Рассказы
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2006
Удивительные люди
Я сидел за письменным столом и уже третий час слушал, как хрипловатый мужской голос словно бы с легкой обидой поет песенку с бесконечным количеством куплетов. Припев был таким: “И я не понимаю, почему по понедельникам какие-то девчонки на прохожих всех орут”. Других слов было не разобрать, но в целом что-то о нашей жизни — той, российской. Песню я слышал впервые. Вероятно, один из ансамблей с полублатным репертуаром. Их в последнее время развелось хоть пруд пруди.
Звуки неслись непонятно откуда. Наш огромный дом стоит на склоне невысокой горы, на окраине альпийского швабского города, в котором я обретаюсь уже больше года. И мне говорили, что в какой-то из квартир живут русские. Они-то, конечно, и крутят. Но что-то громковато и длинновато. Впрочем, чего уж там! — тридцатое декабря, народ начинает оттягиваться.
Я встал и вышел на балкон. С него открывался вид весьма благостный: двух- и трёхэтажные дома под красной черепицей — конструкции простой, но уверенной, о чем говорило обилие стекла огромных окон и “фонарей”; расчищенные от снега дорожки, по которым бегали немецкие дети (впрочем, они вполне могли оказаться и турецкими); дальше — пять невысоких лесистых вершин. Мой “Пятигорск”… Голос обиженного на орущих девчонок сюда вроде бы не долетал.
Время тянулось медленно. Телевизионное предновогоднее ликование надоело, читать тоже не хотелось. “День проходил как всегда — в сумасшествии тихом”, — как сказал когда-то Блок в одном из малоизвестных стихотворений. Едва дождавшись ночи, лег в постель.
Но заснуть не удалось. До слуха вкрадчиво донеслось: “Ходят танки, ходят танки…” Неведомые соотечественники продолжали крутить свою любимую тематику. “Не боятся же, черти, что немецкие соседи настучат на них в наш ЖЭК с банковским названием “Иммофинанц””, — с некоторой завистью подумал я. А песня между тем всё шла:
Ходят танки, ходят танки,
Ходят танки по лугам,
По просёлкам, полустанкам,
По занюханным углам…
Уже другой мужской голос то умело форсировал, поднимаясь вверх, то снова снижался. Это впечатляло. Как, впрочем, и текст — танки действительно ходили повсюду:
Ходят танки, ходят танки
По невестам, по садам,
По червям в консервной банке,
По серебряным водам…
Но, однако, уже четыре часа утра, пора бы им где-нибудь припарковаться.
Ходят танки, ходят танки
По постелям, по коврам…
По моей-то они уж точно сегодня прошли.
Ходят танки, ходят ромбом…
Насчет ромба что-то помню — кажется, советский классик Ананьев.
И вдруг я подумал — ну, хорошо, пусть сидят всю ночь, сделали потише, а дом, видимо, представляет собой некое подобие акустического резонатора — звук усиливается и идет как бы ниоткуда и отовсюду, будто из стен, — но почему песня-то такая бесконечная, словно закольцованная?! Уже часов пять, как минимум, длится. И мелодия почему-то словно ритмизируется звучным ходом моих стенных часов. В чем тут дело? Вроде и тихонько совсем, а спать не дает.
Глаз в эту ночь я так и не сомкнул. Дождавшись шести утра, встал. Итак, сегодня тридцать первое, канун Нового года! Поспать, конечно, не мешало бы, а то сморит раньше срока. Но, как ни странно, чувствовал себя бодро.
Каковы же итоги уходящего года? Беден он был на впечатления. Всё больше какая-то жизненная борьба в партере. Разве что бурный июль в Питере остался в памяти. Что там еще?.. Какие-то неожиданные письма. Надежды на чей-то приезд, на поездку куда-то — естественно, не сбывшиеся. Несколько журнальных публикаций в России. Придуманная влюбленность в Штутгарте. Всё? Ну, пожалуй, еще заболоченный лесок под Тосно в косых солнечных полосах…
В десять вечера — Новый год по российскому времени — я выпил чекушку шампанского.
Есть здесь такие, по двести граммов. Заметил, что их в дешевых супермаркетах частенько покупают старухи. Вот и я принял старушечью дозу. В двенадцать вышел на балкон. Тевтоны как по команде высыпали на улицу с заготовленными фейерверками — начались разрешенные для этого дела полчаса. Город, лежащий внизу, озарился разноцветными огнями. Странно, что спать, с учетом танков, совершенно не хотелось.
Часа в два ночи я лег. Сейчас-то уж точно отрублюсь в момент. Повернулся на бок, и… “Удивительные люди удивительной страны…” — тихо, но уверенно и безапелляционно грянул смешанный хор. Да что ж это такое?!
Справедливости ради надо заметить, что песня эта была посильнее двух предыдущих. И тоже мне не знакомая. Слова разобрать было трудно — все же хор. Но были они опять о российской действительности, ее бесконечной абсурдности и невидимой муке маленького человека на каждом шагу. Когда-то Лермонтов в частном разговоре перед последним отъездом на Кавказ сказал примерно следующее: “В России страдает очень много народу. Но они сами даже не подозревают, что страдают”. Через много-много лет его собеседник привел эти слова в своих воспоминаниях. Если бы Михаил Юрьевич не написал вообще ни строчки, только за одну эту фразу ему памятник можно поставить.
Однако меня интересовала уже немецкая действительность, а конкретно — возможность заснуть хоть в новом году. Песнь-то вновь была столь же бесконечна, как и Россия-матушка. Я вставал, пил воду, затыкал уши, и уже, по Александру Александровичу, начинал тихо, но всерьёз сходить с ума. Тем более что вместе с песней до меня неотчетливо доносился голос какого-то молодого человека, который объяснял кому-то, почему эта песня такая замечательная, и при этом подпевал, проговаривал отдельные слова. Кстати, мотив был так же ритмичен, как и у “Танков”, и так же синхронизировался с работой стенных часов. “Удивительные люди, удиви-и-тельный на-а-род!” Та-ра-да-ра-дам — сыграли вроде как концовочку. Слава те, Господи! Нет, снова взялись. Надо было что-то предпринимать. Я оделся и вышел на улицу.
Было пять тридцать утра. Новогодняя ночь подходила к концу. Швабы давно угомонились. А этих русаков я сейчас вычислю по светящимся окнам — ведь не в темноте же они сидят!
Я обошел дом. Он ступенями уходил вверх, в черное небо с крупными звездами. Вавилонская башня — хоть и до разрушения, но народов уже полно: кроме хозяев — турки, китайцы, индийцы, африканцы… Ну и русские, конечно. Кое-кого из них мне и предстоит прихватить.
Мелодия стала слышнее. Вступили женские голоса: “Мы не сеем, только жнем”. Ну, это понятно. Что там у них еще? Ага, вот кого-то замочили на пригорке. Кто-то отнял миску с похлебкой у щенка — с закусью, мол, туговато. Сейчас, голубчики, ужо сейчас!.. У вас-то, видать, ни с выпивкой, ни с закуской напряжёнки не наблюдается. Гужуетесь третьи сутки подряд.
Однако песня вновь отплыла куда-то в сторону. Всё верно, горящих окон в нашем доме я не обнаружил — значит, это из какого-нибудь соседнего дома. Я перелез через низкий заборчик площадки для мусорных бачков, вышел на другую дорожку, пошел по ней. Теплее, теплее… Точно! — вон в том доме окна светятся. Сейчас, удивительные люди, я до вас доберусь! Я бодро направился к намеченному мной объекту.
Идти было не так уж и близко. Я оглянулся на свой дом — уже метров на сто отошел. На сто?! А песня-то не громче и не тише — как и в квартире была. Да что ж это?! И тут, наконец, меня озарило — и я чуть не сел на дорожку!
Куда я — туда и песня! А это попросту означает, что уже двое суток я нахожусь под воздействием слуховых глюков — да не простых, а песенных. Есть от чего плюхнуться задницей в немецкий снег! Хорошо еще, что к этим несчастным полуночникам рваться не стал.
Я вернулся в квартиру и сел за письменный стол. Хор, уже не таясь, несся из батареи отопления напротив. Забирали басы. Совсем распоясались! А всё-таки, немного жаль, что эти песни не крутили на самом деле…
Чтобы хоть как-то отвлечься, я стал играть на компьютере в классические червы со своими постоянными замечательными партнерами — Трусом, Балбесом и Бывалым. И внезапно понял, что в дело вступили новые участники глюкониады — какой-то неприятный шепоток стал подсказывать мне ходы из-за плеча, а два заунывных женских голоса начали в такт ходу часов подбирать вслух и скандировать стихи типа декадентских: “Море… Лазурная пена…”, а потом жалобно запели в унисон: “Не уберегли-и мы-ы…” Чего не уберегли — я не понял. Может быть, по утраченным гениальным строкам скорбят?
В общем, ситуация гнусная, а мне смешно. Ведь главное в нашей жизни — осознать, осмыслить. А остальное приложится. И тут раздался телефонный звонок.
Я вздрогнул. Было семь утра. Кому бы звонить в такую рань, да еще после новогодней ночи? Подоспела очередная партия глюков?
В трубке раздался голос моей давней ленинградской знакомой — Ирки. Ясно — там сейчас девять утра. Для многих веселье если и не в разгаре, то на худой конец в продолжении. В том числе и для нее.
Она позвонила мне впервые, у кого-то номер телефона достала. И, как ни странно, выбрала именно такой момент. И словно продолжая только что прерванный разговор, без всяких там новогодних поздравлений спросила, как само собой разумеющееся:
— Ну что, ты побывал для меня на Брокене?
У меня мурашки по спине забегали. Брокен-то тут причем?
Когда-то Ирка была суперсексуальной записной красавицей. Но в последние годы в ее проалкоголенную головушку вступила мысль, что она — сильная ведьма, ни больше, ни меньше.
Оказывается, года два тому назад, еще в Петербурге, я вроде бы пообещал ей, что когда буду в Германии, побываю на этой знаменитой горе, непременном месте шабашей Вальпургиевой ночи (кстати, никогда не задумывались, почему у коммунариков любимый праздник именно первое мая, сразу после Вальпургиевой ночи?). И вот сегодня она вдруг о том обещании вспомнила. Хотя, казалось бы, раз ведьма, — сама и слетай.
— Хрен с ним, с Брокеном, Ирка! — меня волновала совсем другая тема. — Кого там нынче, кроме пары-тройки затасканных российских литературных дам встретишь? Ты вот лучше скажи: знаешь ли ты такую песню с припевом “Удивительные люди удивительной страны”?
— Знаю! — не задумываясь, ответила она.
У меня сразу как-то от души отлегло — значит, черт побери, где-то и я слышал ее, а потом в подкорку влезло.
— И что за ансамбль ее исполняет?
— Никакой ансамбль ее не исполняет. Ее Грин слышал.
Я опешил:
— Какой Грин?..
— Который “Алые паруса”. Он ее слышал, когда в глючное состояние входил — Россию хотел послушать. Ты тоже об этом читал?
Я знал, что Ирка всегда стремится показать осведомленность во всех вопросах, а потому иногда лепит “от фонаря” — так сказать, по принципу: на любой вопрос — любой ответ. Но в данном случае — я же ничего не говорил ей о моих собственных глюках (хор, кстати, снизил обороты, но полностью не умолкал).
Пришлось рассказать Ирке обо всем и выразить сомнение, что она могла где-либо читать о галлюцинациях Грина — я, во всяком случае, прочел о нем достаточно много, но подобного не встречал нигде.
— Значит, и ты в состояние вошел, — философски резюмировала Ирка, вычленив в моей речи главное для себя. — Россию слушаешь!
И начала путано углубляться в какие-то дебри гриновской темы.
— Постой, — попридержал я ее. — Там ведь слова какие-то довольно современные. Как же Грин-то мог… (Во всё готов поверить разум человеческий, когда ему худо, буквально во всё!)
Но Ирку подобные тонкости не волновали:
— Ты бы лучше их записывал!
— Еще чего! И вообще — я на “состояние” не претендую. Мне бы лучше из него наружу выйти. Но как?! Вот, ведьма, и посоветуй!
— Ну, ты даешь — у людей за всю жизнь ни разу войти не получается, как ни стараются, ни одного шанса, а ты — “выйти”! Хоть ты, Миша, и личность, но личность приземленная. Я тебе всегда это говорила. Полет — он требует…
— Про полет попозже, я с этой дискотекой в башке уже третьи сутки не сплю!
— Ну, так и поспи.
— Не получается. Делать-то чего?
— Ладно, слушай.
И Ирка завела какую-то ахинею про серебряный колокольчик, который она на меня наведет. Сначала он должен звенеть у ног, двигаться вверх вдоль тела и, дойдя до головы, дать покой. Я вздрогнул:
— Ты считаешь, что я зажился?..
— Не вечный же покой…
В это время на том конце провода полупьяный мужской голос в некотором отдалении от трубки заорал: “Долго ты еще будешь ему впаривать?!” “Что ты вопишь, как потерпевший?! — прокричала в ответ Ирка, и на этом связь резко оборвалась. О, Русь!
Я прилег. В конце концов, во всем плохом можно найти и хорошее. Вот — бесплатно исполняют песню, которую сам Грин слушал. Не худший вариант. Помню его шеститомник жемчужно-серого цвета с бело-красными буквами на обложке. Только потом узнал, с каким трудом мама достала книги мне в подарок. А как зачитывался! Хотя позднее ни разу не перечитал. Может, и зря. Да что там “Алые паруса”?! “Золотая цепь” лучше. Или серебряная?.. Мысли путались, серебряный колокольчик звучал уже у колен, двигался все выше, хор стихал — и стих. Сильная ведьма сделала свое дело.
Я проснулся через несколько часов — уже без танков и удивительных людей. Впрочем, что-то остаточное пару дней еще промелькивало, но совсем слабо. Глюки, таким образом, заняли исходные позиции — надолго ли?
И все-таки, что же это было? Алкоголь ли сделал, наконец, свое дело, или сказалась нервная взвинченность последних дней? (Из-за чего она возникла — рассказывать долго и неинтересно.) И потом, для галлюцинации процесс был, как объяснил позже знакомый врач, слишком уж организованным — и мелодия, и слова (кое-какие обрывки я привел здесь). А вдруг Ирка была права, и я упустил свой последний шанс услышать и понять Россию? (Ибо в каком еще другом состоянии ее поймешь?)
Как бы там ни было, стенные часы я собираюсь убрать. Они черные с золотом, изготовлены в Индии, — в общем, магические какие-то. И грохочут с такой неуёмной энергией, что, глядишь, когда-нибудь сумеют прервать даже мой последний и окончательный германский сон. А мне этого совсем не хочется.
Кукушонок
И.Л.
Перед ее уходом он сказал:
— Посмотри, как я тут ночью лежу один.
Он вытянулся на спине, укрывшись по грудь ватным одеялом. Руки были направлены вдоль туловища и пущены поверх синих стёганых ромбов. Голова высоко подпёрта подушкой. Взгляд тяжело уставлен в заоконное небо.
— Вот так я всю ночь и лежу…
— Без света?
— Без…
Она посмотрела на человека, по возрасту годящегося ей в отцы. Вероятно, так он и лежит всю ночь. Стало жутковато.
— Я тоже по-разному валяюсь, — отшутилась.
— Но ты не одна…
Пора было уходить, чтобы не выслушивать по очередному кругу знакомые тексты.
“Чего я лишусь, — думал он, оставшись на диване, — уехав в какой-нибудь Педерастенбург?
Телепередач на родном языке, в самой интеллектуальной из которых юные красавицы делятся воспоминаниями о съемках в рекламном ролике.
Звонков в четыре утра от заблудившихся во времени.
Литературной среды:
Там Рейн течет,
А здесь дудит стихи со сцены.
Загадочной фразы, произнесенной в переполненном автобусе глумливым пьяненьким голосишком: “Я писатель и поэт, известный всей стране. Фамилия моя Батяйкин. Мыкаюсь тут с вами…” Фраза, пожалуй, ключевая.
На стуле, в отчаянии обхватив голову лапами и уткнувшись лицом в сиденье, спал кастрированный кот. Непонятно было, как ему удается дышать.
Бесплодна и горька наука дальних странствий…
— Ну, хватит! — рывком сбросил одеяло, энергично прошел в туалет, звучно пописал. Опять вяло лег.
“Приедет домой. Потом несколько часов они с мужем будут с наслаждением грызть друг друга. С наслаждением же несколько дней не разговаривать, чтобы затем в том же чувстве помириться, завершив тем самым очередной семейный цикл.
Или так. Она ляжет и начнет читать. Муж пристроится сбоку.
— Отстань! Не видишь, я читаю.
— Читай, кто тебе не дает”.
В один ненастный день, в тоске нечеловечьей…
Она ехала в автобусе. Упорно-хитроватая улыбка рябила ее губы. Никто не понимает, никто! Ежедневно отлетает душа и смотрит оттуда на них на всех.
Перелом
Ржавая труба прочно зафиксировала ногу на ходу — будто из-под земли высунулась рука (известно, чья) и ухватила за щиколотку. Только и успев хлопнуть, как филин, очами, пал наземь, выставив вперед локоть. Посмотрел — батюшки-светы! — вместо локтя уже багровый мешок надувается.
Но — никаких госпитализаций! Никаких операций! Вот тебе, пришлая девушка, последний двадцатник, дуй в ночной ларёк за водкой. Будем пить, пока само на место не встанет, не срастется!
Не срослось, однако… И остается лишь смириться, да в желтую больницу обратиться.
Но прежде… Девушка вскрикивает во сне, с кем-то бурно матерно полемизирует — никак не избавиться ей от дневного бремени. Я же не сплю. Но вот глаза сладко расфокусировались, и в темном воздухе надо мной завис с детства знакомый иконный лик. Я умилился — Христос?!
Но почему нет в его облике твердого света, почему уныл он и неуверен в себе, глаза отводит? Что-то тут не то: и похож, и не похож — словно копия, сработанная богомазом— ремесленником с иконы настоящего мастера.
Ну конечно! Будь эта ларёчная водка хоть трижды палёной, тебя-то, голубчика, я распознаю. Антихрист в натуре — вот ты кто!
А ночной гость, между тем, стал нудить о том, что пал я уже довольно-таки низко, и если буду с прежним упорством идти по пути, завещанному мне отцом, то ждет меня следующее… И выписалось видение — лежу я в неудобной сломанной позе на земле, ткнувшись в нее лицом, а у рта и носа виднеется густо запекшаяся кровь. Как выражается один знакомый труженик морга судмедэкспертизы, куда со всего города доставляют внезапно померших, “в чистом виде наш клиент”.
— Но тебе-то, Антихрист, что за печаль-забота? Знаем мы тебя, Апокалипсис читывали, — число зверя, Гог, Магог, мистагог, демагог, Ван Гог… (Он-то здесь причем?)
— А та, — ответствует, — моя забота, что человек ты мой, и должен я своих оберегать всячески.
— Еще чего — твой! Сгинь, шестёрочник, хотя бы до следующего перелома!
— Смотри, — шелестит, растворяясь, — зря ты так. Под общим наркозом всякое может случиться…
Очнулся — уже утро тусклым осенним зраком в окно заглядывает. Это что же за намек такой он под конец отпустил?..
И тревога накатила, и раздражаться начал. “Вот, — думаю в автобусе, направляясь в больницу, — ежели тётка эта в двадцатый раз повторит “обивка зеленые листья серебряный фон” — убью заразу!” Благо, есть чем — в травмпункте руку в тяжеленный гипс закатали. Соседка тёткина уже вышла, а та озирается плотоядно, новую жертву намечает, непременно говорить хочет, повествовать про зелёные листья серебряный фон.
Больница и впрямь оказалась жёлтой — корпус постройки 1913 года архитектора Расчёсова, охраняется государством. Перед ним иссохший фонтан советского времени, сооруженный, видимо, из остатков гипса, на гипсование переломов не пошедших. Окрашен в ярко-голубой цвет, государством не охраняется.
На отделении у медсестер поголовно какое-нибудь горе: у одной муж стал много зарабатывать и сразу от нее ушел, другая очень толстая, у третьей больные вызывают стойкое омерзение. И лишь старшая сестра — бой-баба! Вкрути такой лампочку в задницу — засветится лампочка.
Больные вечерами пьют, и не помалу. Один буйный даже как-то раз в запале костыли начал метать в сопалатников. Другой, которому было строго-настрого запрещено вставать из-за травмы позвоночника, испив в очередной раз живой водицы из “Источника” (название популярной водки), поднимался на ножки, аки Илья Муромец, и ничего, держал его стержень. А функции калики перехожего (то есть до магазина и обратно) я исполнял — как-никак, единственный почти полноценный ходячий в палате. Короче — алкоголисты, Сталин дал приказ!
Надо заметить, прекрасно спаивают дружбу и встречное спаивание, и сходные переломы, полученные при схожих обстоятельствах. Когда навещает палату бывших соратников какой-нибудь недавно выписавшийся — радости, как у русских и американцев в кинофильме “Встреча на Ебле”.
Лечащий врач носит прозвище Борман, хотя больше похож на родного белогвардейца — усы щёточкой, стёклышки без оправы. Да, говорит сокрушенно, сложный перелом, очень сложный. Предстоит операция под общим наркозом (шестёрочник-то, естественно, сквозь железо видел). Каждый час дорог, а очередь на операцию большая, а операционный день всего раз в неделю… В общем, заломил соответственно. Но я изыскал в себе твердости, трошки сбавил — выбил, так сказать, льготу.
И вот, наконец, уже изрядно отупевший от предварительной обработки уколами, лежу я под наркозной капельницей. В операционной музычка наподобие индийской тягуче мяучет, голоса врачей отдаляются всё дальше и дальше. По тоннелю отъезжаю в некое пространство — к черному небу, к полуодетым толпам каких-то библейских людей с факелами, сгрудившихся у подножия пирамидальной башни, с вершины которой вещает некто. Уж не мой ли это ночной гость, так настойчиво набивавшийся в дружбаны? На что там этот прохвост… антихвост… Антихрист намекал?..
Всё обошлось! Ничего не сумел поделать со мной изверг рода человеческого. Жив! Красота! Радуешься даже занудным разговорам в палате, посвященным в основном тяжкому всеохватывающему экономическому положению. Хотя иногда возникают и нестандартные диалоги:
— Пахарь главное — вот что главное! Сам Святогор-богатырь не смог поднять сумочку Микулы Селяниновича, в которой хранилась тяга земная.
— Святогор-то, насколько я помню русский фольклор, всё проваливался куда-то. Тоже, наверное, руки-ноги ломал.
А в крошечном телевизоре, принесенном из дому человеку, утыканному шпильками аппарата доктора Илизарова (лежать бедолаге с ногой на растяжке еще шестьдесят пять дней), ликует безостановочно постсоветская попса да улыбчивые ироничные дикторы вкрадчиво стараются убедить нас, что сообщаемые ими правительственные новости имеют самое наиважнейшее, самое решающе-определяющее значение для единственной нашей жизни. Ответная реакция коечников естественна:
— Управляют они… Чем они могут управлять, кроме струи своей?! Да и то все портки задрызгают.
Существует власть, пока телевизор включен. А выключи — и нет ее в помине.
Юные же травматики целыми днями на лестнице тусуются поближе к тупику последнего этажа. У них своя жизнь — с пивом и травкой. Одну потерпевшую как-то раз со скандалом из мужского туалета еле выцепили.
Попадаются в больнице и вовсе экзотические экземпляры. Например, ударник рок-группы “ШМОН” по имени Володя с псевдонимом Стар (“звезда”, то есть, — какая-никакая). Так долбал, бедняга, по барабанам, что стали у него из металлической пластины, установленной на ключице, шурупы сами собой вывинчиваться.
Новый главный хит группы, их гордость, — песня под названием “Ты будешь выть, Германия!” на слова одного прочно забытого члена СП СССР. Опус был опубликован в одной из ленинградских газет в первые дни войны как немедленный отклик на вероломное нападение. Хотя как газетный материал он, вероятно, сыграл свою роль, но больше, думаю, нигде и никогда не перепечатывался — уж слишком отдаленное отношение имел он не то что к поэзии, а даже к более-менее приличной версификации. Однако разыскали, поди ж ты. Для стёба, естественно. Этим “убойником” “ШМОН” и открывал свои недавние гастрольные концерты в той же Германии. Что ж, может быть, юные тевтоны и выли.
Когда Володю-Стара привезли в палату после операции по удалению злополучной пластины, он, прочухавшись, спохватился — из ушей его пропали многочисленные металлические серьги. Какой-то доброхот сочувственно заметил: “Удалили, видать, вместе с пластиной”. Серьги музыканту потом вернула хирургическая сестра. Их действительно удалили перед операцией по гигиеническим соображениям, когда “звезда” уже пребывала в отключке.
Ох, уж эти постаревшие реаниматоры “русского рока”! (Уместен тут медицинский термин, раз уж мы в больнице). Уже под сорок и за сорок, а всё еще Гарики, Гребни, Костики… Интервью с откровениями — чуть ли не в каждом печатном листке. Есть, есть что еще поведать миру! И какой-нибудь интервьюер Садиков уже кормится от них, как всю жизнь кормился (да и продолжает) от попсы. А сценический комсомольский задор?! Позавидуешь.
Итак, сентябрь продолжается… За окном клен машет культей. На ней, как раненая птица, женская прокладка — с подбитыми крылышками и в крови.
Подходит ко мне в коридоре через пару дней после операции ласковый такой дедок и говорит:
— Лежал я в той же операционной на другом столе, ждал, когда ногу резать начнут. Пока сверлили тебе руку — смотрел, а уж как молотком стали в нее что-то заколачивать — отвернулся, не сдюжил. Ить что творят, антихристы!
И побрел на костыликах восвояси. А к чему этого-то помянул? Подозрительно…
Знал я, что без железа не обойтись, да не думал, что его в меня так много засадят — несколько шпилек, проволока. Терминатор, ни дать, ни взять. И всё это будут опять же под общим наркозом месяца через три-четыре извлекать, как вкрадчиво сообщил на обходе партайгеноссе, с намеком блеснув стёклышками.
Скоро выписка. А пока веду я нескончаемые мысленные диалоги с чужой девочкой-женой. Вспоминаю ее детское личико, трогательный изгиб спины, небольшую торчливую грудь. Вскоре после моего столь неудачного приземления она заявила, что желает направить наши отношения в чисто платоническое русло. Поминала заповедь: “Не возжелай жены ближнего…”
— Мне твой муж не ближний! — восклицал я в запале.
А может, и тут происки Антихриста? — обиделся, гад, что я ему тогда ночью нахамил.
Я снова и снова смотрю в окно. Слишком яркое солнце для этого времени года — желтизна и багрянец листвы на просвет режут глаз. Но что это? — ее темно-синие джинсики мелькают на фоне нашего голубого фонтана. Есть у меня этот осенний денек! Найду слова! А она опять станет смотреть искоса, низко голову наклоня…
…Ну что ж, предстоит еще один наркоз. Снова мне в одиночку двигаться по темному тоннелю, смешиваться с толпой неведомых людей с факелами. Как далеко уйду я на сей раз?..