Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2006
Казалось: еще шаг — ну, самое большее, два! — и можно будет, наконец, вздохнуть, распрямить усталую спину… Если, конечно, тяжкая ноша опять не сорвется и не утащит все в тартарары.
* * *
Гаврила жил в родной деревне близ Мокшана и от зари до зари пахал свою каменистую землю. Но доработаться сумел только до ссылки на Урал, в шахты… Выжить “на зоне” “подкулачнику” помогли червонцы, предусмотрительно зашитые в пояс. Ими зэка Лагутин умно и очень экономно распорядился — тратил только на еду в котлопункте. Вручив поварам монету, Гаврила тайно от всех получал дополнительную пайку. Это позволяло не просто сохранять силы, но и выполнять и перевыполнять норму. Стахановцы были в чести даже за колючей проволокой: через три года Гаврилу за ударную работу освободили.
Подписывая документ об освобождении, начальник строго-настрого наказал бумагу в руки никому не давать, а только показывать, не выпуская из своих рук: иначе, предупредил, справку могут изъять, а самого — вернуть в лагерь. Освобожденный так и поступал и потому сумел добраться до дома. Но землепашеством, вернувшись на родину, уже не занимался — в колхоз его не взяли. Работать пришлось в лесу, где Гаврила и погиб под упавшим бревном…
А Иван, его тесть, прежде огородничал в Мокшане. А в годы НЭП’а принялся на рысаках возить товары из Пензы в Саратов и обратно. И тоже был репрессирован советской властью… Когда раскулаченных угоняли, дочь Ивана по дороге убежала и три года — пока не освободили Гаврилу, бывшего в то время ее женихом, — скрывалась по дальним деревням…
Яков же крестьянствовал на хуторе, что близ дороги из Пензы в Шемышейку. И забросил свой каменистый участок только, когда вся земля окрест отошла колхозу “Красный овощевод”…
* * *
Землю покойного тестя Степан Лагутин, решивший стать самостоятельным сельским хозяином, не выбирал — ему ее навязали. Другой участок, более плодородный, заполучить не удалось…
Воды и электричества на фермерском хуторе нет. Живут при керосиновой лампе. Воду флягами возят на лошади за 5 км из санатория “Тополиная роща”… К очистным сооружениям, которые возводились поблизости, но так и остались недостроенными, прокладывалась электролиния, и у хуторян была надежда дотянуть провода до своего дома. Мечтал Степан Гаврилович завести электрифицированные ток и мастерские, но надежды на благоустройство рухнули. Стройку забросили, столбы и провода растащили, как растаскивают теперь плиты, которыми облицован гигантский оставшийся беспризорным котлован…
Прежде Степан работал механиком в окрестных колхозах и совхозах. Получая грошовую зарплату, вынужден был, как выражается сам, “пересесть в кабинку” — за шоферскую баранку. Тогда-то и задумалось ему заделаться тем, кем не удалось стать ни его отцу Гавриле, ни деду по матери Ивану, ни тестю Якову — самостоятельным хозяином на своей земле. Будущий фермер выкупил в автоколонне списанный грузовик, на буксире приволок развалюху домой, перебрал двигатель, отремонтировал кузов… Практически с нуля, с голой рамы, собрал трактор, сеялку, культиватор… Купил старенький комбайн. Но полем лагутинский участок можно назвать с трудом — там сплошная щебенка, поросшая полынью.
Шесть лет новоявленный фермер — как когда-то его отец — в одиночку пахал свои каменистые гектары, по два раза культивировал вспаханное и высевал рожь, ячмень и овес. И каждую осень собирал урожай, который оказывался равным количеству зерна, затраченному на посев…
И все-таки Степан и жена его Любовь Яковлевна не сдались. Года четыре назад им наконец-то прирезали клин добротной пахотной земли, и фермеры до первого снега успели почти всю ее обработать. Весной посеяли просо, рожь и овес… Во время страды Лагутину случалось чуть ли не на ходу перепрыгивать из кабины комбайна в кабину грузовика. Или прямо на комбайне ехать к амбару, чтобы ссыпать зерно из бункера… А вот в соседнем колхозе не успели убрать просо, и фермер вызвался помочь, предлагая на договорной основе поделить собранное зерно. Не захотели, предпочли тракторным плугом запахать урожай в землю и сгноить…
Просо, урожаи которого в этих местах приближаются к рекордным, фермерская семья научилась перерабатывать сама, и теперь — не доверяя посредникам — вывозит пшено на продажу. Почти весь прошлогодний урожай Лагутины смогли продать на областной осенней ярмарке. Появился в достатке корм для домашнего скота — фермеры отстроили себе новый дом в соседней деревне Алферовке, завели коров, бычков и свиней, и продавали понемногу мясо и молоко. А картофель и овощи со своего огорода использовали только для домашнего стола…
Пока соседние с лагутинскими дом и участок принадлежали известному в области кардиологу Василию Порфирьевичу Ударченко, все было по-человечески. Профессор каждое лето приезжал в деревню как на дачу. На грядках выращивал клубнику, огурчики, помидоры и пару соток занимал под картофель. Будучи по происхождению человеком деревенским, Василий Порфирьевич крестьянский труд уважал, соседей-фермеров понимал и охотно общался с ними. Доктора не смущали мычание коров или хрюканье свиней за высоким забором. И он тоже покупал у Лагутиных молоко, сметану, творог…
Но вот профессор оказался вынужденным продать свой загородный участок. У Лагутиных, хотя они давно мечтали о расширении территории, денег на покупку не нашлось — даже взаймы взять было не у кого! И в соседний дом вселился глава какого-то кондитерского АО Петр Васьков.
Первое время новый сосед поддерживал с Лагутиными нормальные отношения, но вдруг по его жалобе (собака, де, в фермерском дворе слишком громко лает; хозяин ни свет, ни заря заводит автомашину; от скотного двора дурно пахнет…) нагрянула комиссия. В лагутинский двор заявились почти всё районное начальство и санитарная инспекция. Фермеры тут же получили предписание, обязывающее “…сократить поголовье свиней и крупного рогатого скота”. Содержать разрешалось не больше пяти хрюшек, двух коров и пяти бычков. Остальную живность (дойных коров, быков, телку, свиноматок, поросят и кур) предписывалось в течение двух недель пустить под нож.
— Иначе, — пригрозили, — вызовем ОМОН. И менты покосят вашу незаконную животину из автоматов.
— Я, — прокричала Любовь Яковлевна в лицо высокому начальству, — понимаю, как в двадцатые годы люди хватались за вилы и обрезы!
Администрация в ответ только усилила нажим. Не щадя драгоценного летнего времени, новые и новые комиссии одна за другой по нескольку дней обмеряли в лагутинских коровнике, свинарнике и огороде все, что только поддается обмеру…
Неожиданно для себя, фермеры получили поддержку помощника санитарного врача, не находившего в их постройках серьезных нарушений действующих норм и правил. Но районная власть продолжала упорно настаивать на разорении хозяйства.
Степан Гаврилович, начавший резать коров, хрюшек и распродавать поросят, обратился тогда с письмом к губернатору области. Пошел в редакции газет и на телевидение. Журналисты поднялись на защиту крестьянина-единоличника. Под рубрикой “Беспредел” областные “Известия” опубликовали статью “Борьба с кулачеством в отдельно взятом районе”. “Ваше время, господа “комиссары”, — говорилось там, — ушло. Пришло время Степана Лагутина, чья душа и за детей своих, и за Россию болит…”
Областное телевидение показало сюжет, где жители трех соседних с Алферовкой деревень в один голос высказывались в поддержку фермеров и осуждали Васькова и свою районную власть.
В ряды атакующих пришло отрезвление. Глава районной администрации немедленно подписал новый документ, дезавуирующий все прежние постановления. Бумагу, констатирующую “…удовлетворительное санитарное состояние хозяйственных построек и подворья Лагутина С.Г., проживающего в дер. Алферовка”, он отправил в два адреса — областному губернатору и фермеру. “В результате проверки комиссией, — говорится там, — все вопросы по развитию крестьянского подворья решены положительно. Претензий к администрации района у Лагутина С.Г. нет”.
Претензий у Степана Гавриловича и в самом деле не стало. Поскольку он успел перерезать и распродать весь свой скот. И после месячного беспробудного запоя устроился на работу в городе — охранником рынка… И ищет покупателей на свой пустующий и ветшающий хутор близ недостроенных очистных сооружений…
“…А избы горят и горят”
Далекой-далекой уже осенью на не полностью убранное картофельное поле за нашей околицей брюхом плюхнулся двухмоторный бомбардировщик. Со стороны райцентра к нему на военном ЗиСе подоспела “техпомощь” — подвела под крылья надувные резиновые подушки, позволившие высвободить шасси и поставить самолет на колеса… Летчиков разместили в гостевой комнате при правлении колхоза, и деревенские пацаны выведали у них, что отремонтированный ИЛ сможет взлететь, как только мокрое поле просохнет.
По вечерам голосистая Маруська Скворцова зазывно распевала на деревенском “пятачке”:
Приходите свататься,
Я не стану прятаться.
Я невеста не плоха —
Выбираю жениха.
А усатый штурман, которому, скорее всего, и адресовались Маруськины призывы, умываясь по утрам во дворе правления, тоскливо повторял с сильным грузинским акцентом:
— Опять облачность многослойная! И села низко!..
…В этих-то измороси и тумане и послали нас, пятиклассников, в соседнюю деревню — разливать горючее для полевых станов. Ручной насос — ведра — воронка: пенящаяся солярка из цистерны, глубоко врытой в землю, распределялась по железным бочкам. Всем мешает появившийся невесть откуда подвыпивший франт Саня (хромовые сапоги гармошкой, белый шарф под черным ватничком, кепка-восьмиклинка с крошечным козырьком над пышным кудрявым чубом) — толкнет под локоть, ножку норовит подставить, а то и спичку зажечь.
— Сундучь отселя, мудила! — гонит его бригадир. — Со спичками не балуй!
Солярка — не бензин. Воспламенилась без взрыва. Но франт был объят пламенем, когда бригадир, накинув на перепуганного и вмиг протрезвевшего Саню овчинную шубу, кинулся сбивать кошмой огонь, уверенно ползущий к подземному резервуару.
Огромная шуба без рукавов служила противопожарным инвентарем. Пока мы бегали за ней и за кошмой, Саня основательно обгорел.
— Повезло нам, ребятки, — долго потом повторял бригадир. — Ладно — огонь не добрался до емкости. Она бы рванула, вас — покалечило, а я бы сел… Окажись там бензин, всем хана на месте…
Саню, стонущего и беспамятного, в бомбовом люке унес в туманное небо военный самолет, взлетевший с плоского луга — бомбардировщик всей деревней выкатили туда по досочкам… Почти полгода франт провалялся потом в областной больнице, чуть было концы не отдал, но постепенно — благодаря гусиному жиру — оклемался. Только рубцы и шрамы на всем теле остались…
* * *
…А совсем уже недавно в конце зимы ехал я в поезде в края, где вырос и окончил школу.
Перед отходом в вагоне разразилась перебранка. Двухметровый атлет расставил на трех багажных полках множество больших картонных коробок — таких, примерно, в какие упаковываются телевизоры. А человек постарше терпеливо объяснял столпившимся, что едут они втроем, но билета у них четыре.
— Вот наша единственная нижняя полка и под ней всего одна сумка, — показывал он. — Ставьте свои вещи, пожалуйста.
Конфликт был вскоре урегулирован. Незанятую полку попутчики уступили женщине с безбилетным по возрасту ребенком, хотя проводница нервно бросила, что на первой же станции “свободное” место передаст в кассу.
Хозяин коробок не возмутился, а только произнес:
— Тогда верните деньги. И не кричите, пожалуйста.
Проводница удалилась, заявив, что приведет начальника поезда и контролера.
— Цветы везем. К 8 марта, — доверительно и подробно объяснял мне попутчик (я на боковой полке оказался напротив). — На продажу. Вот она и шумит! А я весь багаж оплатил на Казанском вокзале — при пересадке. Думали вначале занять под коробки нижнюю полку — там не так жарко цветам. Вот и взяли лишний билет. Так, оказывается, не положено: еще до Москвы нас оштрафовали… Она приведет сейчас контролера, а я ей — квитанцию!.. Вот — указано, что в каждой коробке по пятьдесят кило. Пусть взвешивает, если хочет!
Но контролер взвешивать коробки не стала. Она вынула из кармана портновский “сантиметр”, обмерила каждую и пригласила хозяина в купе проводника.
Рассказ продолжил зять:
— В Москве на Белорусском вокзале носильщики — сразу к нам. И требуют по доллару за коробку до стоянки такси. А там шофер “уазика” подлетает: “Двести до Казанского”. “Не пойдет, — говорю. — Вези за сто”. Другой — их у вокзала много — за сто сорок согласился…
— Там на такси по счетчику-то гораздо меньше.
— Знаю. Но вечером такси не поймаешь. А нам три машины нужны… Хорошо хоть на месте обещали встретить…
Гигант, словоохотливый, как и его тесть, успел рассказать, что, отслужив в воздушно-десантных войсках, вернулся домой полгода назад, женился, работает шофером и помогает тестю, ставшему первым в их районе фермером…
Тот в этот момент выглянул и поманил зятя пальцем. Зажав в кулачище сторублевку, атлет тоже скрылся в купе проводника.
Когда вернулись, я начал расспрашивать:
— Чего хотели от вас?
Отвечают наперебой:
— Негабаритный груз. Плата не по весу — по объему!
— Почему же в Москве не оформили сразу правильно? — спрашиваю.
— В этом-то главная беда: как положено, не знает никто. Нигде!..
…Подъезжаем. Поезд простоит здесь всего пять минут. Многие устремились к выходу. Поднесли коробки и мои попутчики. Пожилые грузные тетки задерживают и входящих, и выходящих: спускаемся по ступенькам, у всех чемоданы, сумки, баулы. И опять поток брани на цветоводов:
— Весь проход заняли!.. Наживаться едут!.. Спекулянты проклятые!
Не замечая (или делая такой вид?), фермеры пропустили всех. Только потом богатырь, составив на земле штабель коробок, принял на руки свою молодую жену с большой дорожной сумкой. А тесть зашагал вдоль поезда навстречу спешащему к нему человеку. Тот оказался щупленьким инвалидом. И я не представляю, как мои попутчики доволокли свой груз до его дома…
Люди эти долго не выходили у меня из головы. Тем более что лицо старшего казалось знакомым: где-то, думалось, я уже видел эту натянутую кожу вместо угла правой брови, белесые рубцы на руках — следы давнего ожога. И вдруг мелькнула догадка: да это же наш деревенский франт Саня — тот самый, что почти сорок лет назад чуть не сгорел по пьяному делу и нас едва не отправил на тот свет!.. Говорил же он в поезде, что возит цветы в родные края, где родственников у него не осталось!..
Я не был вполне уверен, что не ошибся. Вот и рассказал обо всем брату, и мы весь следующий день обследовали в нашем городе точки, где продаются цветы. Но вчерашних моих попутчиков не встретили. Уезжая, я просил, чтобы брат, если увидит торгующего цветами мужчину со следами давнего ожога на лице и руках, подошел к нему и поговорил по душам.
С тех пор прошли три года. Брат так нигде и не встретил нашего бывшего первого парня на деревне, хотя просьбу мою помнил. Я решил, что, либо ошибся и ехал вместе со мной не Саня, либо тот изменил свой фермерский профиль и больше в наши края цветы не возит. А может, задавили его бюрократы и чиновники крючкотворством, волокитой, преградами, придирками — чтобы вновь обратить в пустомелю и остолопа?..
Отгадку принес утренний (не было еще шести часов) звонок брата:
— Встретил вчера твоего Саню! Он вспомнил тебя в поезде, хотя, конечно, не догадывался, что ехавший на боковой полке москвич (“Из тех, — сказал, — кого прежде присылали в колхоз на уборочную”) — свидетель его давнего ожога. Но к его старым рубцам добавились свежие: на лице, на руках, на шее… Вскоре после той поездки ферму его облили бензином и подожгли. Зять погиб, спасая поросят. А сам он чудом остался жив. Шесть раз был под общим наркозом: пересадки кожи делали — ремнями со спины на грудь. Где только нашел он силы начать все с начала?..
Из жизни приматов
Пеночкина вызвал к себе начальник отдела кадров и сообщил об увольнении с работы в связи с сокращением штатов. На бирже труда ничего подходящего не предложили. И Пеночкин, бесцельно бродя по улицам в поисках хлеба насущного, заглянул в зоопарк. Он увидел, как неплохо устроились там разные звери, птицы, рыбы и даже гады ползучие. Жилье бесплатное со всеми удобствами, питание по норме, каждый день интересное общество — чем не жизнь?
“Эх, почему я не животное?” — пожалел Пеночкин. И тут, увидев указатель “Приматы”, вспомнил, что когда-то их, студентов факультета прикладной математики, так и называли.
“Стало быть, я вдвойне примат, — сообразил он. — И как гомо сапиенс — вообще, и как специалист — в частности… А вдруг пригожусь в зоопарке? Тогда проблема выживания сразу снимется”.
Конечно, работать приматом тоже не синекура. Надо выступать перед зрителями; может быть, заставят какие-нибудь фокусы проделывать… Но зато уж сократить не смогут — ведь животных нельзя отпускать на произвол судьбы. В крайнем случае, подумалось, продадут в другой зверинец.
“Решено”, — сказал про себя Пеночкин и отправился к директору.
— Новый вид приматов нужен? — обратился он напрямую. — Какого нигде в мире больше нет?
Директор поначалу слегка удивился, но мигом сообразил, что необычный экспонат может здорово повысить посещаемость. И только спросил:
— А семья возражать не будет?
— Одинокий я, — ответил Пеночкин. — Полгода как развелся. Снимаю угол у хозяйки. Так что терять мне нечего.
Так Пеночкин стал единоличным обитателем просторной двадцатиметровой клетки. Рацион ему положили, как у прочих приматов. Бананам и всяким фруктам он весьма обрадовался, стебли же и побеги с отвращением бросал в сторону. Немного смущала гомо сапиенса необходимость раздеваться, но работа есть работа… И с девяти утра до восьми вечера Пеночкин отважно красовался перед зрителями в костюме Адама. Лишь в послеобеденный тихий час он скрывался через дыру в задней стенке, мигом натягивал на себя костюм с галстуком и ложился на ворох соломы.
Народ, увидев перед клеткой табличку “Гомо сапиенс подвида советикус”, а в клетке — голого мужика лет тридцати, не поверил глазам своим и решил, что и тут обман. Но, вчитавшись в текст, люди успокоились, ибо там значилось следующее:
“Обитает преимущественно в городских джунглях Евразии. Образ жизни беспорядочный. Питается корнеплодами, злаками и перезревшими плодами. Крайне неприхотлив и легко поддается дрессировке. Способен к звукоподражанию. Размножается в любых условиях. Самец Петя доставлен в зоопарк 18 мая с. г.”.
— Ну, прямо совсем как мой младшенький! — сказала одна старушка. И достав из кошелки мятый помидор, кинула его Пеночкину. — Поешь, родимый!
Помидор угодил Пеночкину прямо в морду, ибо лица ему теперь не полагалось. Он хотел обругать вредную бабку, но спохватился, что и этого нельзя, и лишь зловеще оскалил зубы. Толпа негодующе зашумела. Поняв, что перестарался, Пеночкин опустился на четвереньки и просунул руку сквозь решетку. Тут же кто-то вложил в его ладонь другой помидор, вполне качественный. Через каких-то полчаса перед приматом возвышалась горка, похожая на старинный натюрморт. Не хватало лишь серебряного блюда и бокала вина…
Однако даром кормить примата никто не собирался. Пеночкин весь день бегал по клетке, взбирался по прутьям, скакал с перекладины на ветку дерева в угол… Кто-то кинул ему зеркальце и разбитые очки, и под восторженный хохот толпы Пеночкин разыгрывал сюжеты крыловских басен.
Словом, с ролью человекообразного Пеночкин справлялся блестяще. Директор, по окончании трудового дня навестивший его в закутке, прочувствованно пожал примату руку и предложил выписать денежную премию. На это Пеночкин резонно возразил, что деньги ему ни к чему, а лучше бы обогатить дневной рацион парой рюмок коньяку.
Директор согласился, но взял с Пеночкина обещание ежедневно повышать свой культурный уровень, то есть вырабатывать новые условные рефлексы.
— Помните, что написано вон там! — он указал на большой плакат где-то за деревьями. — Учиться, учиться и учиться!
И Пеночкин добросовестно учился. Через несколько дней он надел набедренную повязку, потом наловчился высекать огонь из камешков, и вскоре в клетке полыхал маленький уютный костерок. Восторгу зрителей не было предела. Ему стали передавать кусочки мяса, и гомо сапиенс жарил на веточках отменный шашлык. Директор пытался сделать ему выговор, потому что приматы мяса не едят. Но Пеночкин побил его сведениями из учебника: шимпанзе лакомятся мелкими животными.
— А ведь я ростом побольше, чем шимпанзе, — сказал Пеночкин. — Так что мне и барашка можно.
Он охотно отзывался на кличку Петя (хотя по паспорту был Роман), жал руку зрителям и потешно передразнивал мэра города. Только жаль, говорить он еще не мог. Даже беседы с директором были краткими — тот боялся, чтобы кто-нибудь не услышал. По плану социально-культурного развития примат должен был в течение года освоить прямохождение, изготовление простейших орудий и несложные фразы.
Отъевшись на фруктах и мясе, Пеночкин недвусмысленно поставил перед шефом вопрос о размножении. Тот попытался сосватать ему молодую шимпанзе, но Пеночкин заявил, что не намерен разводить гибридов и потребовал чистопородную особь.
— Где же я вам ее возьму?! — застонал директор. — Таких, как вы, больше нет!
— Ошибаетесь, — возразил сапиенс. — Скоро нас будет много.
И он был прав. В июле город наводнили безработные молодые специалисты, в том числе и приматы обоего пола из университета. С помощью жестов Пеночкин объяснился в любви одной симпатичной приматке, и та прямо через решетку повисла на нем. Но Петя показал пальцем на запястье левой руки и начертил в воздухе восьмерку. В назначенный час директор, прослезившись, благословил молодых и распорядился принести дополнительную охапку соломы.
Семья сложилась неплохая, только супруга упорно отказывалась исполнять свои обязанности при посетителях. Как Петя ее ни обхаживал, как ни выкусывал из прически вначале воображаемых, а затем — и настоящих блох, она была непреклонной. Зрители, жаждавшие дарового шоу, свистели. Успокоились они лишь, когда увидели явные признаки прибавления в семействе. К тому времени приматы уже носили вполне приличные шкуры, знали около двухсот слов и научились исполнять брейк.
Когда появился на свет маленький сапиенс, поздравить родителей явился чуть не весь город. Им преподнесли столько ценных подарков, что клетка стала напоминать недурно меблированную квартиру. Возмущенный директор кричал, что не позволит превращать зоопарк в жилой район. Сошлись на компромиссном решении: заднюю половину клетки семья обставит по-современному, а на переднем плане будет пещерный интерьер.
В зверинец повадились школьные экскурсии, для которых Пеночкины были наглядным пособием по биологии, географии и истории. Однажды в клетку запустили медведя, и Пеночкин собственноручно застрелил его из лука. В другой раз явился преподаватель закона божьего из образцовой гимназии и стал уговаривать язычников обратиться в православие. Пеночкин ответил, что сначала он будет поклоняться огню, потом солнцу, ветру, воде и лишь под конец обретет истинную веру.
Приходили даже агитаторы от различных партий, предлагали повесить на грудь предвыборный плакат, но супруги не пожелали превращать свое жилище в балаган. Отказались они и рекламировать бизнесменов.
— Мы патриоты зоопарка, — заявили Пеночкины, — и требуем объявить его свободной экономической зоной. Или, еще лучше, независимым государством!
Но все мечты эти подсек на корню экономический кризис. Рацион обитателей зоопарка безжалостно урезали. Одних — продавали за рубеж, других — забивали на мясо и шкуры, третьих — просто выпускали в лес. Пеночкины встретили испытание мужественно. Они добились разрешения использовать землю от клеток до ограды под овощи и картофель. Кроме того, Пеночкина вязала для зрителей великолепные свитера. В конце концов, как и обещала история, жить стало лучше, жить стало веселей.
И Пеночкины, уже носившие вполне цивильную одежду и готовившие еду на электроплитке, решили вернуться в общество. На скопленные средства они купили небольшую квартиру и садовый участок, куда перетащили как городскую мебель, так и шалаш с каменными орудиями.
А на освободившееся место немедленно вселились три семьи беженцев из республик бывшего СССР. Им даже не пришлось снимать с себя одежду…