Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2006
(Цикл лекций)
Цикл лекций об истории, философии, философии истории и наоборот, а так же о цикличности и ея прогрессе, а кроме того — о коневодстве и футурологии, а заодно уж о некоторых проверенных(!) теориях смысла жизни, да и об остальном-прочем.
февраль 1985
ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ
Впервые этот цикл лекций я прочел во сне, а потом записал. Или, еще точнее, я их прочел, потом запомнил, что смог, а уж после записал на бумаге. Дело было так. Снится мне, что я получаю большое письмо от моего друга Бобы Кудрякова и нахожу в нем все упомянутые лекции. Чем дальше я читаю, тем дольше они мне нравятся, и от завидного чувства обиды, что не я их написал, едва не просыпаюсь. Но сдерживаюсь. Подспудно раздумываю, как поступить. И здесь меня посещает счастливая, какая возможна только во сне, мысль: но ведь сон-то мой, стало быть, и авторские права мои; о том, что не я лекции написал, никто не догадается! Но тут же я делаю мрачное, какое возможно только наяву, открытие: стиль Бобы Кудрякова перпендикулярно не похож на мой собственный, а именно в его блистательном стиле написаны лекции! Здесь я из огорчения просыпаюсь и уже трезво, как бывает только между сном и явью, размышляю, напрягая до дрожи все конструкции своего логического аппарата. Первое: сон, конечно, мой. Второе: лекции, конечно, не мои. Третье: но и не совсем Бобины, он их явно не писал и ничего о них не знает. Четвертое: я-то их знаю, хотя тоже не писал. Пятое: забыть их было бы жалко. Девятое: выдать их за свои было бы не честно. Седьмое: приходится предположить, что лекции написал некий alter ego, как мой, так и Бобы. Мы — разные, alter ego — общий. Как это бывает — неизвестно, тут логика бессильна. Тринадцатое: остается одно — трудное, неблагодарное, но единственно приемлемое предприятие — переписать прочитанные лекции заново, неизбежно теряя в художественности, столь присущей Бобе, но зато выигрывая в столь присущей мне остроте интеллектуального анализа и в — тоже присущей — прочности столь актуального синтеза.
Может быть, благодарный читатель заметит, что вся эта преамбула или, говоря еще нервозней, вся эта интродукция фантастична в своей нелепости… Ну, что тут ему ответить? Может быть, то, что самое фантастичное и нелепое здесь — моя истая искренность? Но благодарному читателю, с коим ничего подобного не случалось, ничего и не докажешь, а благодарному читателю, с кем подобное бывало, но которому не верится, что это могло случиться с кем-то иным, докажешь лишь “ничего”, т.е. приплюсуешь свой пустой зеро к его упертой единичности.
Так слушай же теперь, благодарный читатель, мои лекции, а не желаешь — проваливай к Штирнеру!
Лекция первая
ЗНАЧЕНИЕ ДИАЛЕКТИКИ
Откуда есть-пошла диалектика? Может, от любителя речных купаний, темнилы Гераклита, занимавшегося в воде своими нечистыми делишками, из-за чего его уже в ту реку другой раз не пускали, на что он горько жаловался потомкам (“Нельзя войти в одну реку дважды”)? А, может, от крепкобородого плешивца, смирно спавшего в гимнасии? Софисты разбудили Герц… Сократа! Софисты, эта команда начетчиков профессии анальной, эта мафия итээров блядословия, выдававших кал за каллос, а старуху за молодуху — Протагор, Горгий, Боровик и Антифон — эти продажные девки демагогии разбудили таки Сократа! Повел могучими членами Сократ, схватил подвернувшегося юнца и вогнал ему бессмертное жало своей мудрости. По счастью юнцом оказался Платон, и с этого началась их историческая связь. Может, именно тогда родилась диалектика?
Старик Стагирит, буревестник европейской башковитости, будучи еще просто Аристошкой и проходя в людях свои университеты, попался на очередной спекуляции, то бишь, умозрительном акте, был вычислен, уличен и зачислен Платоном на академкурсы.
Платон ведь славился как человек психический, душевный, все он о душе писал, а Аристотель, письменно защищая от него свою добродетель, к Уму тянулся, к Нусу, да так с Нусом и остался. Теперешние софисты, все эти Продики-Коны-Асмусы, поют в учебниках: он матерьяльный, матерьяльный был наш Аристоша! Знают же, собаки-циники, чтó это был за матерьял, но серят на мозги, отрабатывают профессорскую косточку.
По сути ведь, по усии своей, Стагирит ничего особо нового и не накарябал, эйдосов не замутил, но — жалел на него розги Платон! — переиначил все труды наставника. Возьмем хоть материю, гилэ эту самую. У Платона материя совсем никем непостижима, а Аристотель, в пику шефу, дал добро познать ее хоть в верхней части своему излюбленному перводвигателю Нусу. От этой оговорочки (для-ради самобытства) и плясали проходимцы-перипатетики: материю сию метафизичную залапали изрядно, захватали, а уж декаденты-стоики и вовсе стали торговать ее мешками. Вот так один дурак случайно черта помянул, а Европе икается с тех пор веками.
А с человеком легче, что ли? Ведь родоначальник формализма Аристотель знал его только по одной стороне. А Сократ-то с Платоном знавали его и с другой, с обратной стороны. Вот где диалектика! Сейчас модно стало говорить: наивная, стихийная была. Наивная? Ну, уж дудки! Наивный бы и не допер. Стихийная, это точно. Но меру мэтры знали — “ничего сверх метра!”, что и в пословицы вошло. В вопросе ж о первичности Платон смело вытаскивал яйцо эйдоса из темницы тела, Стагирит же хотел одновременно и на яйца сесть и куру съесть, и вообще тянулся к некой позолоченной середке. Понятно, что недаром он не устоял перед македонским петухом и торганул Элладу за кафедру ликейского ликбеза. Коготок в материи увяз — всей курве пиздец!
А дальше?!. Дальше, как там ни старались Плотин с бесплотными новоплатониками насчет вечного круговорота, но диалектика не связывалась: Ген-то — Единое, читай — легко раскладывался до говна включительно, а вот обратно попотеть никто не дюжил, мол, и так тепло. Пролетарии языческого ума злословили над кесарской несостоятельностью и импотенцией гласности, рабы бастовали, легионеры бросали окопы и братались с германцами. Ветхая надстройка зашаталась от восстания Скобаристана, и вот варвары, вандалы, ваганты навалились всем своим третьим миром и замочили античную скульптуру цивилизации. Наползала огромная чернуха средневековщины, в которой болталось, конечно, несколько светлых личностей, но почем зря.
Фома был верующим, но умным. Клерво был хоть и верующим, но неумным. Петро был не то вроде верующим, не то вроде умным, правда, слегка кастрированным и поэтому жил на холме Св. Женевьевы. Впрочем, жили весело, реакционно, пожалуй, но с любовью. Ну, как им было объяснить, что не правильно живут, не гордо, как должно звучать, а под Богом ходят? Ну, представьте себе, подъехал бы к ним некто весь из себя архипрогрессивный и так им бросил бы с броневого коня: скучно, мол, живете, господа, и Страшный Суд у вас какой-то ненастоящий, идеалистический, а ведь ежели человек с ружьем, то пора бы и выстрелить!.. Посмеялись бы над ним невежественные европейцы: юродивый, так пусть обличает, а флагеллант — тоже милое дело, вот и нагаечку конскую одолжим, только догму нашу не кусай, а даже и кусай, но так, чтоб мы тебе поверили, а сжечь мы тебя всегда успеем.
Да, странные людишки медиевизма, медики — сокращенно; и дружили не так и любили иначе. Вот мы с Бобой Кудряковым тоже как бы Данте и Петрарка, Моцарт и Сальери, Винтик и Шпунтик, веселые мастера. Да не так. Про это даже один москвитянский пиит пронзительно сказал: “И Данте со своей Петраркой / И Рилька с Лоркою своей / Небесной триумфальной аркой / Мерцают из страны теней. / И русскоземный соловей / Когда пытается расслышать — / Молчит и слышит только медь. / Да чтó он может там расслышать?! / И он предпочитает петь”. Москвитяне — народ умный и своевременный, одним словом, отчаянный народ. Но об них после.
Так как же жили медики-средняки? Варвары, известно, жили в стаде. Антики жили в бане и на театре. Медики — по кельям, по деревням. Варвары цыганили, толклись там и? больше по за тут, а места не знали. Антики частной жизни не видали — всё делали при всех — жили обществом, но не имели членов общества, а если имели, то в нехорошем смысле. Вроде бы все сбором, а соборности никакой. Возрожденцы, напротив, именно членами себя и чувствовали, а на общество ссать хотели. И только медики от одиночества своего собирались из чувства. От того и соборность пошла. Тоже вроде диалектика и даже единство как бы противоположностей.
Что-то захвалил реакционеров, но это, как уже скумекал верно читатель, для тезиса, чтоб потом антитезис красивее вышел. Вот еще для тезиса — про чувство. Оно, как и скопцу понятно, в каждом случае своей позы требует. Про варварские позы умолчим, а антикам свойственны лежка с моционом, возрожденцам, конечно, путешествия, великие антропофагические культпоходы, ну и медикам, как можно догадаться, сиденье и стоянье, будь то на коне, во-первых, или на коленях, во-вторых. Что до формы дружбы, то опять заметно — кому телесная, в толкучке, кому куртуазная, на расстоянии. Отсюда же торчит и хирургия политическая. Для антиков изгнание есть казнь — тело берегли; понятно, медики казнили злое тело; возрожденцы ж предпочитали тюрьмы, как лишенье самого для них родного — свободы личности.
И здесь мы, наконец, антитезис ввернем с высоты разумения. Малограмотны, нечистоплотны наши медики… (т.е. понятно, о каких медиках речь!), опáпились, запутались в противоречиях антагонизма, поддались, по слабости, реакционной пропаганде Духа, а, главное, мешали исторической необходимости капитализма и подобно ефиопским кхмерам хотели сразу же, минуя загнивание, в Царство Божие попасть.
Впрочем, это только присказка, цветочек отрицания. Вот погодите, мы еще такое его отрицанье впереди сказки узаконим, что былью-ягодкой не подавиться б!
Да хоть возьмите 95 антитезисов Лютера… Берите, берите, свои антитезисы карман не ломят! Лютер чтó отчебучил? Лютер вылепил делягу из глины протестантства и сказал ему: Встань, возьми мошну твою и ходи! И тот пошел прямиком к Франку Бекону за опытом вещества. А канцлер Бекон, совмещавший гений науки со служебными махинациями, знал про снисходительность государя и не уставал повторять: знание — сила. А Левиафан-Гоббс добавлял: сила — у государства. После чего уж другому умному канцлеру, Бисмарку, понять не составило трудности, что сила ест право.
Что тут скажешь? Цикличность, да и только. Махновщина эмпириокритицизма, даже можно сказать. Вот к чему привела идеальная слепость Платона, пожалевшего на материю розги! Но, заглядывая в футурологию, с облегчением видно: накрыл таки эту преступную веревочку заслуженный синтез. Главные вошдú человеческого реализма поэтически учредили: мы вам не твари дрожащие, чтоб ждать милости от природы истории, а поимеем правá — вот и вся наша задача!
Так-то. Но прежде один-другой момент на предысторию, дабы покончить с Европой. Все бы хорошо, кабы не Кант. Мало того, что писал он не сестрой таланта, а фолиантно, но еще едва не пресек зачатие диамата, заявив: все априорно, и баста! Да не где-нибудь с того берега прозвонил, а проникнув как диверсант на территорию нашей будущей Родины и обосновавшись в ней как у себя дома.
Но на то и Гегель, чтоб кантов в себе не бояться! За широкой берлинской стеной гегельянства нам никакой происк трансцендента не страшен. Правда, и Гегель для нас не ярлык с его правым уклоном в оппортунизмы абстракции! Уже современники Гегеля отмечали, что по его философии, являющейся самосознанием абсолютной идейности, Бог, собственно, состоит из трех томов “Науки логики”, поэтому Ему и место в сюртучном кармане. Но попробовали бы они сказать это в глаза: Гегель испепелил бы их с кафедры одним блеском ума!
Однако соблазн был велик: возможность напрочь запереть Господа в кладовке и выбросить позолоченный ключик тортиллам мистицизма, дабы освободить поле деятельности, крайне понравилась двум веселым приятелям по исправлению жизни. Они сняли принцип с учителя и перевернули его с головы на карачки, да еще на лыжи поставили — жить-то ведь хочется! Неясно лишь, с кем. Тут такой диалект — с одной стороны, круши все подряд, бей по закату пруссьей Европы цепями, которых нечего, кстати, терять, а с другой — Германия превыше всего, красный террор против славянского быдла ублюдков, как контриков (см. том 6-й ПСС). Но и эти противоречья нужны, без них не вышло бы снятия на высшем витке и в более крутой ипостаси.
Однако пора и к пепелищу родного туземья, к бабушке-Руси, которая и без подсказки классиков способна по просторам покататься-поваляться, иванушкиного мяса наевшись. А чего и не поесть, ежли темнота во всем виновата?
Но нужно ли перелистывать грустный синодик развития? Татары, бояры, тати-карбонары, Грозный в ступе над Москвой-рекой… Кто ж по кино отечества не знает?! Не лучше ль на светлое пятно оборотиться, т.е. в переносном смысле, конечно? Вот Гришка-самозванец, расейский Робин Гуд и Галахад распятый. Эх, кабы он… эх, кабы… Обосрали ученые бояры. И по сю пору срут. Зато царь Петр-преображенец: булатный член в аглицкий ботфорт заправлен, в одной руке топор (работник, мол!), в другой бритва, тоже для дела. Ну и потемки катькиного просвещения, и декабрьские тезисы, и бодрые сократы за картами, и слезинка в шампанском за ребенка, которого в рай не берут… Наконец, пришли передвижники из чернышного царства и резанули добролюбовским лазером по заплесневелой картине “Герцен убивает своего сына Смердякова”. И так далее… Я люблю тебя, жизнь, хоть и отдалася ты только раз, но мучительно до самых до окраин, что остановка все летит вперед, а серебрянский волк враждебно, падла, веет.
Вот такой третий москвитизм. Синтетический. В надежном зареве послезавтрего вёдра-добра. Когда-то с мясом недоумевали, а будем все с высшим образованием. Или: раньше брали отдельный позитивный недостаток, а когда-нибудь все по правде будут ходить.
Хотя пока это еще решают. Ведь даже древние говорили: жизнь есть сон. Сморись, гордый экке хомо! А сейчас все приберет наука в свои любимые железные руки. Всякий, кто знает известного актера Капицу, человека с мудрым, но рано постаревшим и поглупевшим лицом вундеркинда, это вам подтвердит. Безусловно же, не без трудностей, как в Римском клубе, неопределенности некоторые в запасе остаются. Скажем, злая наука генетика: урожай бы мог быть и от растений, но ведь и человек-то тоже мыслящий тростник!!!
Некоторые рассуждают как? Пусть, мол, карлейли и кармали курлычат о героизме, а мы им не подадим своей негероической негераклической руки. Их ошибочность и имел в виду вошть, сказавший: незаменимых людей нет, незаменяемые решают всё.
Следовательно, буржуазность евгеники должна быть излечена классовой фармакологией, которая не взирает на лица. Сейчас невозможно выявить любителя от профессионала на каждом уровне труда, поэтому атавизмы возрожденческих амбиций перетекают в рамки закона. Особый язык и особый отдел (документа) превозмогают речевой разнобой в любой взятой области, потому как прежде надо быть русским, а затем уже Курбским. Иначе происходит современная девальвация мифа, а подмена людей на понятия должна иметь строжайшее русло. Если немец, то всегда в аккурате, француз — легко генитален, англичанин — невозмутим на достоинства, а русский — всю дорогу в распашке. Все эти чичиковы, собакевичи, ходасевичи, терцы и прочие любители быстрой езды утверждают международный общий рынок шаблона и обманывают себя отчуждением гладкости. Отсюда как в фокус собраны неизбежности обязательного прогресса.
О, гоголевская птица-триада! Первая лошадь — самодержавие, вторая лошадь — православие, третья лошадь — народность. Первую лошадь зарезали, вторую лошадь — заездили, осталась лишь третья. Но как ни тужится кучер, сколько ни пересаживаются миняи с митяями, она не желает тянуть в одиночку. А чего же вы хотите: Родина!..
Раньше ходили юродивые босиком по снегу и обличали. А сегодня, думаете, юродивых мало в остатке? Да их вон сколько! Однако сразу всех распознать — замедлительно. Обличают они, конечно, но — изнутри. Одеты по-зимнему, ходят коллективно, но у каждого справка имеется о цензе ума. А когда все оптом юродивы, то юродивых как бы и нет. И поэтому диалектика — целительный опиум в бальзаме форменного образования. А всякая мысленная отсебятина уже автоматически, т.е. даже без натуги охраняющих юридическое здоровье органов, превращается в свой пережиток. Другими словами, течение изменчивых вещей самоутверждается без излишней помощи действительных людей и тем самым становится разумно. И здесь наивны попытки зарапортовавшихся раппопортов и витгенштейнов воздействовать на наше значение играми в лингвистические уговоры. Они одинаково проиграют, потому что все давно играется само собой, как в пантеизме, а игроки существуют лишь для отвода мышления из бытия.
В заглавном конце будут только слова, а значения не имеют значения, ибо, сколько ни возвращаются экклезиасты на круги своя, все равно дурная болезнь бесконечности перекинется дальше, если лопнет в заклятиях наш земной шанкр.
И все же хочется кончить с читателем на оптимистической базе. Знакомо ли вам значение Тихого океана?.. Ясно, что туманно. А между тем значение тихого мирового океана не-срав-ни-мо! Вот и Боба Кудряков так считает. Но об этом в следующий раз.
Лекция вторая
О НЕКОТОРОМ СМЫСЛЕ СУЩЕСТВОВАНИЯ
Известно, что жизнь вышла из океана как Афродита любви и — покуда она не ушла обратно — нужно внимательно следить за порядком природы потенции. Каждый из нас в душе Бомбар или Чичестер (уж не буду о ясонах, нельсонах и прочих ганнонах), другими словами — любитель. Но на что способен любитель, кроме своего индивидуального эгоизма? К каждому влюбленному не на смерть, а на жизнь эгоисту надо приставить профессионала или, что то же, милиционера. А был ли милиционер рядом с Бомбаром Хейердала? и, рядом с Чичестером? Не было его ни капельки. Хорошо, что хоть на корме дежурил наш зоркий Сенкевич… Таким образом, чтобы сохранить будущим предкам океан природы надо разбить ее, эту природу, на участки и в каждом поставить по участковому или, на худой конец, по дружиннику. Впрочем, лучше участкового на худой конец вставить, потому что он зарплату за это должен получать, а дружинник будет охранять из энтузиазма добровольности и рокового долга перед коллективом.
Идея — несмотря на подлодки-субботники — оригинальна не супер и не введена в строй по причине лишь недостачи казенных добровольческих рук, каковых всегда была утечка ввиду неполноценной рождаемости. То есть отчетливо видно, что возрождаемость экологии зависит от половых усилий и рождества человека. Где тут ущербность?
Нельзя сказать, чтобы половые сношения поредели, напротив, скорей, зачастили, торопливее стали, и в этом приятном смысле мы не уступим ни семечка китайским ибанцам или, тем более, совокуплениям при царе. Тут нам нечего уступать, тут мы всех по нужде перегоним, кроме, конечно, республики Чад и некоторых других южных республик. Там уж не здравое етство, а всеобщая мировая, можно сказать, дрючка идет, просто Содом и Гоморра. Причем не столько, понимаете, даже Гоморра, сколько сплошной Содом. Хотя и Гоморры тоже хватает.
Но это ихний кроссворд, куда витамины девать, у нас этот вопрос если и стоит, то не туда. Итак, живем мы в генитальном смысле в целом интересно, хотя и чересчур, может быть, гигиенично. Здесь половой вопрос упирается прямо в науку, гуманность которой имеет и обратную сторону половой медали. Аборты и прочая гуманитарная техника оставляют нам излишнюю лазейку для саботажа роста поголовья, а декретом, понятно, в декрет не пошлешь без сознательности. Запрети мы завтра половую науку, так послезавтра все на прямую кишку перейдут, если не хуже. Но и одной внутриматочной пропаганды, одного идейного чревовещания, как и родового передового примера, еще недостаточно. Поэтому идут на улучшение экономических условий детского выкидыша, что ограничено пока в своей постепенности.
Вот в чем трагика подследственной причинности: девственность экологии зависима от хозяйского глаза, а глаз — у дружинника, но дружинник-то сам ставленник демографии, каковая в свою очередь в руках девичьей яйцеклетки, до которой снисходит не часто загордившийся и обманутый сперматозоид. Последний же — в руках советского человека. Тем самым и природа в советских руках и может без ног на настоящих протезах летать. А человек стоит себе в задумчивости между Сциллой не нашей загнивающей порнографичности и Харибдой нашей гуманной научности. Каким таким маневром плотскому энтузиазму перетечь в дух родовой родимой героики, вот за что уже бьются умные головы и институты, на них, скапливаясь, стекает половая ответственность за явность дружинника и его экологическую дальнозоркость. Здесь бесплодность интеллигентности равносильна общей вырождаемости.
Но оставим эту печальную игру с гениталиями и перейдем в более смешную полусферу семейного воспитания. Полусферу, потому что сверху она не частная собственность супружеского капитала, но открытость подавляющим ветрам общественности, с которой лишь вместе и составляет целокупную сферу божественного, если не по Паскалю, то хотя бы по Цельсию. Тут куда ни плюнь, как ни дергайся, всюду одно воспитание. Жена не Робинзон, чтобы заниматься самокопанием, а муж, соответственно, не Марк Твен, чтоб кататься по реке жизни как белый негр. Поэтому семью нужно сравнить с буриме, где и немой не спасется от ангажированности. Семья понятие уголовное, то бишь юридическое, и, следовательно, самонаказуема. А количество наказания переходит — по доказанному выше порочному кругу диалектики — в качество воспитания. Семья сама себе дружинник и участковый, Павка Корчагин и комиссар Мегрэ. Снизу она натуральна как хозяйство, но внутри Днепрогэса, и должна лампочки зажигать на пироге всей страны.
Санитария труда обратила человека в гордость члена и нагрузила его прибавочным смыслом своей стоимости. В идеале противозачатие должно переноситься с члена на интеллект, а обратный путь толкает к наследию пережитков. И тут помогает нам общий культуризм просвещения. Сила его не в распределении по потребностям, но в способности умозрительного труда быть дезодорантом коллективного мышления. Искусство важнейшего кино есть плюс в электрификации народного ликбеза, но минус в слоновьей башне болезного гедонизма. Здесь старость с новостью дерутся, а поле битвы — tabula rasa сердечности людей. Классицизм авангарда вцепился в горло классного чтения, но ни сдавить, как следует, ни оторваться не способен. Ахиллесово пятно стандарта притягивает противника как магнитный полюс своим полярным сиянием. Что бесспорность рождается в споре — парадокс беспардонный, пустопорожняя апория пера. Возьмем, например, Юлиана-Отступника. Или нет, не будем его брать. Возьмем лучше Тертуллиана, а на Юлиана просто укажем пальцем.
Юлиан подстрекал идти всем взад к помраченным кумирам Пана Зевса. Но и конфуцианцы посылали всех взад к Яо и Шуню, а тот, кто жил в этом прекрасном заду, заглядывал еще глубже. Консерваторщик и авангардщик сплелись как два педераста: каждый хочет обработать другого, а сам непочатым остаться. Одна утопия мерцает из зада, другая светится спереду, а меж ними — мутная соленая нить, именуемая в просторечии жизнью. Но есть и у зада свой эйдос, причем много больший и нежный, чем у грубого худосочного переда. Но и перед переду рознь. Свели бы вы монтанистов с футуристами — посмотрели бы, чтó получилось! Однако и Тертуллиан был по-своему обэриутом Римской империи: этакий хиппующий абсурдист-эпатажник перманентной конквисты на терра конформика, выражаясь, так сказать, фигурально.
Вот такая херовина энигматическая: меняет ли метафизичный авангард лишь шкурки временами или сам он только шкура, минутная гетера у храмины сакральной принудиловки существования? Об этом Фамусова с Чацким надо б расспросить.
Известный славянофил Фамусов плюнул бы с дивана в стриженую рожу Маяковского и этим бы все доказал. А тайный юдофил и западник Инфернационала (!) Чацкий стал бы наверняка крутить и доказывать, что вон сколько уехало народу от предрассудков в новые дома, не глядя на размеры дистанции и Желтого Дьявола, и, значит, город будет цвесть, но — сквозь музыку толстых — в рожу бы все-таки плюнул.
Да. Тут как бы вопрос о Боге получается. Или да или как? Вот. Для Фамусова Бог есть, но зато ничего святого нет, а для Чацкого Бога нет, а есть идеалы. Нет, поистине охуительная антиномичность! В этом вопросе мы все дураки вроде Канта: что познаваемо, то нам не нужно, как использованный презерватив, а что непознаваемо, то невозможно, как бесконечный оргазм. А как решила Академия Всех Наук — теоретически нам и практики хватает, чтобы не совсем с ума сойти. Но раз у практики костяная нога, то ей в поводыри академик Храпченка требуется. Жаль только, что исторический Икс в Молчалина играет, поэтому наверно Игрек с Зетом душить друг дружку начали. Сначала Игрек одолел — хрипит Зет, но после изловчился и, глядь, верхом на Игрека сел и руки ему аккуратно выкручивает. А Игрек теперь голосит: Свободы! Воздуха! Права малых чисел!..
Зет не совсем балбес: руки-то крутит, но дышать дает, чтоб по мокрухе в анналах не ославиться. А ведь интеллигенты оба! И Фамусов и Юлиан и Чацкий и Тертуллиан и даже, извиняюсь, Храпченка — все ради Икса стараются, а тот, хоть и движущая сила, но — как типичный Илья Муромец — без волшебного сусла на буксир не сядет. Может и заумно горе от белого бычка, однако и эволюция по-своему не лжет, ежели через мильоны утробных лет и метаболизмы соцреформаций протаскивает сусло как архетип.
Не сусло ли причащает к сущности сучность существования?.. Оно, конечно, храпченкам видней решать, чего для нас экономичней, а мне только остается повторить вслед за протопопом: “Аз есмь ни ритор, ни философ; дидаскалства и логофетства неискусен, простец человек и зело исполнен неведения”. Но коли правда за моей сермяжкой, то, выходит, что не будь сусла до потопа, не схватишься и за соломенный ковчег, а не ухватишься за него как за буксир — и вопросы не всплывут, а не всплывут проклятые вопросы — и академикам-то нечего решать, но если академиями не решить, то перед с задом примирить сложнее, а в этом случае от онанизма можно на хрен захиреть, а, охиревши, способна грохнуть и санитария, после чего уж воспитания культуры не видать нам как своих семей, но, не глядя на семью, не выудишь дружинника на свет, из-за чего и покукожилась природа мировой системы!..
Урбанизм язычества заполонил гнилую органику и вывел в расход кредит предыстории. Жить-то пока еще можно (кому очень хочется!), но тускло как на похоронной рапсодии Рихтера и тряско как у хлыста за пазухой. Во дни тягостных раздумий над былой прелестью тургеневских невзгод без сомнений нам русское сусло последняя для языка опора и первая Афродита умов. И плюньте на плешь тому Чичестеру, кто сомнительно удивится некоторому нашему смыслу этого существования!..