Мемуары
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2007
* * *
Из окна моей “аэропортовской” квартиры виден дом Татьяны Александровны Бек. От моего дома до ее — 5 минут пешком.
* * *
Мы познакомились двадцать лет назад.
1986 год. Я зашел в редакцию журнала “Дружба народов” в гости к своему знакомому Алексею Парщикову. Как выяснилось, Алексей Максимович уже уволился. В его комнате, в отделе поэзии, оказалась неизвестная мне женщина.
— А вы что, стихи пишете? — спросила обаятельная улыбчивая брюнетка.
— Да, пишу, — сказал я.
— Покажите.
Я показал.
Она стала читать. И предложила их оставить.
Так я познакомился с Татьяной Александровной Бек.
А через неделю она написала обо мне хорошие слова на первой полосе в “Комсомольской правде”. Мне было двадцать два года, после шестилетнего отсутствия я только что вернулся в Москву из милого районного городка Рассказово Тамбовской губернии.
* * *
И вот сейчас 2006 год. И позади двадцать лет. И Татьяны Александровны нет в живых. “А мы все вертим круговерть”.
* * *
Светлой памяти Татьяны Бек
вода и камень дельфины русалки крым
вода и камень готический почерк прага
вода и камень бетон и стекло нью-йорк
и все утекает родное в летейские воды
и все утекает зачем-то в летейские воды
а я старикашка по-прежнему на берегу
я только печалюсь и плачу
понять ничего не могу
* * *
Тогда, почти двадцать лет, она (стыдно сейчас об этом мне, мужчине, говорить) взяла надо мной шефство. Печатала. Учила поэтическим и филологическим азам-премудростям. Сохранились ее очень точные, наблюдательные пометки на полях моих незрелых сочинений.
* * *
Говорил: — Ты, Степанов, талант.
А сегодня тот литконсультант
Заявил мне, что я дилетант.
Пометка Т. Бек на полях: ! он прав!
* * *
Припасть к святым коленям
Любого человека,
Который б пожалел.
Поправка Т. Бек на полях: какой бы.
В райцентре нет особенного лоску,
Однако я в райцентре не пропал.
Я подбегал к заветному киоску
И местную газету покупал.
В ней красовались чрезвычайно мило
Мои рондо, верлибр или сонет.
И киоскерша мудро говорила,
Какой я замечательный поэт.
Поправка Т. Бек на полях: мои стихи: баллада и сонет.
Не чувствуя, не видя под собой
Бурлящей, буйной грязи непролазной,
И не желая в стольный град, домой.
Когда мы познакомились и подружились с поэтом Сергеем Арутюновым, он показал мне рукопись своих стихов с похожими пометками Татьяны Александровны. Как говорят в боксе, она умела ставить удар.
Поздно все сообразили,
Что нам нес запретный фрукт.
Хочешь жить? Продай Россию.
Сразу русским назовут.
Пометка Т. Бек на полях: слишком декларативно.
Убежден, что таких мини-рецензий на полях Татьяна Александровна, много лет проработавшая в редакциях и Литературном институте, оставила тысячи. Интересно было бы их собрать и издать отдельной книгой.
* * *
В 1989 году я стал стажером и консультантом отдела литературы журнала “Огонек”, а вскоре Владимир Вигилянский устроил меня на работу редактором в популярный тогда еженедельник “Семья”. Мы стали с Татьяной Александровной сотрудничать.
Я часто рекомендовал ей понравившихся мне поэтов, она присыла тексты авторов, которые были симпатичны ей.
Именно она (с помощью Натальи Борисовны Ивановой) напечатала в 1992 году рукопись талантливого русского американца, поэта-авангардиста Михаила Крепса в “Дружбе народов”.
Но, конечно, всех напечатать не удавалось.
Вот ее письмо от 2.1.1990
Дорогой Женя!
Увы, от Синкевич (Валентина Алексеевна Синкевич. — русская филадельфийская поэтесса. — Е.С.) Н.Б.И. (Наталья Борисовна Иванова, в то время редактор отдела поэзии “Дружбы народов”. — Е.С.) отказалась наотрез — возвращаю.
Я же тебе, в свою очередь, предлагаю другую “очаровательную женщионерку” — замечательную поэтессу (чувствую, увы, более в качестве переводчицы) Юлию Нейман. Это — мемуары об Арсении Тарковском, по-моему, очень даже “для вас”… Она сама живет затворницей и попросила меня связать ее с внешним редакционным миром.
Прочти — и отзовись.
Т. Бек
В газете “Семья” мы вместе с моим начальником и другом Михаилом Поздняевым вели множество рубрик, в частности, “Семейный круг”, где печатали стихи, прозу, мемуары. Я предложил Татьяне Александровне опубликоваться. Она согласилась, и мы стали готовить к печати большую подборку ее стихов. Сохранилось такое письмо.
Дорогой Женя!
Принесла побольше, — чтобы был выбор.
Очень хотелось бы, если получится, напечатать у вас “Цыганщину” и “Не видеть из-за горечи…” — дело в том, что они вошли в мою подборку в № 1 “Апреля” в страшно изуродованном (по вине типографии) виде, “скрепленные” друг с другом, а строфы вперемешку. Ужас!
Твоя Т.А.Бек 22.1.90
* * *
Подборка вышла большая и хорошая. Татьяна Александровна осталась довольна.
* * *
Однажды я предложил ей для публикации в “Дружбе народов” стихи Ефима Бершина, с которым мы тесно сотрудничали — он печатал поэтов в замечательной газете “Советский цирк”. Татьяне Александровне стихи Ефима Львовича не приглянулись. Она прислала такое письмо.
Дорогой Женя!
Ефим Бершин, как я думаю, человек вообще культурно одаренный, — как говорится, духовный и т.д. Но на всех его стихах есть какая-то пленка не совсем чтобы банальностей, а все же именно общекультурной расхожести.
И ты с одним.
И стая улетела.
Или:
в мучительной истоме,
как рана,
на лице зияет черный рот.
“Божественный обман”, “глаза витрин”, “над роялем крылья рук” — на мой частный вкус, т а к нельзя. Нет индивидуальной резкости черт, нет самоиронии или иного прорыва сквозь привычные образы.
Вот такие дела, мой дорогой друг.
Твоя Т.А.Бек 28.3.90
* * *
Каким она была человеком? Она была поэтом. То есть человеком непростым — порывистым, увлекающимся, резким.
Когда вышла толстенная книга мемуаров о ней, в которой я прочитал воспоминания самых различных людей, то с удивлением обнаружил, что практически с каждым из авторов сборника она в разное время находилась в конфликте.
Она крайне не любила наше аэропортовское “гетто” (вообще, писательскую среду), избегала ее, но беда заключалась в том, что другой среды у нее — от рождения! — не было.
* * *
Вспоминаю, с какой радостью она общалась с так называемыми простыми людьми. В конце девяностых я работал в пресс-центре Мосэнерго и приходил к ней в гости с моими товарищами-энергетиками Олегом Исаевым и Вадиком Ивановым. Она не могла с ними наговориться, хотя эти люди стихов не писали и не читали в принципе. Радушно угощала шоколадными конфетами, “лимонными дольками”, орехами. Кошка бегала по книжным полкам.
* * *
Писателей (как людей) она хвалила редко. Что совершенно удивительно, любила некоторых авангардистов — Геннадия Айги, Юрия Милораву. Зная, что я часто общаюсь с Геннадием Николаевичем, просила меня, чтобы я договорился с ним об интервью для “Вопросов литературы”, где она долгое время работала.
* * *
Неизменные авторитеты (как люди и как авторы) — Борис Слуцкий, Николай Глазков, Ксения Некрасова, Владимир Соколов, Анатолий Рыбаков, Владимир Войнович, Иосиф Бродский, Юрий Коваль, Владимир Корнилов… Корнилов был ее ближайшим другом и авторитетом.
* * *
Очень часто говорили о Евгении Рейне. Я все удивлялся, что она так тепло относится к этому литератору.
— Он ведь не поэт! — однажды, выпив для храбрости рюмашку коньяку, сказал я.
Она непритворно удивилась:
— А кто же он тогда? Городской сумасшедший?
— Насчет сумасшествия не знаю. Но, конечно, то, что он делает, это плохая зарифмованная проза. Длинная и занудная.
— А Николай Алексеевич Некрасов?
— То же не поэт! — рубил я, войдя в раж, с плеча. — Он — прозаик, писавший в рифму. И Пушкин прозаик.
Она хохотала.
Потом я “напал” и на Владимира Корнилова. И тут она “взорвалась”. И прямо послала меня на три буквы.
Через час прислала письмо с извинениями.
* * *
Корнилов действительно был ее кумиром и во многом учителем. Этому поэту она посвятила замечательное стихотворение.
Время трезвости — время вина.
А Володя, который Корнилов,
Был единым на все времена.
Он, избравший судьбу однолюба,
Не умел оставаться в ряду,
Ибо совесть, как мощная лупа,
Укрупняет чужую беду.
И когда ничего не светило
И никто никого не спасал, —
Он отнюдь не утрачивал пыла,
А садился и письма писал.
Мы ловили “знамения века”.
А Корнилов
под сенью знамен,
Был однажды в уборщики снега
Из писателей переведен.
Времена то ушли, то настали.
Но зато навсегда — человек.
Скажем, этот —
единственный в стане
И опять убирающий снег.
…То я дурочкой, то богомолкой.
А Корнилов идет по шоссе
В этой кожанке, с этой кошелкой,
Абсолютно инакий, чем все.
Снова хочется жить, колобродя,
На тоску и на робость начхав, —
Потому что Корнилов Володя
Повстречался мне в рыжих очках.
1990
* * *
Ее ближайший круг — Виктория Шохина, Евгений Рейн, Максим Амелин, Сергей Арутюнов, Александр Шаталов, Евгений Лесин, Инга Кузнецова, Игорь Шайтанов, Лазарь Лазарев, Алексей Алехин, Олег Клинг. Об этих людях я слышал в каждой беседе столько и хорошего, и не очень, что воспроизводить не берусь. Но понимал одно: раз она о них так много говорит, то они и есть ее семья, ее самые близкие люди. А в семье всегда любовь соседствует с руганью. Чужие люди нам просто безразличны.
* * *
Недавно встретились с Сережей Арутюновым. Разговорились. Я спросил:
— А меня она, наверное, тоже любила “приложить”?..
Сережа сказал:
— Нет, тебя просто называла, любя, сумасшедшим…
* * *
Любые мемуары — это, конечно, рассказ о себе. Избежать этого, к сожалению, не получается. Но мне бы хотелось рассказать именно о Татьяне Бек, о ее человеческих и поэтических принципах.
* * *
Татьяна Бек в том направлении, в котором она работала, по праву считалась настоящим мастером. Она была в поэзии (и в жизни) предельно искренна, ее стихи исповедальны и завораживающи. Она не допускала неточных рифм. Например, рифма плетью/долголетья была дня нее неприемлема, только плетью/ долголетью. Она признавала абсолютно точные рифмы.
Топором/пером, окаянны/стаканы, препаршиво/пошива и т.д.
Любые отклонения в сторону отвергала как автор и не пропускала как редактор.
— Хорошая рифма, — говорила она, — для меня основа стихотворения.
* * *
Она была увлекающимся человеком. И, зачастую, на мой взгляд, переоценивала своих друзей (в первую очередь отношу это к себе). То есть она проявляла симпатию к человеку — и эта любовь переходила на его творчество. Она начинала этого человека всячески пропагандировать — публиковать, писать о нем рецензии, рассказывать по радио. И любовь не знала границ.
Однажды мы пили с ней чай у нее дома, и я сказал ей об этом.
Она посмотрела на меня мудрым ироничным взглядом…
* * *
Иногда она мне рассказывала о своей личной жизни. Фигурировали очень известные литературные имена. Писать об этом не имею права.
* * *
Мы неоднократно говорили с ней о природе творчества. Об импульсах к написанию стихов.
— Меня “заводят” хорошие книги, стихи, строки, рифмы, — делилась Татьяна Александровна, — читаю Тарковского, Межирова, Блаженного — и мне хочется писать самой.
* * *
Она была уникально образована. Другого такого знатока поэзии я не знал. Когда нужно было что-то уточнить (дату рождения поэта, кто автор той или иной строки и т.д.) — я звонил ей. И она выдавала информацию лучше, чем энциклопедический словарь.
* * *
Работоспособность — феноменальная. Она сделала комментарии к книгам своего отца, писателя Александра Бека, составила Антологию акмеизма, издавала книги Соколова, Глазкова, Некрасовой, работала журналисткой, писала рецензии, делала интервью…
Вспоминаю, с какой пунктуальностью она работала над Антологией акмеизма. Обзванивала всех знакомых — ей приносили книги по этой теме. Штудировался каждый источник.
* * *
Мы любили рассказывать друг другу смешные истории, читать по телефону забавные силлабо-тонические стихи и палиндромы.
Однажды она позвонила ночью и сказала:
— Записывай замечательный палиндром. Давала попу — попала в ад. Это сын Рейна написал.
* * *
В 1987 году мы вместе ездили в Тарусу. Это была группа научных сотрудников музея Николая Островского, где я тогда работал. Я пригласил Татьяну Александровну и ее друга — грузинского поэта-переводчика Х. В Тарусе произошел смешной эпизод.
Устроили пикник на берегу Оки.
Х. сказал:
— Таня, угощайся, сегодня ты женщина.
Мы потом часто, смеясь, вспоминали эту фразу.
* * *
Мы разговаривали, конечно, не только о литературе. Обо всем. Взахлеб. Она говорила: “Мы трахаемся с тобой головами”.
Общаясь по телефону, мы иногда позволяли употреблять в речи обсценную лексику. В этом, по-моему, была какая-то извращенная интимность и особое доверие…
* * *
Когда речь заходила о взаимоотношениях полов, мы наперебой давали советы друг другу, как лучше устроить личную жизнь. Правда, ничего у нас на практике не получалось.
Она так видела брак поэта.
— Жить нужно либо с равновеликим человеком, либо с человеком, который на порядок в плане развития тебя ниже, совсем с простым. Когда к человеку не предъявляешь больших претензий — легче. Живешь и живешь.
* * *
Разговоры длились часами, в основном вечерами. Инициатором, как правило, была она. Переписка длилась рывками, фрагментарно. Были перерывы в несколько лет.
* * *
Кода в 2003 году вышла ее книга “До свидания, алфавит”, я прочитал ее с огромным интересом. Это собрание эссе, литературных портретов, баек-миниатюр, мемуаров, интервью, стихов… Многожанровая книга. И в каждом жанре Татьяна Бек предстала сложившимся профессионалом, имеющим свою индивидуальность.
В эссе “Люди — кактусы — верблюды (Думая об Арсении Тарковском)” Татьяна Александровна вывела точную формулировку — “пассионарная неуместность”. Как ни горько это признать, но во многом эта формулировка (а ее смысл мне видится в недостаточно сильном резонансе на произведения автора) оказалась характерна и для творческой судьбы Бек. Ее великолепные миниатюры не стали так популярны, как байки Сергея Довлатова, ее глубокие интервью не столь тиражированы, как, скажем, беседы Феликса Медведева. Впрочем, для художника это абсолютно не главное. Главное — дело сделано. И сделано очень квалифицированно.
Я сказал ей об этом. Она улыбнулась. И — ее как будто прорвало:
— Ты знаешь, я очень рада, что эта книга хорошо продается, причем в самых крупных магазинах. Я на нее возлагаю большие надежды и очень благодарна издателю Гантману. Он буквально был послан мне свыше. Он пришел ко мне на помощь, когда я опубликовала полосу своих заметок в “Экслибрисе”. Позвонил и спросил: “Вы ждете издателя? Это я”.
* * *
О “пассионарной неуместности” мы с ней говорили многократно. Она считала:
— Нам с тобой чего-то недосыпали, недодали… Поэтому мы неабсолютны. Мы не можем с тобой прибиться ни к одному национально-идеологическому берегу в силу запутанного происхождения.
Кстати, национальный вопрос ее всегда волновал.
Ей, в самом деле, было непросто. Поскольку по отцу она была обрусевшей датчанкой, а по маме наполовину русской, наполовину еврейкой…
* * *
Она была самоиронична. Любила посмеяться над собой, нарисовать шаржированный автопортрет (один из них у меня сохранился).
Процитирую симпатичнейший фрагмент из книги “До свидания, Алфавит”, где фигурирует Фаина Раневская.
“Фаина Георгиевна Раневская, которая очень подружилась с моими родителями летом 1964 года на финском взморье, в Комарове, называла меня приязненно “мадмуазель Модильяни” — за мою худобу и вытянутость на грани шаржа. Позднее, уже в Москве, она мне даже, когда мы ходили к ней в гости, подарила итальянский альбом художника с соответствующей надписью…
Теперь я уже ближе к мадам Рубенс…”
* * *
В той же книге “До свидания, Алфавит”, в эссе “Про Ленечку Шевченко” автор приводила слова этого молодого, к несчастью рано ушедшего от нас поэта, о том, что ее стихи “отравлены смыслом”. Интересна и — единственно правильна! — была реакция поэтессы: “Ученик оборотился в нельстивого и, наверное, справедливого учителя”.
Про Леонида Шевченко она неоднократно вспоминала, очень его ценила и скорбела об утрате.
* * *
Разговор о смысле (прозе) в поэзии был у нас постоянный. Моя позиция заключалась (я и сейчас так думаю) в том, что поэзия — это то, что нельзя пересказать прозой. Но определений у поэзии много. И все они имеют право на существование. Важно — каких результатов автор добивается в избранной стилистике.
— Так, значит, и я не поэт? — однажды в сердцах воскликнула она.
— Конечно, поэт! — искренне отвечал я. — Вы — последовательница традиций Бориса Слуцкого (самого крупного русского поэта ХХ века, по словам Дмитрия Сухарева). В своей стилистике Вы — настоящий мастер, “прогоняющий через прозу каждый стих”. И в этом смысле у Вас много общего с гениальным Буниным. В Вашей прозе и журналистике — подлинная поэзия. Вот как Вы пишете в эссе о своей кошке. Она “была похожа на охапку вербы с желтыми глазками”. Разве это не верлибр?!
Она успокаивалась.
* * *
Гордилась знакомством с Бродским, тесным общением с Чухонцевым, Мориц, Вознесенским… Чухонцев в свое время напечатал ее, шестнадцатилетнюю девочку, в “Юности”.
Кстати, уже после смерти Татьяны Александровны я разговаривал о ней с Андреем Андреевичем Вознесенским. Он сказал:
— Таня была святая…
* * *
Однажды, в середине девяностых, она пришла ко мне домой. И я впервые в жизни попросил ее написать автограф. Она села за стол и тут же написала.
* * *
На костре самосожженья
Наши души пусть горят
Много лет еще подряд!
В 1999 году я затеял журнал “Футурум АРТ”. Татьяна Александровна предложила свою помощь, начала знакомить с разными молодыми поэтами. И в первом номере с ее предисловием появились стихи малоизвестных тогда Сергея Арутюнова, Инги Кузнецовой, Олега Кочеткова. Их она опекала всю жизнь. Прежде всего, пожалуй, Сережу Арутюнова.
* * *
К журналу относилась с постоянным вниманием. Особенно ее тронул рассказ Наталии Кузьминой “Мягкая игрушка”, про девочку, которую затравили одноклассницы.
Этот рассказ вышел в № 5 “Футурума” за 2004 год.
* * *
Когда я начинал создавать журнал, она говорила:
— Сделай хотя бы три номера. Это уже будет большой результат.
* * *
Ее важнейшая черта — безукоризненная моральная чистота, порядочность и щепетильность.
Помню, предложил ей напечататься в моем новом журнале “Дети Ра”. Она согласилась, но предупредила:
— Я дам подборку, но эти стихи скоро выйдут в моей новой книге. Ты согласен на такие условия?
Я, конечно, согласился. Честно говоря, никто из поэтов за долгие годы моей редакторско-издательской деятельности о подобных вещах никогда не предупреждал.
* * *
Она жила небогато. Иногда денег не было совсем. Но никогда не просила.
* * *
Жадных не любила.
Помню полчаса возмущалась, рассказывая, как в кафе ее спутник-мужчина не заплатил за нее.
— Я, конечно, сама заплатила за свой кофе. Это копейки! Но ведь он мужчина! Раз пригласил даму в кафе — обязан заплатить!
* * *
Общаться с ней было великой роскошью. Я всегда ждал ее звонка, сам старался лишний раз не беспокоить. Она говорила долго и охотно тогда, когда у нее возникала в этом потребность.
Говорили мы обо всем — о поэзии, о взаимоотношениях полов, разумеется, обсуждали общих знакомых.
* * *
К сожалению, в последние годы нервы у нее были на пределе. Конфликтные ситуации с близкими людьми постоянно повторялись. Она жаловалась — я успокаивал.
В последние 7–8 лет это был обычный для нас разговор.
* * *
Однажды мы решили с ней написать совместную книгу. Книгу-интервью. Где хотели зафиксировать все наши многочасовые беседы.
Я начал записывать эти разговоры. Получилась для начала беседа на литературные темы. Я прислал ее Татьяне Александровне. Она стала туда дописывать отдельные фрагменты.
* * *
15 августа 2004 года, поздно вечером, Татьяна Александровна прислала по электронной почте письмо.
Бек с препятствиями
Женечка!
Беседа интересная и весьма содержательная. Хотя, хоть убей, ты меня не убедил, что цитируемая строфа о Гоголе (я приводил в качестве примера хороших стихов четверостишие Сергея Бирюкова “Гоголь”. — Е.С.) — серьезная поэзия. И что палиндромы можно рассматривать по большому счету как настоящую лирику. Все же я — заядлый смысловик… Не могу чувствовать иначе.
И еще собеседники (мы с ней. — Е.С.) совершенно обошли волнующий меня вопрос: почему порою тоталитарным режимам авангардствующие “звуковики” (ввожу такой термин!) гораздо угоднее, чем консервативные “смысловики”, хотя формально, казалось бы, должно быть наоборот. Условно говоря, Семен Кирсанов был гораздо благополучнее, чем Владимир Корнилов. А Слуцкий оставил в столе и в самиздате, куда больше, чем Асеев? (Ср. с контекстом итальянского фашизма). Об остальном: а пошли они все (Кузьмин и компания) (Литературного деятеля Дмитрия Кузьмина она не уважала. — Е.С.) туда-то. Главное, есть в стихах честный и завораживающий звук (он может быть и там, и там) или нет.
Еще, забыла. Я так и не поняла (теперь уже мы говорим спокойно и неэмоционально, с презумпцией взаимной любви и уважения), — как вышло, что ты — сугубый смысловик (за что я когда-то давно и полюбила в тебе творчески родственную душу, сразу, с первого прочтения) — не только накренился в сторону “звуковиков”, а полностью перешел в их карас, ощутив себя не просто их родственником (это я тоже отчасти ощущаю, что видно по моим последних лет стихам), но и своеобразным лидером? Что за этим стоит психологически? Где ты собираешься публиковать присланную беседу?
Обнимаю,
Татьяна Александровна
Через два часа — новое письмо.
Женя, глянь, что получилось. Я беседу чуть индивидуализировала, чтобы спокойно за нее отвечать.
Если ты ее “визируешь”, то сразу же отзвони — и я ее моментально высылаю в “Экслибрис”.
Жду отзвона.
ТАБ
Татьяна Александровна, только сейчас получил Ваш вариант. Он очень хороший. А я правку тоже важную внес. Как же быть?
Жду указаний.
Женя15.08.2004
Женечка, вдруг поняла что “вставку”-то я не выслала. Высылаю…
ТАБ
August 15, 2004
4:34 PM
И отправила еще одно письмо.
БЕК С ПРЕПЯТСТВИЯМИЖенечка!
Ты меня убедил. Не надо выстраивать иерархию — кто лучше, а кто хуже. (Она спрашивала: кто лучше, как поэт — Слуцкий или Айги. — Е.С.)
Побеждает поэзия. Впрочем, каждый творческий человек понимает ее индивидуально, что есть норма.
Сервильные люди имеют место и там, и там. Страдальцы и противостояльцы власти — тоже: по обе стороны.
Кирсанова я в письме назвала лишь потому, что ты мне его в нашем сумбурном (по моей вине, прости) разговоре приводил в пример, если помнишь… А я еще сказала, что сейчас готовится его том в кушнеровской “Библиотеке поэта”.
Беседу, если хочешь, могу попытаться протолкнуть в “Экслибрисе”.
Я тебя очень люблю: ты как медведь на двух разъезжающихся льдинах — традиционалисты (как я) считают, что ты “лёг” под авангардистов, а те — наоборот. Что говорит о том, что ты небезразличен и тем, и другим. Как писал Франсуа Вийон (а он был кто?): “Я всеми принят — изгнан отовсюду”. Такая наша планида. С Богом. (А меня Дмитрий Антоныч Сухарев на одном вечере знаешь, как назвал? “Бек с препятствиями”!).
Твоя
неуместно
пассионарная
старшая подруга
Татьяна Бек
August 15, 2004 4:34 PM
Subject: stepanov
Дорогая и любимая Татьяна Александровна!
Мне кажется, в Экслибрис не возьмут. Я и так там, как ни странно, довольно частый гость. Рецензии, статья, потом Лесин про мою книжку писал… Хотя кто знает? А вот евреям (в тот журнал, куда Вы пишите) нельзя предложить? Был бы Вам признателен. Если нет — не проблема, где-нибудь все-таки пристрою, потому что текст получился под огнем Ваших серьезных вопросов для меня важный. Я стал лучше понимать свою собственную позицию. Смешно, но это так. Когда пишешь, думаешь лучше. Скоро привезут мою нью-йоркскую книжку, тогда сразу Вам все доставлю. Насчет медведя я согласен. Медведь и есть.
Обнимаю.
Женя
Медведю от Медведицы
Женечка!
Высылаю тебе текст твоей беседы с неизвестным мне Федором, который я чуток сократила. Беседа в “Экслибрисе” — не больше 10 тыщ знаков с пробелами. Так что если ты еще сократишь на тыщу знаков — будет лучше. Вообще, слегка отожми беседу.
Немедленно, пройдясь рукой мастера, пришли мне его обратно со справкой о себе. Образец: Е.С. (год рождения) — тот-то и тот-то. Автор таких-то книг. С такого-то времени — главный редактор таких-то журналов. Постоянный автор “Экслибриса”.
Есть реальный шанс попасть туда или в самый ближайший, или в через-ближайший номер, поскольку я только оттуда, из редакции, приехала — и они, как я поняла, горят как раз с интервью, без которых выйти не могут. Если пришлешь все, как я сказала, быстро, то я сразу же отправлю это в газету с моей горячей рекомендацией и с твоим телефоном. Готовь хорошее фото.
Жду.
Скирли-скирли (ТАБ)
August 15, 2004 8:42 PM
Subject: Медведь
А беседа вышла в итоге в газете “Экслибрис” (№ 31 от 19 августа 2004 года) под рубрикой “Андеграунд и номенклатура”.
Приведу ее полностью.
Евгений Степанов: “Поэзия — то, что нельзя пересказать прозой”.
— Евгений, и все-таки кто, на твой взгляд, выше как поэт — Айги или Слуцкий?
— Разве поэзия — это спорт, чтобы измерять, кто выше, кто ниже?! Они оба принадлежат литературе, только относятся к разным ее видам. Поэзия — это то, что нельзя пересказать прозой. Айги прозой не перескажешь.
— Тогда и Некрасов, и Георгий Иванов, и Владимир Корнилов — не поэты.
— Они гениальные прозаики (публицисты), писавшие в рифму.
— Но ведь ты сам тогда тоже прозаик, пишущий в рифму.
— Да. Но это не мешает мне любить других авторов, в том числе и так называемых авангардистов. Кстати, авангардистом может быть человек, пишущий и силлабо-тонические стихи. Например, тот же Слуцкий. И совершенно точно авангардистом может не быть человек, пишущий верлибры. Те, кого принимают за авангардистов, зачастую ими не являются. Например, замечательный поэт советской эпохи Семен Кирсанов был незаурядным виртуозом формы. Он писал палиндромы, делал образцы визуальной поэзии и так далее. Он продолжал в отличие от большинства разные традиции, не только пушкинские. И я, конечно, его уважаю, но это вовсе не значит, что Кирсанов авангардист.
— А Андрей Вознесенский?
— Он добился выдающихся результатов в своих видеомах. Это истинные образцы визуальной поэзии. И в этом смысле он авангардист. Что касается иного творчества Андрея Андреевича, то, конечно, те приемы, которые он применял (применяет, дай Бог ему здоровья!), многие авторы использовали, на мой взгляд, ярче. Например, усеченные строчки Андрея Белого, листовертни Дмитрия Авалиани (создателя жанра). На самом деле термин “авангардизм” постепенно изживает себя. Есть поэты и непоэты.
— Существует журнал, посвященный визуальной поэзии и так называемой смешанной технике — “Черновик” Александра Очеретянского. По-твоему, там печатаются авангардисты?
— Еще раз повторю: обращение к тому или иному жанру (даже редкому) не гарантирует качества. Мне, например, странно видеть, как некоторые хорошие поэты пририсовывают к своим стихам картинки, лишь бы напечататься в “Черновике”. Смешанной техники от этого не прибавляется. Она появляется там, где за дело берется мастер.
— Назови хотя бы одного.
— Александр Федулов. Он прекрасный поэт и профессиональный художник. Вот у него и получается настоящая визуальная поэзия. Или Вилли Мельников. Он делает удивительные образцы люменоскриптов, драконографии. Это жанры, которые он изобрел сам. Мельников работает на стыке поэзии, фотографии, графики. Надо заметить, что Вилли не только одаренный поэт, уникальный лингвист, знаток множества языков, но и блестящий фотохудожник. Вот и у него смешанная техника получается отменно. Кстати говоря, этому жанру многие тысячелетия. Я недавно был в Каире, в этнографическом музее видел там образцы древнеегипетской смешанной техники, выполненные на папирусе, которым четыре тысячи лет.
— В своей статье “Новый самиздат” (“НГ-EL” от 29 июля) ты пишешь, что читатель дезинформирован, обкраден. Что имеется в виду?
— Да, читатель не знает, что на самом деле происходит в современной поэзии. В той статье, кстати, я не упомянул питерский журнал “Акт”, который издают на свои средства настоящие подвижники Валерий Мишин и Тамара Буковская. Это очень хороший журнал. Его тираж 125 (!) экземпляров.
— А что, разве в “Новом мире”, например, поэтов (авангардистов) не печатают?
— Их позиция мне понятна. К новациям, авангардизму в поэзии этот журнал относится негативно. Ключевые фигуры русского авангарда (например, Велимир Хлебников, Алексей Крученых, Геннадий Айги) подвергаются в журнале остракизму. И, разумеется, публикаций поэтов авангардного направления практически нет. Со страниц журнала (“Новый мир”, 2004, № 6) Александр Кушнер в беседе с Вами, Татьяна Александровна, говорит, что Хлебников был психически болен, заявляет о его преданности новой идеологии, о его связи с ЧК…
— Ты выдергиваешь эти слова из контекста беседы.
— Публикации стихов Алексея Крученых в “Футуруме” “Новый мир” называет слабенькими, творчество Геннадия Айги апологией мнимого. И так далее.
— Однако “Новый мир” замечает эти публикации. К тому же добавлю: стихи Дмитрия Авалиани открыл для широкого читателя именно этот журнал!
— Вы абсолютно правы. И вообще я благодарен главному редактору Андрею Василевскому, к которому отношусь с уважением. На самом деле полемике между нами много десятилетий. Это диспут символистов и акмеистов (постакмеистов) и футуристов (футурумистов), который, к счастью, до сих пор не завершен.
Один из видных деятелей ОПОЯЗА Борис Эйхенбаум призывал в двадцатые годы к одному — признать, что существует язык поэтический и существует язык практический. Он писал (цитирую по памяти), что поэтический язык не есть только язык образов и звуки в стихе вовсе не являются только элементами внешнего благозвучия и не играют только роль аккомпанемента смыслу, а имеют самостоятельное значение. Начался пересмотр общей теории Потебни, построенной на утверждении, что поэзия есть мышление образами.
Слово, звук самоценны. И в звуке (форме) своя логика, свой смысл. Не случайно изобретатель нового жанра в литературе — танкеток — современный поэт Алексей Верницкий за основу взял часть знаменитого стихотворения Алексея Крученых “Дыр, бул, щыл”. Кстати, интересно отметить, что в жанре танкеток работает и главный редактор “Нового мира” Василевский. Так что в чем-то противоположности сходятся. Плохо только, что печатает он только свои танкетки! “Новый мир” — это общероссийский народный брэнд, и, конечно, быть такому журналу в арьергарде поэтических событий нелепо. Он, по идее, должен оставаться национальным достоянием. А национальное достояние — это не только (и не столько!) Олег Чухонцев, Юрий Кублановский и другие представители литературной номенклатуры.
Попутно замечу, как удивительно наблюдать перерождение андеграунда (к которому когда-то принадлежали и прогрессивные для определенной эпохи Чухонцев и Кублановский) в номенклатуру. Интересно, они сами это понимают, или нет?
— Они “номенклатурны” (термин тут весьма условный) не намного более чем, например, Дмитрий Александрович Пригов. Да? И это — нормальный ход, или, по Гончарову, “обыкновенная история”, когда племянник постепенно превращается в дядю. А вообще давай, Женя, говорить о текстах, а не о внешних контекстах… Другой твой оппонент — журнал “Вавилон” и лично Дмитрий Кузьмин, так?
— “Вавилон”, к сожалению, пал. Прок от него был. Он показывал, как писать не надо. Но Кузьмин — это трудолюбивый человек, который без работы не останется. Он всегда что-то делает. Линия, которую он и его сподвижник Данила Давыдов проводят в литературе, на мой взгляд, тупиковая. Она ориентирована на абсолютизацию прозы в поэзии. Кузьмин и Давыдов своими антологиями, безусловно, оказывают влияние на происходящее в литературном процессе. Этого отрицать нельзя. За последние годы Кузьмин составил антологию “Нестоличная литература” (М., 2001), Давыдов — антологии “Анатомия ангела” (М., 2002) и “ХХI поэт /снимок события” (М., 2003)… Попробуем разобраться, что они пропагандируют. Все что угодно, но только не поэзию. У самых достойных авторов Кузьмин и Давыдов умудряются выбрать предельно приземленные тексты, в лучшем случае напоминающие образцы американской рэп-культуры, а в худшем — обычной порнографии.
— Это звучит как-то голословно!
— Да откройте эти антологии! Там все написано. Вот, пожалуйста. Светлана Кузьмичева: “Она блондинка Жуков в белом платье с блестками. Он вдовец Айзенштадт, сорока семи лет. Предпочитает мальчиков, а если девочек, то в возрасте до двадцати лет, с худенькой попкой”. Сейчас вышла в “НЛО” еще одна антология — “Девять измерений”. В ней Дмитрий Кузьмин, Илья Кукулин, Данила Давыдов, Максим Амелин, Бахыт Кенжеев и другие представляют на свой выбор лучших молодых авторов. Представляя своих подопечных, Кузьмин печатает сначала свои собственные шедевры, разумеется, гомоэротического характера… Неужели у него других тем нет?
А вообще авангард — это не отказ от традиций, а внимательнейшее их изучение. И достижение высоких результатов в рамках традиций. Вот, например, палиндром. Это старинный фольклорный жанр. (Помните, наверное, фразу, которая читается одинаково слева направо и справа налево: “на в лоб, болван”?). Но образцов истинной поэзии в этом жанре совсем немного, даже у легендарного Николая Ладыгина. Мне нравятся единичные перевертни. Например, Александра Бубнова. Так он не только блестящий автор, он и лучший в стране знаток палиндромии. Он первый в России защитил докторскую диссертацию по этой теме. То есть мало иметь творческую энергию, надо знать, что до тебя делали предшественники.
Приведу только несколько примеров удачной палиндромии. “Я иду с мечем судия” (Гавриил Державин), “Я и ты балет тела бытия” (Елена Кацюба), “Дорого небо, да надобен огород” (Дмитрий Авалиани). Палиндром без метафоры, без образа ничего не значит. Только сумма приемов (или, проще, талант!) обеспечивает успех стихотворению. Увы, иные современные стихотворцы никаких приемов знать не хотят. Самовыражение — явление, безусловно, интересное, но имеет ли оно отношение к литературе?
— Тебя послушаешь — и складывается впечатление, что настоящая поэзия печатается только в твоих журналах “Футурум АРТ” и “Дети Ра”.
— Это, конечно, не так. Я уже упоминал про журнал “Акт”, есть содержательное издание Константина Кедрова и Елены Кацюбы “Журнал Поэтов”, вышли антологии Сергея Бирюкова “Зевгма” и “Року укор”. Так что не все так безнадежно. Хотя и на самом деле драматично!
Беседовала Татьяна БЕК
Когда интервью вышло, она очень переживала. Не хотела никого обидеть.
Звонила мне и спрашивала:
— Интересно, а что скажет Вознесенский, а что скажет Василевский?..
Через день позвонила, счастливая:
— Виделась с Вознесенским. Почему-то перешли с ним на “ты”. Он сказал, что мы с тобой все правильно написали. Василевский тоже вроде не обиделся.
* * *
За три дня до своей смерти она позвонила мне домой и сказала:
— Как, ты не знаешь, чтó произошло?!
И начала рассказывать о письме ряда писателей в адрес Туркменбаши с предложением перевести на русский язык его стихи… О диких, грубых выкриках поэта Х. в ее адрес и в адрес Н.Б.Ивановой о том, что присутствующий при этом критик Ч. никак не одернул поэта, о постоянных звонках домой с оскорблениями и даже угрозами…
Она на секунду замолчала. И горько сказала:
— Ты знаешь, мне кажется, теперь я не смогу преподавать в Литературном институте. Морально не смогу.
В финале беседы она спросила:
— Скажи мне, я выживу?
* * *
В последнее время она всегда спрашивала меня: “Я выживу или нет? Что будет со мной?” Теперь я понимаю, что до конца не отдавал себе отчета в серьезности постановки вопроса.
* * *
В тот день (накануне ее трагической смерти) я, как мог, ее успокаивал. Внушал ей, что нельзя реагировать на озлобленных и полусумасшедших людей!
Договорились, что она будет брать трубку только через автоответчик.
* * *
На следующий день я уехал по делам в Чебоксары. Уехал все-таки спокойный. Мне показалось, что она вошла в норму. Она обещала мне, что будет брать телефонную трубку только через автоответчик и оградит себя от ненужных контактов.
* * *
В поезде у меня прихватило сердце. Такого не случалось давно. Подошел к проводнику за лекарствами — у него их не нашлось.
В это время, оказывается, она умирала. Но я этого не знал.
* * *
Иногда мне кажется: то, что я сейчас пишу, бессмысленно — она (самый лучший в мире читатель) не прочтет. Какое-то оцепенение.
* * *
Как истинный поэт она предвидела свою судьбу, свою скорую кончину. Она все сказала, что хотела сказать.
Невозможно без содрогания читать, например, такое стихотворение.
* * *
И цветы полью из ведра,
И услышу удары гонга…
До свидания. Мне пора.
Разучилась писать по-русски
И соленым словцом блистать:
Рыбы, водоросли, моллюски —
Собеседники мне под стать.
Нахлобучу верблюжий капор,
Опрокину хмельной стакан.
— До свидания, Божий табор.
Я была из твоих цыган.
И уже по дороге к Лете
Ветер северный обниму
(Слепоглухонемые дети
Так — играючи — любят тьму).
— Сколь нарядны твои отрепья,
Как светло фонари зажглись,
Как привольно текут деревья,
Наводняя собою высь!
Звуков мало, и знаков мало.
Стихотворная строчка спит.
Я истаяла. Я устала.
До свидания, алфавит.
1995
* * *
Она, конечно, очень сильно, смертельно устала, поскольку была поэтом, т.е. человеком без кожи. И Господь взял ее к себе. Она сейчас в надежных руках.
* * *
У меня сохранилась такая мистическая записка от Татьяны Александровны.
Женя!
Жди — я сейчас!
Т.Б.28.3.90
* * *
Сейчас 2006 год. Я жду. До сих пор не верю, что она не вернется.