Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2006
О странностях науки
У одного из моих друзей и коллег фотография профессора М. стоит на книжной полке. Он до сих пор курит любимые папиросы М.
Другая коллега назвала именем М. своего сына. Третий коллега как-то в сердцах сказал, что М. погубил научную и клиническую психиатрию в Одессе на долгие десятилетия. Официальная биография профессора М. в психиатрическом журнале рисует портрет скучного педанта — человека науки. Если прочитать список научных трудов М., можно смело сказать, что трудился он зря. Никому и в голову не придет сегодня пользоваться теми методами лечения, которые были в свое время предложены М.
Все это правда. Как говорил раввин из известного анекдота: “И ты, Сара, тоже права”.
* * *
Все это не имеет никакого отношения к личности М., фантазера, романтика, пьющего и остроумного человека, всю жизнь хотевшего только одного: чтобы произошло чудо и он, М., имел бы к этому чуду некое отношение. Или просто — совершил бы его. Подлинным лозунгом М. было “А вдруг?”. Так чувствует игрок. Игрок знает, что удача улыбается редко. Но игрок верит, что эта редкая улыбка предназначена ему. И хотя жизнь все время разочаровывает игрока, игрок никогда не бывает по-настоящему разочарован.
М. был очаровательным и очарованным игроком.
* * *
Он не произошел ни от обезьяны, как считал Дарвин, ни от коровы, как шутил Ильф. Думаю, его тотемом был лев. Лев-мужчина, самец льва. И крупные мясистые черты его лица и прическа, слегка напоминавшая гриву, явственно говорили об этом.
Он не был хищником. Собственно, самец льва и не охотится. Это делает, как известно, самка.
* * *
М. видел много улыбок. Ему улыбались прекрасные женщины и девушки-студентки, коллеги, родственники пациентов и сами пациенты. Но удача так и не улыбнулась ему. Мне действительно очень жаль, что этого не произошло.
* * *
Мы встречаемся на больничной аллее. Он говорит мне: “Собираетесь в отпуск? Жаль. Когда вернетесь, шизофрении уже не будет. Приезжают ребята из Москвы. Они привезут магнит…”
Идея заключалась вот в чем: у шизофреников вывихнуто магнитное поле головного мозга, расположено в неправильной плоскости. С помощью сверхмощного магнита это поле можно попытаться вправить.
Вправить мозги — грубое выражение. Вправить магнитное поле головного мозга — смелая, но вполне безнадежная научная гипотеза.
* * *
В отношении магнитного поля в психиатрии предшественниками М. были Парацельс и Месмер. И если в М. было известное величие, то это был отсвет славы Парацельса.
* * *
Как-то Парацельс говорил, что не нужно осуждать отправляющегося в странствие. “Тот, кто остается дома, может жить с удобствами и обогащаться, но я не желаю ни жить с удобствами, ни обогащаться”.
* * *
Тогда, после разговора с М., я шел в свою лабораторию, размышляя о том, что лучше — романтизм М. или мой скептицизм. Ни у него, ни у меня не было шансов победить шизофрению. Но я и не хотел браться за безнадежное дело. А у М., по крайней мере, было желание помочь человечеству, некий порыв, мечтание, “сон золотой”. Мне было жаль нас обоих.
* * *
Я буду писать об этом человеке.
* * *
Начало семидесятых. Мы, студиозусы, стоим в очереди за чешским пивом. К киоску приближается профессор М. со своим пасынком. У каждого в руках авоська с трехлитровой банкой. Мы притворяемся, что не замечаем друг друга. Хотя между нами существует внутренняя связь, мы делаем общее дело, цель у нас одна. Масштабы, понятно, разные.
Этой цели мы все достигли. Пиво было замечательно холодное. Это в жаркий июльский день! Продавщица говорила: “Я лучше не долью, но не разбавлю”. Мы все были согласны.
* * *
А с масштабами мы потом тоже разобрались. В сентябре того же года группа молодых людей, в их числе и автор этих строк, катили вниз по спуску Жанны Лябурб (расстрелянная в Одессе французская коммунистка) цинковый столитровый бочонок “Старопрамена”. Компания ждала нас в полуподвале, где жила Тамара со своим алкоголическим мужем. На момент акции, собственно, уже не жила, она забаррикадировалась в своей части огромной квартиры. А по половине алкоголического мужа, пошатываясь, ходила в нижнем белье соседка со второго этажа, которая дня два назад пришла одолжить лавровый лист. Пачка лаврового листа спокойно лежала на столе. Периодически соседка демонстрировала собравшимся, как выглядит настоящая женская грудь четвертого размера.
* * *
Этот последний эпизод не имеет отношения к профессору М. Впрочем, кто может сказать точно?
* * *
Как-то М рассказал нам об эксперименте: “Вчера я выпил два стакана “Солнцедара”. Ровно через час я почувствовал, что у меня начинается отек головного мозга”.
* * *
Мой текстовый редактор не знает слова “Солнцедар” и подчеркивает его красной чертой. Правильно делает. Читатели помоложе, надеюсь, тоже не знают о содержании этого слова (этой бутылки). Мы имели об этом конкретное представление.
Мой приятель Х. как-то на пари выпил, не отрываясь, 0,75 этого зелья и медленно сполз по стене, увлекая за собой портьеру и карниз. Он выжил. И выиграл рублей 25.
Но зачем эту бормотуху пил профессор?
* * *
Действительно, зачем? Инициалы профессора были К.В., в те годы эта аббревиатура означала “коньяк выдержанный”. Одна из кличек М. была КВВК “коньяк выдержанный высшего качества”. Коньяк, кстати, был одной из популярных форм врачебного гонорара. Качество напитка должно было соответствовать месту доктора во врачебной иерархии. Мне в те времена дарили “пять звездочек”.
* * *
Непонятно почему, но М. не терпел длинных волос на юношеских головах. Это губительно сказывалось на качестве его лекций. Посередине лекции взгляд М. останавливался на одной из длинноволосых голов и течение его мысли, и без того неравномерное, прерывалось. Мы называли эти лирические отступления пословицей “волос длинен — ум короток”. Я часто навлекал на себя профессорский гнев.
“Среди вас сидит студент из прекрасной врачебной семьи. Я знал его деда и знаю отца. Но я уверен, что студент никогда не сможет решать диагностические задачи на должном уровне. А почему? Посмотрите на его прическу…”
* * *
Как тогда, так и сейчас я страдаю чем-то вроде фобии парикмахерских.
* * *
Не один М. не терпел нестандартных причесок. Военная кафедра, вот где нам приходилось туго!
— Вот ты, патлатый! Встань! Ты думаешь, если ты длинноволосый так ты умный? Я был за границей. Там таких не ставят ни в грош. Биттлз не пользуются популярностью!
— Когда это было?
— В 1956 году. Да, в Венгрии.
— Но тогда не было Биттлз!
— Были другие.
* * *
Еще одно воспоминание студенческих лет. Ассистент К. ведет практическое занятие, посвященное маниакально-депрессивному психозу (ныне — биполярное расстройство). В аудитории появляется М.
— О чем вы рассказываете студентам?
— О МДП.
— А вы сказали им, что маниакально-депрессивного психоза больше не существует?
— ????
— Не существует, потому что есть литий!
Далее следует панегирик в честь лития, и впрямь, неплохого средства для профилактики и лечения маниакальных приступов.
Но никакое лекарство не отменяет болезни. Как говорил герой фильма “Не горюй!”, Господь не для того создал болезни, чтобы мы их лечили.
* * *
К. ненавидел своего начальника. И отомстил, как умел. Сделал он это немедленно после того, как разгневанный М. удалился. Он предложил нам поговорить с пациенткой, страдающей МДП. Видите ли, — сказал К., — МДП, конечно не существует. Но больные этой болезнью в отделении лежат.
* * *
Больная страдала так называемой гневливой манией. Ее гнев изливался в непрерывном речевом потоке, вытекающем из ее перекошенного рта. Адресат у гнева был один — профессор М.
Ваш М. — проститутка, — кричала больная!
Ассистент К. довольно улыбался.
* * *
Сейчас МДП действительно перестал существовать. Его просто переименовали. Как улицы, сначала в советские, а потом и в постсоветские времена.
* * *
М. знал наизусть фамилии всех (или почти всех?) лауреатов Нобелевской премии. По крайней мере, в области медицины. Думаю, что у него был внутренний список лауреатов, который был длиннее официального на одну фамилию. Эта особенность М. была известна всем. Никто не пытался шутить по этому поводу — все давно уже было вышучено и проговорено.
* * *
Вместе с пациентом-фотографом, в глубокой тайне, о которой знали все, М. пытался сфотографировать галлюцинации на глазном дне больных белой горячкой. Тогда как раз напечатали статью в популярном журнале о том, что галлюцинации материальны. И даже фотографию опубликовали: на темном фоне то ли олень, то ли бес. Рога у галлюцинации были ветвистые. Конечно, это был журналистский розыгрыш. Но М. на него попался. Или просто решил — “А вдруг?”
* * *
В официальной биографии М. упоминается о кратком пребывании на фронте, а затем — в плену. Мне говорили иное. Ясно только, что во время оккупации М. оставался в Одессе, учился в университете и был достаточно популярной фигурой. Об этом мне рассказывала аристократическая дама, сохранившая неповторимый стиль, который переняла у своей матери. Сама она не скрывала того, что оставалась в оккупации и, похоже, даже гордилась тем, что прожила эти суровые годы в обстановке невиданной прежде свободы и относительного комфорта. Спектакли в Оперном театре, где аудитория была то серой, то коричневой, в зависимости от того, немецкие или румынские офицеры составляли большинство. Немцы предпочитали оперу, румыны — балет (балерин?). Переполненные церкви. Книги запретных поэтов, например, одесское издание Гумилева. И даже — балы, совсем уж забытое слово.
* * *
О казнях и холокосте эта дама не вспоминала. Более того, она совершенно серьезно утверждала, что ничего похожего не заметила. Сэлливен описал такой защитный механизм — “селективное игнорирование”. Замечательная способность — не замечать.
Это теперь программы новостей показывают нам кровь и трупы по всем уголкам земли. А тогда, вероятно, нужно было просто оставаться дома в определенные дни. Закрыть глаза. Заткнуть уши. Зажать нос, наконец. Евреев в Одессе тысячами сжигали в артиллерийских складах. Один из остававшихся в оккупации говорил мне, что именно запаха смерти он не может забыть до сих пор.
Об М. дама говорила, что он был в ту пору очень молод, остроумен и красив. “Он просто блистал в обществе, — повторяла она, — понимаете, просто блистал!”
Я охотно этому верю.
* * *
Говорили, что итальянский консул в Одессе при румынах был родственником М., кажется, дядей.
* * *
Возможно, именно в силу вышеизложенных обстоятельств, М. пришлось начать карьеру в отдаленном северном городе. Это было неслыханным везением. М. мог оказаться гораздо севернее и начать совсем иную карьеру, гораздо более короткую.
* * *
С каждым годом он приводил случаи из своей практики в этом северном городе все чаще и чаще. Все остальные события постепенно тускнели и теряли для него значение. Возраст?
Или он считал, что опыт начинающего врача интереснее для тех, кто готовится стать медиком? Или отдаленный в пространстве и времени занесенный снегом северный город становился для него белым экраном, на который проецировались мечты, смешиваясь с воспоминаниями?
* * *
Студенты эти истории называли “байками”. Когда название северного города срывалось с уст М., в аудитории отмечалось оживление.
* * *
А сейчас я сам ловлю себя на том, что рассказываю об опыте первых лет работы в маленьком районном центре на берегу лимана, освященном именем Овидия, чаще, чем нужно, но ничего не могу с этим поделать. Иногда мне кажется, что эти истории нужно записать и таким образом освободиться от них.
* * *
Записки молодого врача нужно писать, когда автор уже не молод.
* * *
И все же, я, в глубине души, не мог простить ни М., ни Аристократке этих прекрасных лет свободы в румынско-немецкой Транснистрии, в лагерях которой погибло более сорока моих родственников. Иногда я представлял себе, что именно тогда, когда М. поднимал бокал за присутствующих дам, в том числе и за Аристократку, отец лежал на земле с винтовкой в руках, укрываясь за валуном и не вполне удачно выставив ногу… Хотя, почему неудачно? Ранен, значит — не убит. На земле лучше, чем в земле.
* * *
Особенно унизительным казалось то, что отец-фронтовик не может занять даже скромного места ассистента на кафедре неврологии. Беспартийный еврей и одесский мединститут практически не комбинировались. Единственная попытка отца получить официальный статус преподавателя мединститута завершилась ничем. Как отец узнал позднее, его пригласили лишь для того, чтобы создать фон основному кандидату. Роскошное, я бы даже сказал, барственное профессорство М., восседавшего с рюмкой коньяку в огромном кабинете, развалившись в дубовом резном кресле, за дубовым же письменным столом конца девятнадцатого века, на фоне американских книжных полок со старой психиатрической литературой, вызывало у меня раздражение. Особенно в минуты, когда я думал об отце, разворачивающем бутерброд в ординаторской нейрохирургического отделения.
Классовая или расовая ненависть? Да нет, я все же скорее любил М.
Но отец….
* * *
Отец был одним из лучших неврологов Одессы и прирожденным преподавателем. Из-за расовой политики КПСС я оказался едва ли не единственным его учеником.
* * *
О разворачивании бутерброда я вспомнил не зря. Однажды парторг отделения доставил главному врачу больницы газету из-под отцовского бутерброда с огромным жирным пятном на лике Брежнева. Парторг пытался показать главному врачу всю мерзость и аполитичность неподобающего отношения к партийной прессе.
Но главный врач был человек крутой, к тому же — “соавтор” многих научных работ отца. Он посоветовал парторгу проверить на предмет аполитичности ведро для использованной бумаги в туалете. По крайней мере, так он преподал эту историю папе.
Главный врач посоветовал все же отцу быть осторожнее. Хоть и времена были вполне “вегетарианские”, если вспомнить выражение Ахматовой.
* * *
Полки с книгами достались М. от его предшественников по кафедре. Как-то получилось, что книги на русском языке постепенно исчезли, а затем полки оказались в кафедральном коридоре. После чего процесс исчезновения книг интенсифицировался. Каюсь, но и я принял участие в процессе.
От того времени у меня осталось немецкое издание книги Юнга о раннем слабоумии (так тогда называли шизофрению).
* * *
Из психиатров не один М. оставался в оккупированной Одессе. Профессор Ш., будущая доцент Н… В честь первого и второй посажены деревья на аллее праведников мира около малоудачного памятника жертвам Холокоста. В честь М. на этой аллее дерева нет.
* * *
Да и был ли М. моим учителем? Был, никуда не денешься. Вот он легко и уверенно пунктирует больную острой шизофренией. Как утверждал М., если снизить внутричерепное давление, шизофрения исчезнет. Прямо на кончике пункционной иглы, — повторял он, — на кончике пункционной иглы. Я вспоминал знаменитый вопрос схоластов: сколько ангелов может поместиться на кончике иглы… В частности, на кончике иглы для люмбальной пункции.
В данном случае шизофрения никуда не исчезает, но больная неожиданно начинает говорить хныкающим детским голоском.
Обратите внимание, — говорит М., — появился пуэрилизм, шильдеровская симптоматика. И, что важно, на кончике пункционной иглы!
* * *
Так я впервые услышал фамилию Шильдера, автора книжки “Очерк психиатрии на психоаналитической основе”. А вскоре прочитал и саму книжку, изданную в Одессе в двадцатые годы.
* * *
Читая лекции по истории психологии, я всегда говорю о том, что медицинская терминология унаследовала психологические свойства заклинаний. Звучная, малопонятная непосвященным, часто — совершенно бессмысленная. Больной не может говорить, но понимает речь. Доктор назовет это состояние моторной афазией. Афазия, в конце концов, всего лишь греческое слово, обозначающее именно тот несомненный факт, что пациент не может говорить. Это видит любой, но назвать это может лишь врач. Перефразируя Мандельштама, модно сказать: “и сладок нам лишь называнья миг”. Даже вызывающий ужас у студентов термин “апрактоагнозия” не означает ничего такого, чего не заметил бы у больного просто наблюдательный человек: неспособность распознавать часть пространства (чаще всего — левую) плюс неспособность планировать движения в левых конечностях. То же с названием лекарств. Народ благоговеет перед непонятными словами, иногда пытаясь их приручить, одомашнить.
* * *
Популярный транквилизатор элениум пожилые бабушки норовили назвать то оленем, то Лениным.
* * *
Магия терминов и названий предназначена для людей внешних, медики просто обязаны знать цену своим заклинаниям. Но слова часто сильнее знаний. “Антиоксидант”, “микроэлемент” — звучит почти как названия драгоценных камней. Медики также могут попасть под власть терминов.
М. несомненно попался. Он произносил подобные слова как бы с большой буквы. То, чего делать не следует.
* * *
Клянусь врачом Аполлоном и его дочерьми Гигиеей и Панакеей…
* * *
Гигиеей (гигиеной) врачи часто пренебрегают. А Панакея (панацея) у каждого своя.
* * *
Панакеей М. была розовая водичка — раствор солей хрома и кобальта. Он назначал эти капли всем.
* * *
— А что вам назначил профессор?
— А щось такэ прозорэ, розовэнькэ… Як ота вода.
Вопроса можно было бы и не задавать.
* * *
Однажды, я спросил у М., назначил ли он пациенту ноотропил, М. ответил почти серьезно: “За ноотропилом пусть он ходит к Д.И. А я назначаю хром и кобальт”. А потом добавил: “Вы потом поймете, когда врач стареет, к нему приходят как к источнику минеральных вод. Когда приезжаешь в Трускавец, уже знаешь, что пить будешь нафтусю, а не боржоми. Не разочаровывайте клиентов!”.
* * *
Позже я прочел об экстравагантном психотерапевте Милтоне Эриксоне забавную историю. Он лечил энурез у взрослых шоковыми методами, например, требовал, чтобы прежде чем лечь спать они мочились на кровать и ложились на мокрые простыни.
Как-то к Эриксону пришел пациент с иной формой энуреза, требующей медикаментозного лечения. Когда Эриксон выписал ему таблетки, пациент пришел в ярость: “Таблетки мне мог бы выписать любой врач! А я пришел к великому Эриксону!”
Пациент явно ждал чего-то иного. Именно об этом, вероятно, и говорил М.
* * *
Я вдруг подумал — а что он читал, слушал ли музыку, если да, то какую, что чувствовал? И тут же понял, что просто не помню, чтобы он когда-то цитировал художественную литературу, читал стихи.
Я набрал номер телефона моей коллеги, которая видела М. чаще, особенно — в последние годы его жизни. Собственно, именно она и назвала своего сына именем М. Оказалось, что и она не помнит никаких литературных разговоров.
* * *
Да что литература! Я не помню, чтобы М. говорил о женщинах. Не хвастался, не сплетничал, не намекал. А ведь анекдот о том, что советские люди на работе говорят о бабах, а с бабами — о работе — это социалистический гиперреализм.
Профессор Б., к примеру, как-то говорил мне: “Какие у вас могут быть личные проблемы? Да я в вашем возрасте только в эти колонны (он похлопал ладонью по университетскому мрамору) не втыкал свой член. И то только потому, что они твердые и холодные”. Мне тогда было под пятьдесят. А Б. — за семьдесят.
* * *
Ничего похожего М. не мог сказать. Ничего похожего.
О сексуальной жизни М. я знаю мало, и говорить не буду совсем.
* * *
Темой его бесед была психиатрия. Цитируемыми авторами — крупнейшие психиатры, почти исключительно немецкой школы.
Его романтической возлюбленной была Психопатология. Он все время ждал от нее чего-то, чего она не могла или не хотела ему дать.
Их отношения были мучительны, как любая страсть.
Или я ошибаюсь?
* * *
Вот одна из частых цитат: “Цветы шизофренической жизни нужно изучать у королей и поэтов”.
Но среди тысячи безумцев, заключенных за стенами дома скорби, поэтов почти нет, а королей нет совсем. Есть правда несколько художников. Но тут диагноз, как правило, поскучнее: алкоголизм.
* * *
М. никогда не подвергал сомнению права хронических больных на жизнь. Это в те времена, когда на популярных лекциях по психиатрии (общество “Знание”, червонец с Ильичем за лекцию) всегда задавались два вопроса:
1. Уничтожают ли психически больных?
2. Почему их не уничтожают?
* * *
Но часто М. забывал возлюбленную науку. Вдруг выяснялось, что через месяц — последний срок сдачи отчета по научной теме. И вся кафедра срочно писала фальсифицированный отчет о работе, которую никто не пытался проводить.
Так было, так будет. На том стоит и стоять будет земля наша (и ваша).
* * *
Как-то я обиделся на М., что в опубликованной статье, на девяносто процентов состоящей из сочиненной мною фантазии на темы экспериментально-психологического исследования (очередной отчет!!!) не указана моя фамилия в качестве соавтора (всего авторов было семь).
М. задал вопрос: “А это вы писали?”
Я ответил вопросом: “А кто еще мог это написать в вашем ведомстве?”
М. помолчал, а потом сказал: “Но ведь эта статья — фальшивка. Вы молодой человек. Благодарите Бога, что избежали позора”.
Мой отец высказался по этому поводу в том же духе.
* * *
Написать такую фальшивку на психологические темы в те годы в больнице мог только я. Никто даже не знал названий тестов.
Доцент Н., к примеру, упорно называла вопросник эм-эм-пи-ай (ММР1) “эм-пи-пи-ай”. Как-то я рискнул ее поправить. “Вы ошибаетесь! — сказала Н., — откуда-то же у меня в голове осталось это “пи-пи””. Я мог бы сделать некоторые предположения. Но промолчал. М. была женщина замечательная, но строгая. Так, она с порога отвергла книжку Нойберта о браке и супружестве, поскольку там было написано, что “в период естественного разлучения нет препятствий для умеренной мастурбации”.
* * *
Мастурбация без препятствий? Это было совершенно неприемлемо.
Еще в конце восьмидесятых годов мастурбация входила в список половых извращений. Потом как-то потерялась, бедная. Исчезла со страниц учебников. Вероятно, ушла в народ.
* * *
Нет, не спрятаться мне от великой муры! В данном случае от магического отношения к лечению и лекарствам. Вот и сегодня сидел в моем кабинете умный, жесткий, властный человек, все планирующий и все контролирующий. Но когда добралась до него депрессия (а до таких людей она часто добирается) стал он лечить ее по схеме какого-то мошенника смесью водки и оливкового масла в разных пропорциях.
Милый, милый, ну я понимаю — водкой глушить тоску. Но оливковое масло (им же цари помазуются) тут зачем?
* * *
А антидепрессантами лечиться не хочет человек: химия.
* * *
Д., к которому М. рекомендовал приходить за ноотропилом, явно обожествлял этот препарат. Он даже вмонтировал похожую на поплавок красно-белую капсулу в пластиковый брелок, на котором болтался ключ от белой “Лады”. Свою машину Д. любил больше всего на свете. В больнице эту машину прозвали “Белая лебедь”. Для своего времени она и впрямь была диво как хороша.
* * *
С ней могла сравниться лишь огромная черная трофейная машина БМВ, которую владелец (больничный шофер) держал в идеальном порядке. Машина была известна под нехорошим именем “Гитлер”.
М. иногда приезжал на работу в этой машине — шофер подвозил его. Злые языки шутили — “Все никак не отвыкнет”…
* * *
В то время как раз появились препараты, призванные повышать память и интеллект (!). Они получили название “ноотропы”. На них возлагались огромные надежды, тщетные в большей степени.
Не сбываются в медицине слова св. апостола Павла “опытность рождает надежду, надежда же не постыжает…”
* * *
Однажды я спросил у М., какого он мнения о энцефаболе. М. произнес глубокомысленно: “Очень сильный ноотроп!”. Мы с другом потом долго смеялись над этим ответом. На это у нас были особые причины.
* * *
За несколько лет до этого наш приятель С. решил испытать на себе действие неизвестного вещества, находящегося в красивой бутылочке с этикеткой на английском языке, который участники акции в то время совсем не понимали. С. почему-то решил, что это наркотик. На верхней площадке зловонного одесского парадняка он смело ввел себе внутривенно два кубика прозрачной жидкости. С минуту он молчал. Затем произнес глубокомысленно “Очень сильный наркотик!” Тут лицо его покраснело, глаза выкатились из орбит, и он кубарем покатился вниз…
* * *
То был адреналин. С. мог умереть. Но не умер, а наоборот стал членом-корреспондентом АН.
* * *
Несмотря на равнодушие к официальным научным планам и прочей кафедральной рутине, М. оставался рыцарем, при случае готовым вступиться за честь прекрасной дамы — науки. Этого внутреннего благоговения перед научными статьями, тезисами в коллективных сборниках ни у кого из молодых тогда не было и в помине. Коллективные научные сборники имели название “братская могила”. Этот же термин, в принципе, может быть применен и к поэтическим антологиям, даже очень хорошим.
* * *
Братской могилой в то время называли многое. Например, банку консервов “килька в томатном соусе”. Консервы эти, кстати, пережили все революционные изменения
Недавно в гастрономе “Преображенский” проводилась “акция”. Каждому покупателю ужасающей водки бесплатно выдавалась баночка кильки. Покупатели не проходили мимо.
* * *
Однажды мы с моими друзьями положили в братскую могилу — сборник научных трудов — две статьи. Одна называлась “О конфабуляторной гипермнезии”. Вторая — “О параллельном мышлении”. Первая статья была, в общем, о том, что сведений о жизни больных белой горячкой врачи не собирают, а истории болезни выдумывает старшая медсестра отделения перед тем, как истории сдаются в архив. Фамилия старшей медсестры Тани Б. в списке авторов была первой. Далее следовали фамилии трех кандидатов наук и зав. отделением. Вторая статья была о том, что мы собираемся в рабочее время в психологической лаборатории, выпиваем, пьем кофе, курим и рассуждаем. Обе статьи были бессовестно замаскированы псевдонаучной терминологией. Ну, к примеру: “конфабуляторной реконструкции были подвергнуты анамнезы ста наркологических больных…” Понять истинный смысл мог только тот, кто был в курсе дела. М. был в курсе.
* * *
Несчастные статьи попались ему на глаза. Он вызвал нас на ковер (в прямом и переносном смысле слова) и долго кричал. Его открытое, обычно улыбающееся лицо было искажено гримасой ярости. Мой приятель С., не очень считавшийся с авторитетами, сказал М.: “Не понимаю, что вас так беспокоит. Почти все статьи в этом сборнике ложь и выдумка. К тому же, сборник этот никто не прочтет, кроме авторов. А авторы прочтут только свою статью”.
М. ответил: “Не путайте грех, совершенный по необходимости, с открытым глумлением!”
* * *
Это, насколько я помню, был единственный случай, когда М. произнес слово “грех”.
* * *
После этого случая в отношении нас был введен термин: “Представители клоунады на кафедре”. Ко мне он имел слабое отношение — на кафедре психиатрии я никогда не работал.
Причины? Приведу реплику моего коллеги, который приложил немало сил для того, чтобы меня взяли в сонм небожителей. Коллега, оправдываясь, говорил о разговоре с проректором: “Я ему объясняю — мне нужна еврейская голова для моей докторской диссертации, а он все равно не соглашается!”
* * *
Да сбудется Писание: “Там будете предлагать себя врагам вашим в рабов и рабынь и не найдете покупающего!”
* * *
Вот милая картинка: мы с М. сидим в ординаторской реанимационного отделения. На нас больничные пижамы, причем обе не по размеру: моя коротка, а у М. пижама тесна. Поверх пижам на нас белые халаты, у М. шикарный, шелковый, у меня чуть похуже, как и полагается. У меня инициалы вышиты красным, у М. — зеленым. Больничный фольклор связывает цвет вышивки на кармане с достоинством купюры, которую в этот карман следует класть. У меня — червонец, у М. — полтинник. Наши костюмы сушатся на батарее. На Одессу с утра обрушился ливень. Улица Фрунзе превратилась в канал имени Фрунзе. Как мы добрались до места работы — ума не приложу. Меня чудом подхватила психиатрическая карета (заметим, фельдшерская) и доставила по назначению.
* * *
Бутылка коньяка, припасенная для субботника (слава труду!) открыта и пуста наполовину. Но спиртное не спасает, через пару дней мы оба заболеем. В данный момент нам хорошо.
* * *
Господи, с каким упорством советские люди добирались на работу!
В то утро — по колено в воде. Двумя месяцами ранее вереница рабов тянулась вдоль дороги Котовского по направлению к городу, утопая в снегу: никакой транспорт не ходил…
Да, писал же секс-символ украинской поэзии: “Сэло нэначэ погорило, нэначэ люды подурилы: ними на панщыну идуть и диточок своих вэдуть”.
* * *
Мы с М. оглядываем друг друга. Теперь мы на равных с пациентами. Я говорю, что мы и есть пациенты-хроники, которые провели в психушке долгие годы. Правда, на режиме полустационара: на ночь нас отпускают домой. Лечебный отпуск целых сорок восемь дней. А наша зарплата — это пенсия по инвалидности (первая группа, нуждаемся в постороннем, желательно, женском уходе). На зарплату жалкие госгроши явно не тянут.
М. вынимает из мокрых брюк металлический рубль и протягивает его мне. Это старый больничный обычай — шутка должна быть вознаграждена. Что-то вроде доллара от ребе Менахема-Мендла Шнеерсона.
* * *
Неписанный закон требует возвратить рубль тому, кто его дает. И М. блестяще отрабатывает монету с профилем Ильича, пересказав мне шутку своего предшественника, тоже М., но с еврейским окончанием фамилии. Этот профессор говаривал, что существуют только три психических болезни: мышигас-раз, мышигас-двас и мышигас-трис. Для тех, кто не владеет идиш: мышигас это сумасшествие, безумие. А штикл мышигинер! — кусок сумасшедшего. Почти как в Гамлете: — Горацио? — Кусок его.
Мышигас-раз — это когда ты жалуешься на здоровье, а родственники и врачи говорят, что ты здоров.
Мышигас-двас, это когда ты ни на что не жалуешься, а родственники ведут тебя к психиатру. Но психиатр не кладет тебя в больницу.
Мышигас-трис, это когда ты считаешь, что все вокруг сошли с ума, но в психушку кладут почему-то именно тебя.
* * *
Однажды я заработал рубль прямо на клиническом разборе.
Героем дня был весьма оптимистичный маниакально-бредовый больной, впавший в состояние солнечного безграничного счастья, после того, как угловатая, некрасивая, почти по-цыгански смуглая жена (ее называли девкой-чернавкой) подарила ему очередного ребенка с отягощенной наследственностью… “Я снова стал производителем!” — громогласно восклицал больной.
Диагноз шизофрении в то время старались не ставить до поры. И М. задал вопрос присутствующим, как лучше “диагностически оформить” больного.
Я предложил диагноз “Послеродовый психоз”. Для немедиков — у мужчин такого психоза принципиально не бывает. Еще один случай политической некорректности и гендерной несправедливости.
* * *
Я уже писал, что лишь раз слышал от М. слово “грех”. Если мне не изменяет память, я никогда не слышал, чтобы М. произнес слово “Бог”. Поэтому я был несказанно удивлен, как-то встретив М. на территории Свято-Успенского мужского монастыря. Мы обменялись приветственными, ничего не значащими фразами. Это было много позже, через несколько лет после моего ухода из больницы. Выписки из больницы, если продолжать шутить.
* * *
Причины появиться на территории монастыря у М. были самые серьезные. У него диагностировали неоперабельный рак толстого кишечника. М. об этом знал. Я — нет, потому и удивлялся тогда.
* * *
Незадолго до моего увольнения М. неожиданно появился у меня в кабинете. Это был замечательный уютный кабинет в мрачном наркологическом отделении психушки. В этом кабинете была дорогая моему сердцу профессиональная библиотека, стоял магнитофон “Юпитер”, на котором иногда крутилась самая неординарная музыка. Например, “Заутреня” Пендерецкого. Или более традиционная “Всенощная” Рахманинова… В тот час звучал именно Пендерецкий. М. поморщился. Я вырубил звук.
* * *
Есть люди, которым Бог положил провести годы в психушке. Те, кто поудачливей, приходят туда врачами и медсестрами.
* * *
М. говорил со мной очень долго. На протяжении нашей беседы несколько раз стучали в дверь кабинета. Я жестко отвечал, что мы заняты. Несколько раз звонил телефон. Я снимал трубку и отвечал на звонок. М. заметил, что телефон для нас лучше и важнее человека. Человека мы можем проигнорировать, а звонок телефона — нет. Он обратил мое внимание на то, что чем значительнее человек, тем большее телефонов на его столе. У самого М. их было три или четыре. До эры мобильной связи М. не дожил. Теперь мы сами носим в карманах свой короткий поводок.
* * *
На двери аудитории, где читаются лекции я повесил табличку: “Выключай мАбилу, включайся сам!”
А хрен они тебе выключат или включатся! Для меня лекция теперь это еще и конкурс “угадай мелодию”. Чаще звучат почему-то турецкий марш Моцарта и “Полет Валькирий” Вагнера.
Летают Валькирии, поют смычки… Громоздкая лекция к концу идет… Эх, устроить бы что-то на манер М., например, подвергнуть критике длинную прическу какого-нибудь парня! Не выйдет. Парней среди студентов нет. А если кто и попадется, то с бритым затылком.
* * *
Бритый затылок не покритикуешь.
* * *
Предмет нашего разговора требует прояснений. Это целая глава о диссидентстве семидесятых, плавно перешедшем в безнадежную общественно политическую деятельность. Эта глава имеет отношение ко мне и моему другу. Вкратце дело обстояло так. В начале перестройки я и мой друг С. дали очаровательной журналистке Леночке интервью о психиатрических злоупотреблениях на одесском материале. Интервью было очень вежливым, без указания имен, без инвектив, это было печальное повествование о том, что делали доктора против воли, добровольно, по недомыслию или по излишней изощренности ума. Леночка не вполне понимала, для чего мы рискуем. На всякий случай она накрыла у себя дома “поляну”, чтобы хоть как-то компенсировать приятелям неизбежные неприятности…
* * *
В девяностые годы мы с Леночкой проработали вместе несколько лет в городской газете. То есть, то злополучное интервью имело весьма длительное продолжение. Боюсь, что и эти строки являются отдаленными последствиями того вечера… Интервью вышло в “Вечерке” под евангельским названием — “Назвавший брата безумным”. Вторая часть высказывания “подлежит геенне огненной” была опущена, но подразумевалась.
* * *
Как-то Леночка сказала мне: “Боря, не смотри на меня так, а то у нас будет, как у редактора и обозревателя Н. А это очень, очень стыдно…”. Позднее она назвала наши отношения вербальным сексом. Умница.
* * *
Неприятности последовали незамедлительно. Наших друзей вызывали в административные кабинеты. Им объясняли, что они связались с подонками, которые затянут их в болото. Единственным путем выбраться из болота для друзей было выступление с обличительной речью на собрании. Да, ответом на наше предательство должно было стать общее собрание трудового коллектива.
* * *
Прихожу, значит, я на собрание, дело помню, как сейчас, было первого… (А.Г.)
* * *
Вот что сказал нам наш приятель Д.: “Ребята, я против вас выступлю. В конце концов мне нужно спокойно свалить на землю предков”. Так он и сделал. В смысле, свалил. Выступать ему не пришлось.
* * *
— Вот сука! — сказал мой “подельник” о Д., — ведь я вытащил его из районной психушки и пристроил в клинординатуру! Представляешь, приезжаю инспектировать это Богом забытое место. А там всей больницы-то было возбужденная маниакальная пациентка, прикрученная к железной кровати и унылый Д., смотревший на это ужасающее зрелище. Больную я перевел в область, а вслед за ней к нам прибыл и Д. с моей подачи. И где благодарность?
* * *
Д. был весьма уныл и в условиях областного центра. Но в игре в преферанс на территории скорбного дома ему не было равных.
* * *
Собрание было бы уместно в начале восьмидесятых. Но в 1988 оно было уже явным анахронизмом. Администрация готовила его не столько на нашу голову, сколько на свою. Но кто бы им объяснил?
* * *
Мой друг тогда ходил с портативным магнитофоном в кармане халата, а микрофон был замаскирован под галстуком. Леночка была готова хватать тачку и гнать на Слободку по первому нашему зову… Дата и время собрания держались в тайне.
* * *
А ну, на беговых! Я возил в психическую! (М.Б.).
* * *
М. долго говорил со мной о психиатрии, диагностике, планах на будущее. А под конец сказал: “Собрание будет сегодня в два часа. Немедленно приглашайте журналистку”.
* * *
Леночка примчалась через полчаса. А еще через час собрание отменили. Много лет спустя я узнал, что, выйдя из моего кабинета, М. отправился прямо в кабинет главврача и сказал, что ему точно известно, что мы в курсе дела и журналистка уже на территории больницы. Журналистов тогда боялись, как черт ладана…
* * *
Челночная дипломатия местного значения. М. выручил всех.
Правда, увольняться нам все же пришлось в самое ближайшее время. Без всякого собрания.
* * *
Мой друг уволился первым. Он покинул место ассистента кафедры психиатрии без сожаления и какого-либо внешнего принуждения. Я почему-то медлил. В то время кроме М. на территории больницы со мной не разговаривал никто. А М. продолжал обсуждать планы дальнейшей нашей совместной работы, но с некоторой неловкостью. Так обсуждают планы совместной поездки в горы через месяц с родственником, который предположительно умрет завтра.
* * *
Наконец меня вызвал главный врач и сделал мне предложение — за свой счет отремонтировать двухэтажный корпус отделения, которым я тогда заведовал. Я ответил, что своего счета таких размеров не имею. Дальнейший диалог был прост, как правда. “Такие врачи нам не нужны!” — решительно заявил главный. “Мне писать заявление?” — в тон ему отозвался я. “Пишите!” — завершил главный врач нашу беседу и, заодно, почти пятнадцатилетний срок моей работы в больнице.
* * *
Разговор происходил часов в десять утра. В это время дня главврач был в удовлетворительной форме. После полудня он частенько передвигался с некоторым трудом — точнее, держась за стену.
* * *
Когда М. скончался, меня не было в городе. Я побывал на кладбище на девять дней, сорок дней и первую годовщину. Вдова М. рассказала, что положила ему в гроб пачку его любимых папирос “Сальве” и каждый раз выливает на могилу рюмку водки. Думаю, что если бы это имело какой-то смысл, М. одобрил бы ее действия.
О, если бы нам за гробом передавали бы скромные приношения наших близких! Китайцам жертвенные бумажные деньги, пусть отоваривают их в загробных ларьках. А нам, грешным, хоть рюмочку пропустить раз в год!
* * *
Пусть не кончаются прекрасные языческие времена!
* * *
Мой коллега, у которого фотография М. стоит на книжной полке, рассказывал, что последний совет, обращенный к ученикам, в том числе и мне, это было оговорено особо, состоял в том, что мы не должны доверять Преемнику. Он мог бы не давать нам этого совета. Что же, М. сам вырастил себе молодую смену. Вернее выбрал ее. Или просто равнодушно смотрел, как человек постепенно входит в силу.
* * *
Никогда не забуду, как пьяный Преемник (в то время — будущий Преемник) тряс меня за грудки и говорил, дыша водкой: “Знал бы ты, как я вас всех ненавижу!”
На следующий день он прятал глаза. Я сделал вид, что ничего не случилось. И почему я не положил заявление об увольнении и не убрался из психушки еще тогда?
* * *
И вот еще один серьезный разговор с М., напоследок. М. привел мне в пример двух докторов из нашей больницы. Один — умница, эрудит, блестящий клиницист. Вторая — типичная продавщица плодоовощного магазина, известная тем, что не менее трех часов спит на рабочем месте после обеда. Другая причина известности — вопросы, которые она задавала. Например: “А почему женщинам больше помогает полиглюкин, а мужчинам — гемодез?” Для справок: полиглюкин стабилизирует давление крови, а гемодез способствует выводу из организма токсинов. “Что за бессмыслица! — горячился М., — ну как ответишь на подобный вопрос?”
Я возразил, что ответ на вопрос сонливой докторши мне известен.
Ведь мужчины чаще травят себя, а женщины чаще теряют кровь.
* * *
М. положил на стол рубль и сказал: “Вы не только циник, но и софист”.
* * *
Серьезным этот разговор стал минутой позднее. М. сказал, что разница между уровнем развития этих врачей огромна. А вот эффективность лечения ими пациентов отличается мало. То есть, значительная часть наших знаний нужна нам для самолюбования.
К врачебной деятельности эти знания отношение имеют слабое.
* * *
Он, конечно, понимал гораздо больше, чем нам казалось.
Я пододвинул рубль к профессору. М., улыбнувшись, спрятал его в карман.
* * *
Я погрешил против истины, назвав улыбку М. голливудской. Это была т.н. “социальная улыбка” младенца, узнавшего мать. Это была естественная реакция М. на появление в поле зрения знакомого. Была ли она искренней?
* * *
Малыш улыбается, когда понятие “искренность” для него не существует. До искренности, до добра и зла. Неужели никто больше не написал об этой улыбке М.?
* * *
Все люди имеют двойников. М., вероятно, также имел или имеет где-то в мире свою более или менее точную копию. Но я этой копии не видел. Спрашивал общих знакомых. Нет, не встречали и они. Вероятно, лицо М. было по-своему уникально.
* * *
Иное дело — спина.
* * *
Да, люди с широкой спиной и характерной посадкой головы, седыми, чуть вьющимися волосами еще встречаются на улицах Одессы. Если забыть, что М. давно нет на белом свете, со спины можно обознаться. Иногда я чувствую потребность ускорить шаг и догнать призрак прошлого, вырвавшийся вперед. Но подавляю в себе это желание. Все равно расстояние между нами сокращается.
* * *
Не то, чтобы М. совсем не имел дела с КГБ. Но он не проявлял той опережающей услужливости, которая была характерна для многих.
Диссиденты в больницу попадали редко, в основном, по определению суда, экспертизу проводила Москва, институт Сербского. Одесские эксперты, как правило, не приходили к общему мнению. Испытуемый отправлялся в столицу СССР, где общее мнение экспертов уже ждало его.
* * *
Шизофрения, как и было сказано
* * *
На Слободке-Романовке, справа от хлебзавода, расположена довольно обширная территория, огороженная высоким красным кирпичным забором. К главному входу — подъезд полукругом, на дорожку выходят окна кабинета завмеда, да вот и она, стоит у окна, смотрит, кто опоздал на три минуты. Это я, Н.А., опоздал на три минуты, это я прохожу мимо Вашего окна и делаю вид, что Вас не замечаю, хоть Вы женщина видная. А Вы покачиваете головой и заносите мою фамилию в список. Зачитаете на трехчасовой пятиминутке в среду? А хрен с ним, читайте. Не в последний раз.
* * *
Два больших квадратных двора со сплошной цепочкой корпусов, за каждым — внутренний дворик. В первом дворе возле аптеки мраморный бюст дегенерата. Так скульптор изобразил великого Ивана Павлова. Дворовая больничная собачка отмечает пьедестал ученого желтенькой струйкой, маленькая месть. Огромные санитарки перегоняют хилые колонны пациентов на трудпроцессы.
* * *
Пройди дворы, поверни направо. Длинная аллея. Забор здесь частично разобран, можно выбраться на Кривую Балку. Прямо к церкви Рождества Богородицы. Вот и колокола звонят — вечерня. Но нам не туда: вновь больничные корпуса, на этот раз отдельными домиками. Так называемая колония для хроников. Вернее, бывшая колония. Теперь всюду — отделения. И это, за колючей проволокой, похожее на тюрьму, отделение судебной психиатрии. Сюда мне, неблагонадежному путь заказан: администрация перехватила записку диссидентки Ганы Михайленко, адресованную больничному психологу.
* * *
Разве только попасть туда в качестве подследственного? Нет, и этого не случится.
* * *
По этой дороге мы с моим приятелем Мишей катили среди сугробов каталку с телом его матери, скончавшейся в геронтологическом отделении. Мы когда-то детьми вместе с ней ели семечки, рассыпанные на расстеленной газете “Труд”. Машина к моргу не могла проехать из-за заносов.
* * *
В самом центре этого огромного учреждения, дурки, скорбного дома, психушки, за резным дубовым столом сидел мой герой, профессор М, великий и нелепый.
* * *
Дурдом. Это было страшное место. Наверное, оно и сейчас такое. Не знаю, давно не бывал…
* * *
Как и всякое иное страшное место, психушка имеет свою славную историю.
* * *
Кажется, это — конец.
Май-июнь 2006