Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2007
Два города, с которыми у меня особенные отношения — Петербург и Севастополь. Такие разные, но в мужественности своей очень сходные.
Этим летом случилась моя первая в Севастополе ночь.
Я пришла, как должно, наверное, приходить в первую ночь. В рюкзаке, кроме фотоаппарата, — свитер, бутылка лягушатника, половина хлеба и книга эллинских поэтов.
В городе был ветер.
Над городом крутились тучи, грозили дождем. Потом я узнала, что в этот день в Крыму были ураганы, Керчь затопило. С дождем я договорилась, меня он не тронул. Стукнуло только по голове каштаном — колючим и тяжелым. В Севастополе уже начиналась осень, метались листья, металось море. Видимо, на ночь придется искать гнездо.
Наивная, я думала, что в Севастополе, как и по всему Крыму, объявления о сдаче комнат расклеены на каждом столбе. Ан нет. Зашла в подъезд и стала караулить выходящих. Вышла маленькая женщина, шея у нее была как-то вывернута, и глядела она немного исподлобья.
* * *
— Комната? У нас тут дорого все сдают… А надолго тебе?
— Да нет, мне на одну ночь…
— На одну ночь вряд ли кто возьмет. Одна ты?
— Одна. Я так, бродяжничаю. День тут, два — там…
— Господи! Как тебя мама только отпустила… Така же ведь малéнька еще, и не боишься одна. Да ты ладно, вы все такие, так ведь и мама не боится. Ты ей звонишь хоть, она знает, где ты? И это вот все вещи? Ты вот что, я тебя возьму, если хочешь. Только у меня ремонт, и собака болеет у меня — я с ней пока сплю в комнате, а моя свободна, так ты приходи. Адрес запомнила? Меня Галина Михайловна зовут, ты приходи. Господи, и не боятся ведь сейчас… Ты поздно придешь?
— Часов в 10. Тут в Херсонесе театр, я хотела остаться, представление посмотреть. Только не знаю, когда закончится.
— Ну ты приходи. У меня еще дочка живет с внуками, но у них свои комнаты. Постучишь, я тебе открою — звонка у нас нет, всё ремонт не можем сделать… Всё делаем, делаем, не первый год уже строим…
* * *
Херсонес. Ночь. Безлюдье. Шторм. Звезды и молнии. Три глотка вина.
Что, кроме моря, может научить человека любить?..
* * *
Я пришла и постучала. Звонка не было, я стучала, никто не открывал. Молчали темно и гулко. Дверь деревянная, неровная, двустворчатая, как в питерских коммуналках — может, тут еще кто живет, а я стучусь поперек ночи. Или вообще про меня забыли.
Дверь оказалась не заперта, между створками расходилась щель, и темнота там была другая. На улице ночевать не хотелось — я вошла в темноту и стала ждать.
* * *
— Пришла? Я уж думала, ты не придешь, уснула даже, спать хочется постоянно. Устала? Чаю хочешь? Я сейчас поставлю чайник, ты пока вон туда проходи. А тут ванна, если нужно. Ты извини, что беспорядок, у нас ремонт идет. А тут я сплю с Вилечкой, болеет он у меня, вдруг ему ночью что нужно будет. И страшно ему одному, плачет. Я даже на работу ухожу, он плачет, волнуется… Дурачок, думает, я от него уйду — куда же я уйду… Ты чай пей, и хлеб намазывай. Тебя как зовут-то?
— Женя.
— А лет тебе сколько?
— Двадцать один.
— Господи! Сыну моему столько же. У него, правда, ребенок уже есть, он женился рано, вот и внук уже. И у дочки двое. Я, знаешь, внуков своих как люблю, у меня мальчишки одни. Я тебе сейчас фотографии покажу… вот это мальчишки, а это вот сын мой с невесткой. А это я в форме, я ведь тут, рядом в части военной служу. Квартиру обещают дать скоро — а дочке с зятем где-то жить надо, им отдельно лучше будет, чем со мной. Тут вот и Вилечка болеет… и ремонт все никак не сделаем, все на лекарства для Вилечки уходит. А это муж мой покойный… он ушел, а детям помогать надо, вот и служу. Тут вот соседка, спасибо ей, она меня еще в ресторан устроила, я там утром и вечером мою, а днем в части. А что делать? Вилечку лечить надо, сын машину в кредит взял, дочке квартира нужна…
* * *
В соседней комнате лежал Вилечка: большой датский дог, так они называются, кажется… Ну, такие, у которых лапа толще моей руки и ростом они человеку по грудь. Огромный, черный, грузный, Вилечка лежал на боку, как не лежат собаки. Накрыт покрывалом, подстелены пеленки — значит, неходячий… На покрывале сверху спали коты: маленький черный, большой полосатый, лохматый рыжий и еще парочка неопределенной масти. Рядом, на полу, лежали матрас, подушка и одеяло.
Вилечка дышал с хрипами, у него текли слюни, глаза были тускло-красные. Вилечка стонал, но не поднимал головы. Вообще не шевелился. Стонал.
* * *
— Опять коты набежали. Пошли вон, ушастые! Да они сейчас обратно прибегут. Они за Вилечкой всегда умирали просто, как любили. Он выйдет, а они к нему бегут, он их облизывает, играет с ними, притворяется. А они шипят, спины выгнут. Вот этот вот, черный играл, уже большой стал, а был тогда совсем маленький. Это я у соседа отняла его, полшкуры не было у кота, ошпаренный, и лапа сломана, выхаживала потом. Тут двое моих, а остальные соседские, но они за Вилечкой ходят, даже сейчас ходят. А детей он как любит! Мы однажды шли по улице, а там мужик какой-то ребенка бьет, видно, что пьяница. Вилли к нему подошел и за руку взял. И не пускает. Не кусает его, не рычит, а мужик и отойти не может. Так я ребенка домой отвела, к мамке, а это папаша его был. Вилечка никогда не даст ребенка обидеть, никогда. Он этого мужика так и вел за мной, а тот и пикнуть не смеет. А теперь видишь — лежит… Уже полтора года лежит.
* * *
Когда-то я ездила в Питер, одна, электричками. По пути туда ночевала в Окуловке, спала в спальнике на лавочке в зале ожидания. Собственно, зала ожидания как такового не было, был вагон на запасных путях. В вагоне ползали тараканы, по полу, по стенам и лавкам. За свои шестнадцать лет я никогда не видела столько тараканов. Чтобы не смотреть на них, я закрывала глаза и пряталась в спальник с головой. Но от этого было еще страшнее — я представляла, как они бегают по спальнику, залезают внутрь. Тогда я достала плюшевого зайца, которого мне подарила перед дорогой знакомая. Я не заезжала домой, и заяц остался в рюкзаке. Так и лежала — в зале ожидания, зажмурив глаза и в обнимку с зайцем.
Напротив сидел бомж с подбитым глазом, он спал сидя. Иногда просыпался, смотрел на меня и говорил: “Ну что ты боишься? Ты этих не бойся, которые насекомые, и четвероногих не бойся. Ты двуногих бойся, человек — он злее зверя, а этих ты не бойся…”
* * *
— Вилечка не кричал? Мальчик мой, сладкий мой, ты вставай, вставай! Ну давай мы с тобой встанем! Он если встанет, может, все обойдется. Нам главное — встать, на ноги встать, а там легче будет. Он ведь уже года три как болеет, а полтора года назад слег. Раньше вставал иногда, выходил, а теперь совсем не встает. Мы тебя не разбудили ночью? Он кричал утром, так кричал. Я только засыпáть начала, а он плачет. Я уже не могу, не выдерживаю. Знаешь, Женечка, не могу, я уже не сплю почти. Я ему морду руками зажала, не кричи, говорю, я тебя сейчас задушу… Это я от отчаяния, я не могу так, у меня сердце умирает. Потом он замолчал, а я плачу… Я ведь и ремонт не могу сделать, всё на лекарства уходит для Вилечки. Да мне не жалко, что я — пеленки не постираю? Он бы только встал, Ирочка, только бы встал. Мне врачи говорят, что может и выздоровеет, а ты как думаешь?
— Не знаю… Может и выздоровеет… У меня собака тоже так лежала, под машину попала. Тоже лечили. Но не встала.
— Дочка говорит, врачам только денег нужно, да, может и нужно — но что же делать-то. Он же лежит, плачет, ему плохо. Знаешь, я в жизни своей никого не предавала…
* * *
Галина Михайловна маленькая, худенькая, раза в полтора меньше Вилечки. Она сбоку обнимала его, тянула за ошейник, подталкивала — чтобы Вилечка выпил воды, встал.
А он не мог встать, даже голову удержать не мог, голова падала и стукалась о пол.
Я не знала, как сказать, что Вилечка не выживет, что он умирает, что если собака полтора года лежала, а сейчас не может даже выпить воды, то она не встанет.
* * *
— Вот ты мне скажи, Ирочка… Женечка… отчего так бывает? Почему он не встает, он же знает, что я без него не могу… У меня дочь не такая, это я всех их люблю, подбираю — она жесткая, он матом может сказать. Ну это понятно, это ничего, у нее мальчишки, муж мало зарабатывает. Она хорошая, она мне и поможет иногда, и заменит, если я на работу не могу пойти из-за Вилечки… Вот тут Херсонес рядом, три тысячи лет уже, и всё одно и то же. Убивают, калечат, никакой жалости в них нет. Вот у меня собака была до Вилли, тоже дог, девочка моя, Алечка, красавица. У меня сосед ее отравил, просто отравил, а она пришла домой и умерла. Мы ее во дворе похоронили. И ведь живет он, и ничего ему не делается… Ох ты, кузнечик… Ну чего ты сюда залетел, глупый? Чего тебе тут надо? Скачи давай, иди, я тебя в окно выпущу, только ноги не поломай… А ты вот скажи, ты в Бога веришь? Почему им ничего не делается? Почему фашисты после войны живут себе до сих пор, и хорошо живут… А Вилечка мой умирает, и много таких умирает. Зачем это? Зачем дети умирают? Три тысячи лет город стоит, а ничего не меняется…
* * *
Я, видимо, плохо училась. Не тому училась. Я учила философию, я читала трактаты и читала книги. Я знаю про слезу ребенка, и про спартанских детей, которые не плакали. У меня в рюкзаке лежала книга эллинских поэтов, и я собираюсь когда-нибудь прочитать их в оригинале. Ведь за три тысячи лет ничего не меняется…
* * *
— Мне знаешь, иногда говорят, что я ненормальная. Дочка вот тоже говорит иногда. Другие говорят: ремонт бы сделала, а ты все собаку свою лечишь. А как иначе? Скажи, а почему на нем мухи сидят, столько мух? Это он умирает, да? А глаза у него живые…
— Мухи, наверное, потому что он под себя ходит…
— Да я пеленки стираю, я же все время стираю, мне не трудно. И массаж ему делаю, и все… А он не встает. Может, встанет, как ты думаешь?
— Не знаю… Если он лежит долго, а теперь даже головы не поднимает — вряд ли. Ему же плохо совсем, он даже пить не хочет.
— А что делать? Усыпить? Они все говорят — усыпить, а у него ведь глаза живые. Я в церковь ходила, мне батюшка сказал, что нельзя, что грех — не я жизнь дала, и не мне решать. А я, ты знаешь, Женечка, уже не сплю почти. Иногда чувствую — не могу больше. Я уже врачу сегодня звонила. Сказала, что подумаю — не могу смотреть, как он мучается, пусть на мне грех будет — только пускай Вилечка не мучается. Только мне его и похоронить негде. Я не могу одна, а в клинике таких больших не хоронят. И денег мало, даже попросить некого, заплатить нечем.
* * *
Галина Михайловна ушла на работу. Я ушла бродить по Херсонесу.
Я хотела заплатить ей больше, чем мы договорились — чтобы похоронить Вилечку — но она не взяла. Сказала, что мне нужно ехать домой, что я “така малéнька”. Чтобы я, если еще приеду, останавливалась у нее.
По белым камням ходили люди. Те же самые, что и три тысячи лет назад.