Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2006
* * *
Все реже то волнение, которым
сердечно перехватывает горло,
и сонная намыленность вещей
сползает, обнажая первооблик;
все реже то дыхание, которым
выталкиваешь слово без труда,
как легкий вскрик родного узнаванья,
как мелкий плеск бормочущего моря;
все чаще то молчание, которым
молчит угрюмый вечер переулка:
нет преступленья, но оно висит
высокой ватой туч над горизонтом,
заклятой неподвижностью деревьев,
зловещим перемигиваньем окон, —
чужая жизнь сплошной тупик твоей
и корчит рожи, страсть чужая — скрежет
ножом по хрусталю; ты сам себе опасен
прогнившим равнодушием души,
согласием на все, с чем не согласен…
Спустись, подобно кошке, в свой подвал,
где умирать животному пристало,
а если жить удастся, то — во тьме,
сестре невинной темноты наружной.
Сентимент
Укрощенье мира словом:
Легкий взмах его хлыста
И стихает бычий норов,
Рябь вселенского холста.
Проступает синий-синий —
Даль не может быть синей —
Очерк невозможных линий
Вечной родины твоей.
Там ликует летний ливень,
Пахнет счастьем и водой,
Там необъяснимо живы
Все, кто должен жить с тобой.
Все настолько очевидно,
Что слепит тебе глаза.
Ничего уже не видно,
Только катится слеза.
Влаги выпуклая линза
Осветляет окоем,
Идеальная отчизна
Всех пейзажей за окном,
Их цветных родимых пятен…
Лучше ты ее сотри,
Лучше словом снова стать им,
Шевельнувшимся внутри.
* * *
Аде
Дерево живет всей листвой,
Ветру откликаясь любовно,
Наклоняя ветви и ствол,
Плачущая Мария словно.
Столько доверья, добра,
Трепещущей, взвихренной воли…
Видишь, как ты не добрал,
Вечный читатель, школьник?
Что бы тебе так не жить
В полной покорности чуду?
Что между нами лежит,
Ветер счастливой минуты?
Нет бы, отдаться, поймать
Сполох, идущий навстречу,
Так же собой лепетать,
Словно ты ветром отмечен
И награжден, получив
Больше, чем скаредно отдал:
Неба верховный массив,
Вольного воздуха продых.
Ведь и звериный порыв
Дереву вовсе не страшен:
Вывороченное, оно лишь взрыв
Покорности всему, что дальше.
Картина
Асе
Женщина сидит, к ней подходит мужчина,
Скорей всего, это Аполлон,
Вокруг валяются греко-римские руины,
Ими завален весь склон.
Вспышки деревьев вставлены в небо,
В моря голубизну.
Горе тому, кто ни разу здесь не был,
Не праздновал эту весну.
Галочка-птица, черкнувшая воздух,
Пена, рыбачьи суда…
Весь этот вольный, божественный роздых,
Чудом попавший сюда.
Вот ведь где пристань нашего счастья,
Ловкий прыжок из ума
В мир, где поверхность к поверхности ластясь,
Не устает изумлять
Легким прибоем и сонным покоем,
Тяжкотекучим, как ртуть,
Тем, что зеленое и голубое —
Самая суть.
* * *
Возвращаясь домой,
Под надежные своды стиха,
Боже мой,
Говоришь, вот и я!
Столько дней,
Столько лет ты бродил наобум
По чужбине людей
С чепухой, приходящей на ум.
Сколько раз
Ты впадал в неуемный восторг,
В этот паз,
Всемогущества жалкий простор.
То ли смерть,
То ли жизни кишащей плотва,
Словно жердь,
На которой пробилась листва.
Думал, — крах,
Думал, век проплутаешь слепцом,
А очнулся в слезах,
Осеняем склоненным отцом.
* * *
Ветер смерти унес шелуху слов,
Выдул внутри пазуху пустоты,
А меня, нырнувшего в прорубь снов,
Даже там редко навещаешь ты.
Да и что там делать в этом моем сне:
Ну, обнимешь, ну, пару знакомых фраз
Пробормочешь, и то непонятно — мне
Или так, никому — и молчанье обстанет враз.
Хуже нет твоего молчания, хуже нет.
Ты не хочешь множить монблан чепухи
Или так громадно молчит тот свет,
Что словесной в нем не сыскать трухи?
Как же мне вмолчаться теперь в твои
Бестелесные дали и голые стертые дни?
То ли новый отбойный язык придумать, слои
Небытия сбивающий, то ли
Пробурить картинку, манившую глаз,
И внедриться в родные отныне тебе пласты.
Но закрыт живущему этот лаз,
Сколько б он ни пытался марать листы,
Воссоздать пытаясь любимый тобою скрип
Авторучки или буковок-клавиш стук,
Лишь теперь понимая, как безнадежно влип
(Помнишь, шли под карнизом корявых лип?)
В эту видимость, в слово и просто в звук.
* * *
Ворона — фурия на ветке
Вопит, вытягивая горло,
Что мир не сшит по птичьей мерке,
Что горько
Давиться мерзлым комом хлеба,
Сквозь годы продираться больно,
Что ей отпущено лишь неба
Довольно.
Смирись, ославленная птица,
Тебе воображенья б малость —
Не обманула бы лисица.
Осталась
Истерика — замена пьянства
И неуменья горько плакать.
Вокруг унылое пространство
Да слякоть.
Отталкивайся-ка от ветки,
Далась тебе прореха-крона,
Вверху ни хитрости, ни клетки:
Лети, ворона!
На могиле матери
1
Куст этот ближе тебе, чем я.
Если законы телесные в силе
Там остаются, твоя семья —
Все, что растет на твоей могиле.
Все, что растет и ползет, и грызет,
Пробуя ветвью и телом, и зубом
Всласть утвердиться, прибавив свой плод
К буйству живого, в могуществе грубом.
Этот шиповник осатанел,
Выпростал ветви, и все ему мало.
Может, твоею он смелостью смел,
Жизнь добирает, что ты не добрала?
Может, узнала, что страх — это грех,
Вот и свободна теперь, чем попало…
И рассыпаешь застывший свой смех
В каплях росы на коробочках алых.
2
Шелестом листвы нарублен свет.
Проходя сквозь лиственное сито,
Шарит он в шероховатых плитах,
Оставляя еле теплый след.
Это пляшет дробная душа;
Вся ее пронзительная сила
Небо над могилой рассинила,
Облакá по ветру распуша.
Инопланетянка-стрекоза
На ограде бусинкой застыла,
Заслонясь от солнечного пыла
Тонкой вуалеткою крыла.
Словно вдруг почувствовала сбой
Всех миров и, впитывая чудо
Языка, идущего оттуда,
Пробует сказать его собой.
3
Когда я шел к тебе домой
Так облака лежали,
Как будто плавал надо мной
Огромный дух печали.
И кладбища всегдашний вид
Неряшливого тленья
Уже не так меня саднит,
Как в день захороненья.
Листва мне больше не шумит
Прощаньем и прощеньем,
Немного птица покричит,
Но без того значенья.
Все выветрилось из меня,
Дождем и снегом смылось.
Все превратилось в семена,
В другое превратилось.