращается в кашу
вспоминать научились – и всё
и качается орден на шее
понимаем а петь не умеем
и в часах не песок а снежок
и семитского вида товарищ
нас своею судьбой протаранишь
по прошествии пары веков
лет пяти десяти не считая
ибо грешная жизнь есть святая
для коллекционеров оков
и другие слепые орфеи
на такие ж польстились трофеи
и до срока взошли и висят
по бокам немощенной дороги
непонятно – рабы или боги –
и молчат
Трио
(Мертвополитен-опера)
незначительный эпизод
почти случается каждый день
подобен введению наоборот
в сотрясение вод
отец недоношенного младенца
повалил докторишку в дворе больничном
и стал побивать его тихонько
и методично
он бил его приговаривая при этом
ты застудил моё ридное чадо
грелками не обложил когда надо
и не дал конфету
плод моего развлечения с бабой
семя взращённое ночью угарной
ты должен был сделать так хотя бы
чтобы он мог трудиться ударно
он материл докторишкино тело
а оно ему отвечало
что ж ты делаешь оголтелый
сукин сын ты послушай сначала
твой недавно рождённый отпрыск
с алкоголем и спирохетой
нынче лежит совершенно раздетый
и такой же будет лежать и после
мозги же его кровавая каша
сопли в пустом черпаке черепушки
и там ползёт ещё по черепашьи
дыхание становясь всё уже и уже
зачем же были нужны эти роды
ведь он дурачок и тебе не нужен
тебе нужна только жидкая водка
на завтрак на обед и на ужин
ты и твоя всё равно всё равно бы
от него навсегда отказались
и расписку бы написали
и в горисполкоме её подписали
так уже было четыре раза
а этот раз ты же знаешь пятый
что же ты лупишь меня зараза
и называешь меня пархатым
не я ли ночью над ним ссутулясь
всё колдовал и со мною сёстры
я ли не отгонял этот ужас
и незваную гостью
а сейчас только слабость в руках и слабость
внутри вообще эту ночь без сна бы
тебе когда машешь руками в стиле
бессилия
смерть это то обо что наш разум
будь ты тенором или басом
тупится сразу и превращается в язву
любая фраза
и качал я его три раза
и на сердце давил ему и на живот
и дышал я ему рот в рот
видать напрасно
а изо рта на меня изливалась
всякая грязь этой гостье на зависть
и вдох становился довольно вялым
и его было мало
стояла при этом по всей палате
не выпуская дитя из объятий
просто мёртвая тишина
от двери до окна
мы мягкое сердце вжимали бодро
в поломанные немножко рёбра
оказался кенарь наш канарейкою
и петь стало некому
ему от рода молчать до рода
чтоб во дворе тосковал урод а
мать но о ней разговор особый
хваталась за скобу
чтоб от меня им переливанье
выпало страха и негодованья
и невыносимого состраданья
содроганье
я лил лекарство в худые вены
всеми силами я боролся
с губ стирал розоватую пену
до и после
воздух вдувал в бронхиальное древо
как в свою любимую деву
а оно молчало либо хрипело
точно сдурело
чтоб у него работало что-то
чтоб он не убегал куда-то
я качал до седьмого пота
а он молчал как с креста снятый
молчал невинно синел некстати
в позе будь готов в глубине кровати
ожидая изъятия
небытием от отца и матери
мать которой мы всё рассказали
молоко сцедила на чёрную землю
повернулась спокойно и прочь зашагала
причитаниям нашим не внемля
наверное рожая дитятю снова
она была ко всему готова
к будням к безднам к окопам к скорым
потерям крови и крова
и вот докторишка бежит чтоб утешить
эту удаляющуюся душу
а к нему подходит еёный муж и
говорит послушай
зачем мой младенец тобой положен
в холодный на балконе стоящий ящик
из неструганных досок сколочено ложе
по настоящему
нет это такое у нас местечко
зимою правда играть в нём холодно
а летом жарко словно в печке
но сейчас по другому поводу
он сыграл ибо весь он умер
такая вот приключилась штука
такое встречается и нередко
но это будет для нас наука
мы ему ноги вместе сложили
мы ему веки вместе смежили
слабую челюсть его подвязали
в бессилии задрожали
нянька прокофьевна за ним ходили
как за своим нерождённым сыном
всё протели мы формалином
кварцевые лампы включили
фиолетовый свет смешался с рассветом
верьте нам мы клянёмся в этом
кто нам подсунул это либретто
беспросветто
а сейчас мы иные ионы вдыхаем
что же нам теперь остаётся
завтракаем остывающим чаем
как многоборцы
скоро появится новая смена
кончится наше ночное дежурство
бесплатное в счёт сокращения времени
и настанет утро
кто помирает тот есть младенец
и кто остаётся тоже младенцы
и космоса тьма над нами пенится
и мы её отщепенцы
1981