Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2007
Рождественский Кирилл Николаевич родился 22 сентября 1932 г. в Москве. Мать — Анна Венедиктовна Войнова — известный лингвист, отец — Николай Сергеевич Рождественский — химик (репрессирован в 1949 г.). С отличием окончил Московскую консерваторию по классу виолончели и физфак МГУ. Всю жизнь занимался художественной фотографией, никогда не выставлялся. В конце жизни несколько его работ приобрел Музей современного искусства в Нью-Йорке (MoMA). Эмигрировал в США в 1999 г. тяжело больным. “Рассказики” (авторское определение жанра) начал писать с первого дня эмиграции и продолжал до конца своих дней. Умер 9 мая 2002 г. в Хаяннисе, шт. Массачусетс, недалеко от Бостона.
Миниатюры
1. ПОМОЙКИ
Помойки здесь — великолепны! Никаких магазинов не надо. Выйдешь вечером, а около подъезда — огромный ящик железный — это и есть помойка. Идёшь обратно — видишь уже два, и какая-то очень приличная лампа. Я их понатащил — очень много. Но охрана стала удивляться. Пришлось прекратить. Да много ли надо-то мне? Я ведь только самое необходимое. Стол письменный — полицейский попался, обеденных — две штуки, кровать, потом ещё кровать — а первую пришлось — обратно. Около железного ящика поставил. Пальто драповое, пальто летнее. Драповое пришлось — обратно. Моль.
Пять комплектов постельного белья. С дырочками, правда, но с небольшими.
Книги разные: Страховое дело, Смазка проводов и Гинекология с пометками. Только на английском, на русском — ну ничего не нашёл. Странно, верно?
Есть захотел — сначала посмотри, чего у тебя нет, и прямо к магазину. Помидоры нужны? Пожалуйста! Вот ящик огурцов. Огромные, правда, как бронебойные снаряды. Ничего — помыть, посолить. Почистить, отварить, да с луком и перцем, да потом запечь — пальчики себе откусишь!
Когда за огурцами в следующий раз пойдёшь — обязательно принесёшь малину. Ну что — лежалая немного. Помыть, профильтровать, да с сахаром. Отлично!
А тут мне одна рассказала. Шли с подругой. Магазин и подворотня. И в этой подворотне — огромный вишнёвый пирог лежит. Кусочек отъеден, но в большой коробке зато. Схватили, домой — и в холодильник. Показали соседям — те тут же набежали, но увидели только какие-то орехи, похожие на грибы, или наоборот, что ли? А в их стране сроду таких не было. Они постояли — и обратно. Так этот пирог две недели всем домом ели, а в доме 8 квартир.
Грамотным надо быть! Ветчину лежалую датскую — не брать. Правда, в малине тоже, но если промыть, посолить, щёлочью обработать, то — ничего.
Вот это страна, это держава! Если помыть — посолить, профильтровать — отварить, то она и защитит, и накормит, и крышу даст, и зуб вырвет, и пошлёт, если вести себя будешь нехорошо.
А ты не шали, тихонечко живи себе возле больших помоек.
И сыт будешь, и доволен, и никто тебя не заругает, а меня ведь всю жизнь кто-нибудь да ругал. Надоело!!!
2. ДВОРЕЦ ФИЛОСОФЬИ
Два часа ночи. Какой-то шум в общей комнате. Выхожу — моя, ну эта. Сна ни в одном глазу. Бегает вокруг книжных шкафов.
Оживление, бодрость и веселье.
— Что случилось?!
— Понимаешь, — говорит, — категория вечности неправильно переведена и неверно понимается. Где мой двухтомник? Я без него жить не могу! Он зеленый.
— Лук, — говорю, — тоже зеленый. Замени. А насчет вечности: представь себе, что у тебя бессонница, а у кота отпуск. Вот тебе и вечность. А вообще-то ты ее лучше не трогай. Сломаешь. А зачем тебе это?
— А как же иначе понимать протяженность Божества во времени?
Я хотел сказать что-то разъясняющее, мягкое. Однако рот почему-то открылся и не закрывается, а в голове только Кощей Бессмертный крутится.
Помедлил — и говорю:
— А хорошие яички ты покупаешь.
Еще помолчал. Пожевал губами и сказал:
— А знаешь что, давай-ка, переименуем наше строение номер 4 в дом философьи. Даже в дворец философьи.
Мы тут же и переименовали. Правда, входная дверь как не закрывалась, так и не закрывается.
3. РУССКАЯ КОЛОНИЯ
Да! Есть такая. Маленькая русская колония. Кучно, плотно построена. Один к другому лепятся. Через дорогу всё видно, кто куда пошел или поехал. Все почти верующие, христиане Восточной церкви, православные — не католики какие-нибудь. И батюшка свой есть.
Иногда в подвале целый день сидят — там у них часовенка. Бумажные иконы на деревяшках наклеены. Освященные.
Из подвальчика пенье струей идет, как вода из шланга, даже занавесочки шевелятся.
А всё, знаете, как-то неспокойно у них. То ли со смирением что-то не то, то ли силы внутренние куда-то все в разные стороны двигают.
Тут на днях Пилигрима Семеновна сделала втык Евстахию Северьянычу за неэтичное поведение в шопе. Он кастрюльку купил с ручкой, а та возьми да отвались через пару дней. Он и понес ее обратно. А там, в шопе, его как-то не так поняли, покосились даже. Вот Пилигрима-то его и осадила. Правда, сдержанно, даже благостно как-то. Но глаза горят. Видно, что хочет добро сделать, а внутри всё кипит. Пояснила — я же ему лучше хотела сделать, чтобы понял. А он не понял — Северьяныч-то.
Северьяныч пошел домой, сел в углу — видно, что упорствует. Не хочет, чтоб ему добро делали — для его же пользы.
И говорит соседке Татьяне Поликарповне:
— Что же это вы, Татьяна Поликарповна, бачок в туалете так лениво сливаете! Он же пахнет сильно, и эта ваша прыскалка совсем не помогает.
Поликарповна вся прямо затряслась и вспыхнула, как сухой лист, и в свою комнату убежала. Сидит час, сидит два. Думает. И придумала — эк меня лукавый-то в омут тянет. А где мое смирение? Он же, Северьяныч-то, для моей же пользы старается. Обличает с любовью. Надо будет на исповеди сказать.
И пошла себе обратно, веселая такая. Говорит с любовью и смирением Северьянычу:
— Это не вы ли, Евстахий Северьяныч, мою любимую серебряную ложку под письменный стол схоронили?
Тот только рукой махнул и пошел во двор за косточкой абрикосовой ухаживать. Второй год — никак не всходит. Большое внимание уделяет. Ведь природа и весь этот мир — так прекрасны: всему живому надо помогать! Недавно, ради опыта, даже кусок автомобильной покрышки посадили — нет, не всходит и ростков не дает. Ну что ж — у нее тоже свобода выбора есть, у покрышки-то.
Тут как раз жена Северьяныча и подошла, Электрона Борисовна. Ну, при крещении ей другое имя дали, забыл — какое. И тоже что-то сказала.
А потом выполз из своей комнаты муж Татьяны Поликарповны, без рубашки. Поликарповна ему и говорит:
— Что это ты безо всякого стыда и совести всем свое брюхо голое показываешь? Ведь смотреть противно!
Тот как-то криво промолчал. То есть скривился весь с ног до головы. Но нашел в себе мужество таки, промолчал. Видимо, знал уже, что это для его же пользы и с любовью говорят ему. И пополз себе обратно, в свою берлогу неопрятную.
Так, вроде, день-то и прошел. Ну, самые важные события.
Да уж и в подвал пора идти, на вечернюю службу.
4. ЛИВАНСКИЙ КЕДР
Сказал, как отрезал. Скупо. По-мужски!
— Всё! Уезжаю с молодой женой. Будем строить заводы по переработке.
— Чего во что?
— Пока не знаю. Как узнаю — позвоню или напишу.
Всё было официально, но с теплотою.
К трапу подали кофе и какие-то японские штучки на длинных зелёных прутиках. Пожевал с одной стороны — ничего нет, попробовал с другой — пусто! Плюнул и выкинул.
Звонил он много. И последнее время из какого-то города, как он говорил, Чухлявая Топь.
В Южном Китае, что ли? Однако говорил, что валенки промокают даже в 20-градусный мороз.
Какие валенки в Южном Китае?
Повестки в суд начали приходить довольно скоро.
На мой адрес, но на имя какого-то Кири Ван дер Рогенбобена.
Я говорил — нет. Нет и нет!
Всё так запуталось, что им пришлось всё отправить в Южный Китай с припиской — в город Трухлявая Ширь.
И тут даже перепутали.
Скоро они с женой и объявились.
— Ну что, — говорю — ребёнка родили?
— Да нет, — говорят, — условия не сгодились. В этой Трухлявой Пылище все жили в одной комнате. И с отоплением плохо.
Вот мы и не рожали.
— А как, — спрашиваю, — с заводами по переработке?
— Ну, с этим, — говорят, — сильно лучше.
Оказывается, они перерабатывали подгнившую сосну.
Лиственные они тоже перерабатывали — в ливанский кедр.
Сложная технология, связанная с клеями и акварельными красками.
Сучки они рисовали вручную.
Кто-то этот кедр купил и сделал из него потолок в большом доме для молитвенных собраний.
Как только молящиеся собрались и один раз дружно вздохнули — потолок на них и упал.
Говорят, что обошлось без жертв только благодаря случайности, сказал бы, грандиозной.
Повестки в суд опять стали приходить довольно скоро.
На мой адрес, но на имя Куру де Рубинштейноса.
Меня опять много и с надеждой спрашивали, не я ли Куру де Родригес?
Я говорю:
— Нет!
— А вот же написано?
Надоели.
Тогда я им сказал.
— Да, — говорю, — заходили эти двое. Попить просили. И ушли. Один — направо, а другой — налево.
Они с собаками в разные стороны побежали и до сих пор где-то бегают.
А он ходил скучный. Пока на лбу у него не появилась вертикальная черта.
Правой ручкой он делал движение сверху вниз, как каратисты, когда хотят разбить пару кирпичей.
Это был признак.
Что-то опять придумал.
Может, хоть в этот раз всё будет поспокойнее?!
5. Я НИКОГДА НЕ ПИСАЛ
Я ведь никогда не писал! А здесь начал.
Ну а там — нет, никогда. То есть, может, что и было, но в целом — нет.
Раньше я что, я на виолончели играл. Противно было, но играл.
Это раньше.
А теперь вот не играю. Даже виолончель продал.
Мне один мой говорит:
— Да брось ты эту волосянку, — лучше, — говорит, — петь начинай!
Не получилось. У меня тенор, а я хотел бас. Ну и не пел.
Но писать начал здесь.
Зато на рояле играл. Да как! Многие плакали. Так было плохо. Это там еще было. А здесь — нет! Не играю. И самому противно, и их жалко. И рояля нет, и никогда не было. Но писать начал здесь. А там — нет. Не писал. И не хотелось, и бумаги не было. Вот я и не писал.
6. НЕ УСПЕЛ
Только я хотел… Ведь собирал. Складывал. Все ж в одном месте лежало…
Выкинула.
В том месяце?! Специально купил. Положил. Спрятал…
Смотрю — только бумажка лежит.
Не успел. Выкинула.
Что ж у нее руки чешутся?
А с этим что было?!
Гвоздик вбил специально за той… Повесил… Приладил… Ничего не видно.
Нет! Искала. Нашла! Выкинула.
Прямо хоть караул кричи.
Не успеваю. Сразу находит и выкидывает.
А тут у одного день рождения был. Так я приготовил.
Долго принюхивалась. Нашла. Вылила.
— Зачем? — говорю, — ведь деньги ж уплачены.
— Это, — говорит, — не для тебя.
— Так врач же советовал. Не того, а этого, совершенно другого. И понемногу?
Молчит.
Ну вот, что делать?..
7. А ГДЕ ЖЕ БОЛТИК…
— А винтик где же?
— От зеленого?
— Ну да!
— Так вот же он!
— Это не болтик, а гаечка. И не от зеленого, а от красного. А винтик от красного еще тогда потеряли.
— Да, да, да…
— И потом, как же крышечка? Она-то как же? Что ж она в воздухе висит?
— А она и не висит.
— А что же?
— А она вот тут лежала, а сейчас уже давно и не лежит.
— Так красное должно было высохнуть?
— А оно и высохло…
— И что?
— А ничего. Лежит где-то!
— Может, там и винтик от зеленого лежит?
— Так зеленое ж давно отдали Полине!
— Как! Ты ничего не говорил!
— Значит, забыл.
— Ничего себе! Забыл! Так что, теперь у Полины искать?!
— А почему нет? Но раз зеленое у нее — зачем тебе от него болтик?
— О!
— Что “о”?!
— А вот что! Зачем же мне болтик от зеленого, если красное давно высохло?
— И что?
— А ничего.
— Очень интересная мысль!
— А это что за шпиндик?
— А… Это от заводной ручки от старого дедушкиного грузовика!
— Это тот, который сгорел еще до мамы?
— Ну, дак что?
— Значит, дедушка умер, грузовик сгорел еще в том веке, а заводную ручку привезли сюда?
— Так ведь только шпиндик!
— И кто же это придумал?
— Не знаю, но думаю, что кто-нибудь из наших.
8. ВДРУГ ВХОДИТ ЖЕНЬКА…
Вдруг открывается дверь и входит Женька.
— Я, — говорит, — ненадолго, месяца на три.
Кот, ни слова не говоря, как ворона вылетел в окошко и, подгребая лапами, где-то приземлился. Мне пришлось удирать по лестнице.
Огляделся только в лесу, в каком-то кусте.
Четыре дня под этим кустом сидел, на пятый решил вернуться. По дороге кота встретил. Он несся от дома.
Я ему:
— Ну что там?
Не успел ответить. Промчался.
Подхожу. Из моего окошка — папиросный дым и звуки гитары.
Внизу мне сказали:
— В понедельник!
До вторника вместе с котом под мостом сидели. Охолодали. Оголодались.
Кот притащил откуда-то кошачью еду. Я у него отнял, но ему тоже дал. Надо же делиться! Во вторник он мне говорит, стоя на дрожащих ножках:
— Всё! Пошли! Больше не могу!
Мы и пошли. Как раз мужика с чемоданами встретили. Но их было уже четыре. Два новых я точно где-то видел. А потом оказалось, что она увезла все мои носки. Зачем? Они же такие огромные…
9. БУЛГАКОВ И ОФТАЛЬМОЛОГ ДЛЯ КОТА
Как грустна все-таки жизнь. Как печальны туманы над болотами.
Кто жил там и летал над этими болотами — знают это.
А оранжевое солнце, отраженное в миллионах окон? Печаль и тоска!
Посидел, подумал, пошевелил пальцами ног. Надо бы все это записать. Правда, проскочило в мозгу, что я это уже где-то слышал.
Вдруг бам-блям? Что это — желтобрюхая туча наползает? Гроза.
Да нет. Вон снег идет. Это соседи опять уронили шкаф. Он у них почему-то все время падает. Даже когда их нет дома. Странно. Правда?
Еще посидел. Пожевал губами. И взял свою тетрадь. Нашел последнюю запись.
Читаю. Почерк не мой:
“Выяснить все относительно скидок на электричество. Найти телефон. Записать кота на консультацию к офтальмологу. Кот скоро в очках будет ходить! Купить ему мешок еды и мешок песка. Починить наконец туалет”.
И еще что-то!
Это были инструкции мне.
Почмокал губами, почесал нос и говорю коту:
— Какая поганая, бездуховная у тебя жизнь! Нет никаких сдвигов, никакого опыта не приобретено. Сидишь со своими круглыми глазами целый день и в окошко смотришь. Или хвост сосешь. Стыдно. Большой ведь уже.
Кот чуть моргнул правым глазом, что означало большое душевное волнение. Но промолчал.