Повесть
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2006
1. “12”
“Вы — то счастливое поколение, которое будет жить, работать и любить в XXI веке”, — указательный палец учителя истории, Зинаиды Андреевны Слисской, застыл по направлению к портрету писателя Достоевского. Класс сокрушенно притих, а Зинаида Андреевна так и простояла несколько минут, мучительно пытаясь привязать вылетевшую из собственных уст фразу к контексту плана по истории древнего мира, но, так и не найдя сцепки, вскоре продолжила нести прерванную ахинею про папирусы и саркофаги.
И, черт возьми, я действительно поверил, первый и последний раз, нашей классной грымзе. Поверил, что придет прекрасноносый волшебник, подмигнет пьяным глазом, вытянет из мешка три пресловутые карты — тройку-семерку-туз, и “все буит”. Нужно только дождаться.
Я частенько теперь вспоминаю незабвенную Зинаиду Андреевну. Ты жива еще, моя старушка? И какой петух клюнул тебя тогда; плела бы и плела про гробницы и пирамиды, да про славные деяния Навуходоносора в свете очередного съезда партии.
А долгожданный миллениум и не думал раскачиваться. Едва дождавшись официального вступления в должность (по старому стилю), то есть в ночь с 13 на 14 января, он пролился на меня июньским дождем в середине зимы.
Мне не снятся сны, практически никогда. За всю жизнь (а я буду постарше главного героя рождественских сказок от Матфея; мне 34) я могу насчитать не более пяти-шести сновидений.
В эту ночь мне снился восхитительный сон: я в составе легендарных AC/DC что есть мочи колочу по ударной установке в каком-то непонятном месте, больше похожим на заброшенный бассейн, перед аудиторией футбольных болельщиков. Сон в руку: дождь хлестал с потолка и, будто старина Фил Радд, барабанил по пластику бытовых приборов: эй, дядя, давай просыпайся, XXI век начинается!
Водные процедуры устроили соседи сверху. Это, кстати, большая проблема — обеспеченные слои экономического пирога. Покупают, понимаешь, квартиры, словно китайские тостеры на праздничной распродаже, и добросовестно забывают о них; мои — заморозили водопроводные трубы, простодушно оставив (с полгода тому назад) открытой балконную дверь. А я-то, дурила, все недоумевал: а че это так дует в туалете, особенно по утрам, и, натруживая сморщенную от холода задницу, на чем свет стоит, костерил кишиневских строителей.
“Тоже мне, драма!” — скажете и будете абсолютно правы; каждый второй, потрепанный в баталиях за быт и уют, наш непрошибаемый соотечественник переживает коммунальные катаклизмы той или иной степени залитости. Да я и не расстроился по большому счету, а так, делал ради приличия соответствующий вид.
Техника, к счастью, не пострадала. Компьютер все так же — не медленнее и не быстрее грузится, ящик ловит все те же 12 каналов, СВЧ, как и раньше, за 30 секунд расплавляет ноздрястый тильзитер. “Потрескалась окраска потолков и оконных рам, отклеились обои на стенах” — гласит акт: делов-то! Да еще воняет прислоненный к батарее в углу старый шерстяной ковер. Но за вонючие ковры, как заявила мне госпожа техник-смотритель, ЖЭК ответственности не несет.
А 15 января ушла жена. Понятно, не в магазин.
Совершенно не понимаю эту идиотскую конструкцию из двух слов — гражданский брак. Это я о том, что наши отношения не были оформлены в соответствующем учреждении. Она была старше меня на двенадцать лет, и прожили мы вместе тоже ровно двенадцать. Астрологический круг. Тоже мне, блин, эзотерика!
Когда интересуются любознательные знакомые: куда подевалась Наталья, отвечаю, что смыло. Пожалуй, цинично. С “потопом” ее уход связан только хронологически, что там говорить: вода сохнет быстро. На прощанье она оставила на столе длинное письмо, прочитав которое я ощутил себя, ну, по меньшей мере мерзавцем. Это она всегда умела: заставить жить с непроходящим чувством вины.
Говорят, сейчас даже приветствуются браки, когда жены значительно старше мужей, психологи-извращенцы что-то там накопали в отношениях полов. Не знаю. В нашем случае, мы не смогли справиться в первую очередь с этим. И не надо думать, что дело здесь в потускневшей глазури лица: чушь!
В ту ночь я долго не мог заснуть, посматривал на полуобнаженные телеса губастых мулаток по MTV, пока ни выпустил, наконец-то, финальный сгусток на размалеванный японскими иероглифами пододеяльник. С новым счастьем, вонючка!
Не прошло и недели, как не преминула обостриться моя недобрая спутница — язва двенадцатиперстной кишки.
Я, наверное, навеки полюблю цифру “12”. Она — мой талисман. К тому же “12” — перевернутое “21”.
Мне категорически нельзя курить, выпивать, питаться нормальной, то есть вкусной, а не здоровой пищей. Я же, напротив, неоправданно много курю, выпивать теперь, конечно, буду гораздо больше и чаще, а молочные каши ел только в несознательном возрасте. Так что рано или поздно мне вырежут половину желудка, и я превращусь в растение. Но я почему-то уверен, что 12 лет в запасе у меня еще точно есть.
Впрочем, ситуация с обострением язвы мне не в новинку, а поэтому, оставив в аптечном киоске половину месячной зарплаты, я где-то за неделю привел себя в более менее приемлемый вид.
И вот тогда-то я окончательно понял, что остался один. Дошло до меня. Я тупо смотрел в телевизионный ящик с выключенным звуком. И вот именно тогда я с необычайной отчетливостью все осознал. И даже удивился, насколько темно и пусто стало внутри, будто на дне высохшего колодца. Какая-то часть самого меня сидела, скрючившись, на дне этого колодца, и ей, этой части, было страшно; страшно и очень холодно.
2
— Это ты?
Ну а кто же еще, конечно я. Она всегда задавала воистину странные вопросы.
— Ты меня любишь?
М-м-да. И что я могу на это ответить? А если так:
— Я к тебе очень хорошо отношусь.
Молчит. Похоже, обиделась.
— Мог хотя бы соврать…
Мог. Но зачем? Чтобы в дальнейшем завраться окончательно? Однажды в телевизионном ток-шоу я услышал от одного тинэйджера потрясающие слова: “Самое главное в жизни — оставаться честным перед самим собой”. Она была тысячу раз права, эта прыщавая обезьяна в вязаной шапочке. Мог ли я когда-нибудь утвердительно произнести вторую часть этой фразы по отношению к себе? Сильно сомневаюсь.
Да ладно, чувак, ты еще разревись; спроси лучше у нее про работу:
— Как дела на работе?
— Я тебя обожаю.
У нее редкое имя — Надя, но надежд у нее нет никаких. Говорят, что в одну воронку бомба дважды не падает; а у меня вот упала. Да, есть еще что-то про грабли, так это тоже — в мой огород. Она на восемь лет старше меня, и мы вместе работаем. Правда, по службе почти не пересекаемся и видимся только один раз в неделю на производственных совещаниях. Она слегка полновата, у нее черные-черные прямые волосы. Одевается… черт, в описании одежды я совершенно не “откутюр”, даже не представляю, как это делается… одевается она, если так можно выразиться, в стиле ретро; пожалуй, в гангстерских фильмах на подружках бутлегеров из Чикаго было нечто похожее: длинные юбки, шарфики, шляпки, бантики, рюшечки и т.п.
Сблизились мы весьма необычным образом. Хотя друзья и усмехаются, что это вполне в моем духе. Что же, радиус интимных изысканий и вправду не превышает у меня двух-трех вытянутых рук. Причиной тому природная лень, или робость, — я как-то не задумывался.
Была вполне ординарная производственная вечеринка по какому-то незначительному поводу. И не знаю даже, чего это все так распоясались.
— Не переживай, ремонт я тебе обеспечу, не вопрос, — вместо тоста произнес наш начальник технического отдела, вполне милый дядька лет сорока с хвостиком, и на зависть аппетитно проглотил очередную рюмаху.
— Одевайся! — начальник ТО был настроен решительно. — Сейчас пойдем к тебе и все посмотрим.
— Да, поздно уже.
— Детское время.
Увязалась с нами и она. До моего дома минут десять ходьбы.
Осмотр квартиры занял около трех минут. Затем втроем переместились на кухню. Я щедро выгреб содержимое бара. С каким-то остервенением (вот дурак!) читал собственные стихи. (Начальник технического отдела едва ли не плакал и одобрительно стучал кулаком по столу.) На полную катушку ставил пластинки. Танцевал с ней так, что едва не снес тумбу с телевизором. Отправился провожать их в куртке, накинутой на голое тело и вроде бы в домашних тапочках. Что-то там символизируя, лежал, скрестив руки, на промерзшем тротуаре в то время как они совершали неуверенные попытки проголосовать. Наконец-то им повезло, и они уехали, а я, поднявшись к себе, рухнул, в чем был на кровать и через полсекунды уснул.
Проснулся, морщась от страшной боли в висках, и рядом лежала она, и оба мы были без одежды. Хотя нет, я был в носках. В первый момент я даже не удивился, я просто решил, что она никуда и не уезжала.
Вечерами мы подолгу беседовали по телефону. В общем-то, говорила на 98% она, ее монологи могли длиться часами. Я же мог спокойно переключиться на просмотр футбольного репортажа или вымыть во всей квартире полы. Пока говорила она, мои комментарии не требовались. Она откровенно злилась, когда я пытался вставить какой-нибудь подобающий в таких случаях вопрос. Ее голос, чем-то похожий на голос Ренаты Литвиновой, вкрадчивый, с придыханием, слегка вибрирующий, рассказывал мне историю одинокой женщины, и в этой истории не было ничего интересного и выдающегося. С ней жил сын студент, которого она воспитывала одна, и старые больные родители и, надо отдать ей должное, она очень трепетно ухаживала за ними. Она, похоже, очень достойный человек.
У нее большая грудь, крупные мужские руки. Про волосы я говорил. Я и сейчас кое-где нахожу их (они отчетливо выделяются на кафельной плитке) и торжественно хороню в унитазе.
Она приходила ко мне домой раза три-четыре, и в постели с ней я так ни разу и не кончил. Когда был внизу, ее грудь ритмично хлестала меня по лицу темно-коричневыми, слегка вялыми сосками, а волосы безапелляционно устремлялись в рот. Когда внизу оказывалась она, сказывались мои, близкие к нулю, физические кондиции. После мы сидели на кухне, цедили коньяк, и я ставил пластинки. Она говорила, и с каждым следующим бокалом все громче и громче. В основном повторяла уже сказанное по телефону, и я, по идее, должен был выучить ее биографию наизусть. Но хоть убейте, почти ничего не помню, и дело вовсе не в коньяке. Может, думал о чем-то другом, — что в постели, что за коньяком, что у телефона.
Несколько раз приносила тяжелые сумки с продуктами. Я для приличия сопротивлялся, кричал даже, что в следующий раз не возьму, но все-таки брал и ел.
Вдруг зачем-то принесла пачку своих фотографий: Надя с сыном, Надя под пальмами, Надя в гостях, Надя с каким-то бородачом.
Несколько раз мы выходили прогуляться в Сокольники. Я читал свои стихи и откровенно скучал. Один раз выбрались в театр.
— Я тебя ненавижу, — сказала как-то она.
3. ДОСУГИ-БУГИ
Ночью дверь я открываю,
знаю: меня здесь не ждет никто,
и никто не отругает,
если я продам пальто.
Ну и на досуге
я станцую буги,
на своем досуге
без пальто станцую буги,
танец буги.
П.Н. Мамонов
Что там ни говори, а холостяцкая жизнь имеет свои неоспоримые преимущества. Можно ходить из комнаты в коридор, из коридора на кухню, резво попукивая — раз. Громко включать музыку — два. Разбросать свои вещи ну просто черт знает где — три. Не убирать постель и месяцами не протирать пыль — четыре. Курить, лежа на диване, — пять. Но, к сожалению, ко всем этим радостям слишком быстро привыкаешь, и уже особым шиком считается выйти — и всем, в том числе и себе, назло — покурить на лестничной клетке, вылизать тряпкой полы, натереть полиролью мебель, перемыть всю посуду, вкрутить лампочку в ванной и поправить смывной бачок, чтоб не журчал.
Наступившие выходные я решил посвятить деятельности. Какой именно, не суть важно. Начал с ревизии холодильника и вот что там обнаружил: засохший кусочек сыра (немедленно — в ведро!), один сливочный йогурт “Чудо” (им и позавтракаю), две начатые банки варенья (клубничное и непонятно какое), банка консервированного болгарского перца, почти пустой пакет молока и бутылка растительного масла. В замороженном состоянии пребывали: лоток с куриной печенью и начатый пакет пельменей. Надо идти за продуктами. Как ни странно, но я даже обрадовался своему полупустому “Стинолу”.
Рядом с моим домом есть два продуктовых магазина; один из них я называю вонючий, а другой — поганый, иногда я их путаю. Оба они специализируются на продаже алкогольных напитков в ночные часы. Соответственно, и качество продуктов в магазинах рассчитано на не особенно взыскательных клиентов, главным образом — подшофе.
Я сел в троллейбус и проехал две остановки до нового супермаркета. В палатке перед магазином приобрел компакт-диск Питера Гэбриела, хотя поначалу предполагал купить Дэвида Боуи. Видимо, в голове сработала цепочка ассоциаций: Питер Гэбриел —Гэбриел Бирн — Дэвид Бирн — Дэвид Боуи, только в обратном порядке. Актер Гэбриэл Бирн здесь вроде бы ни при чем, но он замечательно сыграл в фильме “Перевал Миллера” братьев Коэнов, а фильм, как я недавно и с удивлением прочитал в каком-то журнале, является вольной адаптацией романа Реймонда Чандлера “Стеклянный ключ”. Сборник же Чандлера в серии “Лучшие детективы мира” я только недавно перечитал. Приятно осознавать, что хотя бы какие-то из наших поступков могут оказаться вполне логичными.
Народная мудрость гласит, что в продуктовый магазин нельзя направляться голодным. Ручки одного из пакетов лопнули сразу при выходе, правда, пакеты в супермаркете, что меня обрадовало, бесплатные.
Пришел домой, разобрал и разложил продукты, которых на поверку оказалось не так уж и много. Вскипятил чайник, нарезал бутерброды и сел пить кофе. Просмотрел еженедельник “Крутой телевизор” с программой телепередач на следующую неделю. Половина журнала отводилась популярному телешоу “Робинзонада-6”. В роли робинзонов на этот раз выступали известные телеведущие и артисты. Фишкой номера был приезд на остров народного депутата. Выпил еще кофе. Посмотрел передачу “Гастрономические войны”. Сделал себе еще бутерброд.
Без ложной скромности скажу, что я умею и, в общем-то, люблю готовить. Действую интуитивно, но результат всегда вполне приличный. Оказалось, что для себя я готовить не люблю.
После блока рекламы началась передача про диких животных: понеслись куда-то по некошеным травам косули, лениво раскрыл здоровенную пасть развалившийся на живописной поляне ярко-рыжий патлатый лев. Зевнул и я.
Я не сразу сообразил, что уже несколько минут, не отрываясь, смотрю на телефонный аппарат. Меня будто кто-то загипнотизировал, мне вдруг показалось, что телефонный аппарат, эта маленькая пластмассовая коробочка, не что иное, как бомба с часовым механизмом. Бомба, которая вот-вот взорвется. А часовой механизм тикает у меня в голове.
Нет, больше так продолжаться не может: я быстро оделся, запер дверь, спустился вниз и быстрым шагом направился к автобусной остановке. Почти с упоением глотнул свежего весеннего воздуха — хрупкого, искрящегося и прозрачного, со вкусом холодной минералки, от которой во рту щекотно лопаются маленькие пузырьки.
Я еще и сам толком не знал, куда отправлюсь. То и дело глазел по сторонам и вычислял девушек, с которыми был бы не прочь. Чего не прочь? Да, того. Состояние моего мумифицированного хозяйства подсказывало, что по всем признакам я вроде бы не должен быть особо разборчивым, но вот — нуте-нате — выбирал. Это меня слегка позабавило.
У автобусной остановки и в автобусе — никого.
Около метро — никого.
На Чистых Прудах вошла №1. С большой натяжкой, но я все-таки выдал ей первый номер, вероятно за короткую юбку и лакированные сапоги. Она села напротив, переплела неестественно длинные ноги, обтянутые черным нейлоном и стала смотреть мне прямо в лицо, а я как-то неловко отвернулся и даже, кажется, покраснел.
Вышел на Библиотеке имени Ленина, выслал “намба Ван” мысленный поцелуй и зашагал по Новому Арбату. Дело пошло веселее.
Вторая.
Третья.
Четвертая — пятая — шестая, и сразу (подружки).
…Двенадцатая. Двенадцатой оказалась Светка, моя бывшая однокурсница.
— Привет! — сказала двенадцатая таким тоном, будто мы расстались вчера вечером.
— Здорово, Свет! Цветешь и пахнешь.
Мы не виделись года два. Да, где-то так…
Светка мне всегда нравилась — за легкий характер. Пампушка-хохотушка. Да и я ей, черт возьми, тоже нравился. Знал об этом.
…Тогда, на каком-то из студенческих сабантуев я сказал Светке, что обязательно женюсь на ней. Пьяный был, но сказал искренне. На следующий день она подошла ко мне и спросила (тихо так, в несвойственной для нее манере) это правда, что ты вчера говорил, или ты ничего не помнишь? Помню, сказал, женился бы, не вопрос, но ты же понимаешь… Светка ничего не ответила, развернулась и сразу ушла. Я до сих пор не знаю, обиделась она тогда, или нет.
Поболтали о том, о сем минут пятнадцать. Я понял, что у нее кто-то есть, хотя напрямую говорить об этом она не хотела, стеснялась что ли.
— Можно я тебе позвоню и куда-нибудь приглашу? — спросил я, хотя и понимал, что никаких приглашений не будет.
— Конечно, — согласилась двенадцатая.
Мой путь лежал в Московский Дом Книги. Я почему-то люблю этот магазин, и книги покупаю только там. Самый верный способ поднятия настроения. Для женщин — новое платье, для меня — новые книжки.
Как бы это глупо ни прозвучало, но я до сих пор уверен, что мое предназначение — написать хороший роман. Но я, наверное, слишком читатель, чтобы писать. Я не свободен в выборе изобразительных средств. Казалось бы: такая незначительная вещь, как заголовок. Я не могу назвать книгу просто: “История дяди Коли”, хотя, вероятно, именно так и нужно. Меня завораживают опосредованные названия, которые сами по себе — книга, вне зависимости от текста. “Невыносимая легкость бытия”, “Механический апельсин”, “Пролетая над гнездом кукушки”, “Скромное обаяние буржуазии”, “Сто лет одиночества” — вот это названия! Название — уже тупик, хотя можно пойти и в другую сторону.
Да и о чем писать? Роман о писателе Х, который пишет роман о писателе У, который, в свою очередь пишет книгу о писателе Z, который собирается поведать миру о писателе Х, пишущем о писателе У?
4
Сказать, что мне было хорошо, что я был
всем доволен и беспечно мастурбировал
по вечерам, было бы сильным преувеличением.
Эрленд Лу. “Наивно. Супер”
Совсем не умею пить один: плеснул себе водки, понюхал зачем-то, хватанул…
Уф, мама родная! Горло засаднило, закашлялся, и из правой ноздри на тарелку с колбасой протекла тоненькая прозрачная струйка. А выпить хотелось. Задумался, взял большой стакан, налил на два пальца водки и закрыл ее грейпфрутовым соком. Хлебнул: сок, спиртом совсем не пахнет. Видимо, я не алкоголик, коли не умею пить “в одни щи”, как выражается один мой знакомый неформал. Щи на его сленге означают все, что связано с головой: нос, рот, глаза, уши, брови, а также мозги. Очень, знаете, удобно.
На душе (а где она: во щах, или где еще, — никому не ведомо) было пакостно, горло продолжало саднить, и я стал жевать вареную колбасу, запивая ее грейп-водкой. Поставил кассету “Крышкин дом” Вени Д’ркина. Веня недавно умер. Молодой парень, двадцати шести лет. Когда я покупал эту кассету, то еще не знал Вениных песен, зато уже в магазине разглядел надпись на обложке: “Все средства от продажи кассет будут перечислены на лечение автора”. Потом прослушал Венины песенки под акустическую гитару и заболел сам — до того это было хорошо. Почти все рок-герои моей юности уже там: Витька Цой, Майк, Свин, Дюша Романов.
Веня Д’ркин, он же Александр Литвинов умер от лейкемии.
Наш дуэт —
беспричинная месть,
параноический бред,
не пропеть, не прочесть.
Неуклюжий сюжет:
тащим в чистые прос-
тыни грязный ответ
на красивый вопрос.
Бесимся, бесимся, бесимся
под новым
месяцем, месяцем, месяцем.
Чертовка —
мельница, мельница, мельница
все так же
вертится, вертится…
Заглянувший в окно,
не отмолится, не открестится…
Я покончил (в качестве дозиметра) с пальцами на левой руке и перешел к пальцам на правой. Горло саднить перестало. Но внутри становилось все хуже и хуже. Какие-то червяки поползли по внутренностям, голосовые связки натянулись как струны на Вениной гитаре, сквозь сладковатый туман вокруг пресловутых щей я чувствовал, что вот-вот разорвусь. И я заревел. Слава богу, что этого никто не видел. Я рычал и выл, как загнанный волк в глубокой охотничьей яме. Я не знаю, лились из меня слезы, или нет. Наверное, все-таки лились. И не знаю, как долго это все длилось: пять минут или час. Я будто бы опустил руки и рухнул в бездну, бездну самого себя, и мне стало жутко. Каким-то чудом я махнул залпом целый стакан грейп-водки, и вдруг как-то сразу меня отпустило. Мне не было ни плохо, ни хорошо; мне было никак.
Потом, засыпая, я вспомнил о девушке, с которой познакомился прошлой осенью в санатории. Хорошая девушка, живет в Череповце, работает врачом в роддоме. Мы ходили вместе на минеральный источник, пару раз — на танцы, вечерами сидели на балконе, болтали и попивали винцо. Я поцеловал ее один только раз, когда она уезжала на вокзал. Уже погрузив ее вещи в багажник такси, я несмело поцеловал ее в губы и приобнял. Черт возьми, каким мудаком я почувствовал себя, когда скрылась из глаз машина. И начал письмо…
А мертвый Веня продолжал петь:
Одиноким одиноко:
вьюга только да осока,
и дорога — не подруга,
однонога, однорука…
5. ЭПИСТОЛЯРНЫЙ ЖАР
Чтобы убить время, я сел писать ей письмо.
Девушке без адреса и имени. С самого начала
понимая, что не отправлю его.
Просто захотелось написать кому-нибудь.
Харуки Мураками
“Хроники Заводной Птицы”
Здравствуйте, милая девушка!
Где-то там, между черным кофе на балконе с видом на остывающие звезды над башенным краном и откинутым креслом экскурсионного автобуса, из какого-то внутреннего раздрая, непонятного мне самому, и начало выкристаллизовываться это письмо. И мне показалось, что это будет не просто письмо, а нечто другое, чему я пока не могу дать достойного определения, и назову (ведь иногда необходимо придумать имя для той вещи — или мысли, или желания, — с которой собираешься прожить какое-то время) пока тем, что есть под рукою; первым, что пришло в голову. Я назову это — эпистолярный жар. Согласен, — название дурацкое, глупее не придумаешь, но пусть на данный момент все останется так, как оно есть.
Экскурсия закончилась, а к ужину я опоздал. Наскоро перемолов все, что оставили нетронутым мои соседи по столику, я быстро поднялся к себе.
И куда же это я, безумец, спешил?
…И разразилась гроза! Нет, сначала был ветер. Он, словно неряха, а может быть, мелкий пакостник, подхватил и опрокинул пепельницу, разметал окурки по кафельной плитке пола, гикнул, свистнул и полетел вдоль главной аллеи: взлохматил аккуратно подстриженные шевелюры деревьев, прошелся феном по низкорослым кустам; и наконец одним, но мощным рывком развернул стрелу башенного крана, что украшает наш курортный пейзаж, на сто восемьдесят градусов так, что она (стрела), словно обронзовевшая длань на памятнике вождю прошлых лет, указала точнехонько на стены лечебного корпуса: лечиться, лечиться и еще раз лечиться!
Дождь! Ливень! Душ Шарко!
Промокший до нитки, я закрываю балконную дверь и наблюдаю стихию, уткнувшись в стекло. За темно-серым полотнищем дождя не разглядеть ни башенного крана, ни оштукатуренных стен лечебного корпуса, а ржавые осклизлые окурки, оставшиеся на полу, заботливо слизнул, опрокинув в свою турбулентную воронку, громыхающий водосток.
* * *
Как и обещал, развлекаюсь заполнением анкеты отдыхающего. Первые двадцать шесть вопросов щелкаю как орехи: вставляю аккуратные крестики в определенные нолики. Щелк-щелк.
И вот, наконец, вопрос за номером двадцать семь, самый главный. Читаю: “Какие изменения должны произойти в санатории, чтобы Вам захотелось приехать к нам отдыхать на следующий год?”
На следующий год…
Отвечаю:
а) считаю необходимым оборудовать комнаты отдыхающих столовыми приборами (включая ножи), пепельницей и штопором (что уже в частном порядке решено в одном, отдельно взятом номере);
б) в холле главного корпуса организовать прием стеклянной посуды. Прибыль от мероприятия направлять на благоустройство лесопарковых терренкуров;
в) демонтировать башенный кран, или (альтернативный вариант) использовать его кабину в качестве видовой площадки, совмещенной с буфетом;
г) в процедурном кабинете десенных орошений предусмотреть дегустационный зал; причем достаточно к уже смонтированному оборудованию подвести соответствующие напитки: первая процедура — рислинг, заключительная — портвейн “Дары Ставрополья”. Прошедших определенные собеседования можно подключить к коньяку. Для минимизации рисков в кабинете грязелечения рекомендуется обустроить чебуречную;
д) начиная с 22 часов использовать фитобар как ночной клуб со стриптизом. В целях экономии средств стриптизерш набирать из имеющегося в наличие медперсонала.
К сожалению, формалистский подход к разработке анкетного бланка (десять граф — что это, если не насмешка над человеком с конструктивной фантазией?) не позволяет мне более детально реструктуризировать такие направления деятельности вашего санатория как организация диетического питания, экскурсионных прогулок, физкультурных мероприятий и т.д. Если вы заинтересовались предложениями, то обращайтесь по адресу, указанному на обратной стороне настоящей анкеты. С уважением, подпись.
* * *
Странно, у меня под горлом до сих пор комом стоят те слова, которые я тогда так и не сказал тебе. Подготовил, расставил на свои места, как расставляют сервиз к приходу желанного гостя, и не сказал.
Понимаешь, ком в горле — это не метафора. Для метафоры можно было бы подобрать что-то и пооригинальнее. Это вполне ощутимая физическая реальность. За те несколько дней без тебя он не увеличился и не уменьшился, но как бы оброс мускулами и заматерел, стал клейким, вязким как остывшая каша, или как оставленный безалаберными рабочими цементный раствор. От него не избавиться ни на секунду. Его не выплюнуть и не сглотнуть.
* * *
Надеваю темные очки, сажусь за стол и начинаю писать. Темные очки стали теперь для меня если не символом, то, несомненно, знаковой вещью, обуславливающей то временное пространство, которое я назвал для себя эпистолярный жар, или попросту письмо к тебе.
Если помнишь, я рассказывал тебе о некоем субъекте, которого за неимением свободных номеров разместили в гладильной комнате. Так вот, за три дня до моего отъезда мы встретились около интернет-кафе, куда я заходил просматривать почту. Почта оказалась пуста, а Максим Федорович (так его звали) пригласил меня за компанию в дегустационный зал. Решив, что вечер занять мне нечем, приглашение я принял. После ужина поднялся к Максиму Федоровичу. Он к этому времени уже покинул гладильную комнату и перебрался в стандартный номер на шестом этаже.
В номере оказалась дама, которую мой знакомый представил как Людмилу Гавриловну, известную поэтессу из Волгограда. Дама тут же сообщила, что ей сорок девять лет, хотя об этом ее никто не спрашивал. На вид известной поэтессе можно было дать лет 55–58. Одета поэтесса была в какое-то невообразимое блестящее платье и чудовищную красную шляпку из клеенки. Выглядела весьма экзальтированно.
По пути в дегустационный зал выяснилось, что и сам Максим Федорович не чужд литературной стези, и, по словам Людмилы Гавриловны, даже сейчас, находясь на отдыхе, работает над каким-то новым произведением.
Таким вот образом я оказался сразу среди двух литераторов, и о своих потугах на том же поприще, понятное дело, из скромности умолчал.
До портвейна все было весьма достойно: менялись (по возрастанию градуса) напитки, журчал неторопливый рассказ о Бахусе и его приближенных, звучала ретро-мелодия. Однако после “Даров Ставрополья” Людмила Гавриловна вызвалась декламировать. Надо сказать, что в зале находилось всего человек 10–12, все в основном почтенного возраста.
Признаюсь, что нечто подобное я и ожидал услышать: стихи лились безостановочно, будто из месяц не писавшей собачки; эдакие в стиле “мухи-цокотухи” навязчивые экзерсисы тоскующей домохозяйки, напрочь составленные из заплесневелых штампов, с обилием романтических слюней и глагольных рифм. Присутствующим, однако, чтение крайне понравилось, и, перейдя к ставропольскому коньяку, все добросовестно аплодировали. Мужчинам было предложено выпить “с локтя” за творческие успехи Людмилы Гавриловны, а один довольно грузный дяденька даже встал на колени.
По дороге в санаторий Людмила Гавриловна в приступе творческой эйфории созналась, что всю сознательную жизнь трудилась в сфере торговли, а стихи начала писать год назад “от скуки”, и с тех пор они из нее “так и лезут”. Разумеется, ни о каких ахматовых-цветаевых-пастернаках поэтесса и слыхом не слыхивала.
Закончился этот насыщенный вечер в номере у Максима Федоровича, где неистребимо несло застоявшимся потом.
Переодевшись в спортивный костюм, прозаик с упоением читал только что законченную главу. Это были, если не ошибаюсь, производственные мемуары, а в читаемой главе с каким-то просто удивительным косноязычием говорилось о неразлей-вода дружбе директора Вторчермета (им когда-то был сам Максим Федорович) с главным инженером паровозоремонтного предприятия.
* * *
Решив скоротать время до отъезда, я забрел в парк. Вещи уже собраны. На столе остались письмо, темные очки и ручка.
Прогуливаясь, я поймал себя на мысли, что я — человек, который совершенно не знаком с названиями растений. Нет, березу от дуба я отличаю, но на этом, боюсь, мои познания в ботанике и ограничиваются. Наверное, в детстве мне не показывали: вот это — то, а вот это — сё. К тому же я не очень-то любопытен.
Тем удивительнее, что я ощутил чуть ли ни щенячий восторг, разглядывая под ногами все эти таблички с русским и латинским названиями: барбарис, карликовая яблоня (вот бы никогда не подумал, что эта похожая на древесную паутину лиана — яблоня), самшит, рододендрон.
С последним особая история: сколько раз я встречал это название в книгах, особенно у писателей так называемого серебряного века! Я считал, что это растение, имеющее столь зубодробительное название, — вопиющая экзотика, один из туманных символов декаданса.
И что же я увидел? Довольно пышный цветок, но начисто лишенный какой-либо изящности. Мне он напомнил читающую свои стихи Людмилу Гавриловну. Или это неправильная табличка…
P.S.
На это письмо никогда не придет ответа, более того, оно никогда не будет отправлено. Я случайно обнаружил его между ящиком и задней стенкой прикроватной тумбочки. Я прочитал письмо сразу, все целиком. Оно заставило меня задуматься. Я вышел на балкон и закурил.
Странное совпадение, но я тоже курю “Голуаз”, а это не очень-то распространенная марка. Башенный кран стоял на своем месте, и стрела показывала туда, куда и все шесть лет подряд, что я приезжаю в этот санаторий. Я подумал: наверное, правильно, что это письмо осталось лежать здесь. Ибо непонятно, что хотел сказать пишущий, какую преследовал цель. А ведь он определенно ее преследовал.
И в чем заключался этот его “эпистолярный жар”? Действительно, на редкость глупое определение. Непонятно также, какие отношения были у автора с девушкой, к которой он обращается сначала на “вы”, а затем, ни с того ни с сего, на “ты”, были ли у них вообще какие-то отношения, и, наконец, существовала ли сама девушка. Ведь у нее нет имени, как нет его и у автора письма. Короче, сплошные загадки.
Я монотонно развешивал в гардеробе одежду и все продолжал размышлять. Что за слова он так и не сказал ей, оставив их в своем горле остывшей кашей, как он выразился?
Письмо продолжало преследовать меня, голова была занята только им, как будто это я сам его написал.
Меня преследовали неприятные ощущения. Этот человек и сам не знает, чего хочет. Самым лучшим было бы разорвать это письмо и забыть о нем. С этой мыслью я и лег спать, покурив в очередной раз на балконе и спрятав это дикое письмо в тумбочку.
P.P.S.
Это, конечно, полнейшая чушь. Никакого письма в тумбочке, под кроватью, в бутылке ни я, ни кто-то другой, естественно, не находил.
Порой мне кажется, что я его так никогда и не закончу. Попытка придать письму жалкое подобие литературы так же нелепа, как и попытка избавиться от него навсегда. Теперь письмо набрано на компьютере и превратилось в крошечный прямоугольник — файл WinWord’а в восемьдесят три килобайта.
Я вглядываюсь в зеленоватое поле чуть подрагивающего экрана и, как неудачник-гипнотизер, напрасно чего-то жду. То ли того, что из экрана, словно в ужастике, появится костлявая рука и утащит меня туда, где я уже не буду ни о чем думать; или что сам экран каким-то образом проникнет в меня, и растворится в желудочном соке тот маленьких файлик в восемьдесят три килобайта. Словно магнитное поле выросло между мной и экраном компьютера, разделив меня и его невидимой, но крепкой стеной.
Я все еще продолжаю тискать “мышь”, возвращаясь то в начало, то в конец, то в середину письма. Как смутные силуэты чего-то недосказанного проходят передо мной: санаторная анкета, рододендроны, башенный кран.
Пожалуй, он прав — этот, которого не было: надо было или написать 5–6 слов, или не писать ничего. Надо. Но кому? Тебе? Мне? Не знаю.
На экране передо мной развернутое окошко электронной почты. Вверху — в одну строчку — адрес получателя. Внизу — сплошными рядами утрамбованная чернота текста. В правом верхнем углу — белый прямоугольник: “отправить”.
6
В жизни может случиться что угодно.
Обычно не происходит ничего.
М. Уэльбек. “Платформа”
Что это, с позволения сказать, за роман, в котором не происходят события: не планируются смертельные исходы, не предусмотрены раковые опухоли или хотя бы авиакатастрофы, или, допустим, двадцать четыре таблетки снотворного, по-гусарски запиваемые стаканом неразбавленного мартини. Не рассыпаны по тексту аллюзии и реминисценции, зашифрованные символы и закодированные метафоры. (Или это одно и то же?) Где главный герой не прочесывает темные лабиринты в поисках входа через выход, или выхода через вход, которые на самом-то деле просто начало и конец истории. Где главный герой, по каким-то причинам так и не осознав, что он главный, и наплевав на героический сюжет, но в полном соответствии с единожды и навсегда выстроенным отрезком-фабулой, преодолевает каждый раз вслепую все тот же небезызвестный путь из кухни в уборную и обратно.
А может все так и должно быть? И вовсе незачем зашифровывать авиакатастрофу, если восемь шагов до сортира — это и есть вход в лабиринт, и к щиколотке, незаметная обычному глазу, на всякий случай привязана нить Ариадны?
Ладно, про нитку я пошутил. Да и рановато об этом, если принять за определение, что ненаписанный роман — это только разминаемый пальцами хлебный мякиш и пока еще не перебиты все горшки с геранями во дворе на той самой улице Коча-Бамба.
— Минеральную воду следует пить медленно и маленькими глоточками.
Она — самый действенный рецепт с печатью полуулыбки. Он тоже улыбнулся и послушно стал отхлебывать горячую Славяновскую.
— Здесь недалеко продают хорошее сухое вино. Красное. Сходим? — предложила она.
На балконе оказалось не свежее, чем в комнате. Только рев газонокосилки раздавался сильнее и словно дробил ошпаренный воздух на крохотные и подрагивающие линзы.
— Ты мне напиши список… “Тетушку Хулию…”, ну, все книги, о которых вчера говорил. Я хочу, чтобы ты мне написал. Ладно? — прокричала она, и две забавные псины, лежавшие под балконом, синхронно подняли морды.
— Ты когда уезжаешь? — спросил он.
— Послезавтра. Днем.
Отъехавшее несколько минут назад такси оставило после себя горьковатое ассорти из запахов горячей резины, бензина и, конечно, ее духов. Духи с цветочным ароматом, они все еще тлели, едва заметно щекоча ноздри, у него на лице.
Ответ пришел через две недели, в понедельник утром, вместе с обычной кучей рекламного спама. Надо же, пришел ответ, и — тот самый башенный кран будто снова качнулся, и балконные лекции-посиделки с романтическими аксессуарами (горы+луна+свечи+сухое вино), и список книг на прощанье, и запахи отъехавшего таксомотора, и…
И неужели это я, который, в сущности, и не ждал никакого ответа? (Опять же, странное дело, я никак не решался открыть электронное письмо, точно боялся порвать воображаемую ниточку, привязанную к щиколотке. Но теперь-то я был уверен, что она есть, что на самом деле она есть. Не может не быть. Я прочел все рекламные сообщения, что были отправлены на мой адрес: и про сдачу в аренду помещений, и про партии буровых установок (стационарных и на колесном ходу), а также компьютеров, мягкой мебели и красной икры на взаимовыгодных условиях, и про дистанционные курсы секретарей-референтов; о боже, я просто трусливо топтался у входа, не решаясь открыть дверь!
Но зря я так трепетно подготавливался, вход в лабиринт оказался слишком простым, чтобы я успел хоть что-то понять. Ну и поделом, тоже мне неврастеник, бледнеющий перед монитором.
Здравствуй, Илья!
Забежала на пару минут в Интернет-кафе проверить почту, и так здорово, что там оказалось твое письмо. О, какое большое! К сожалению, очень спешу на работу. График дежурств у меня просто-таки сумасшедший.
Я скопировала твое письмо на дискету, как хорошо, что у меня оказалась с собой дискета, и скоро появлюсь снова!
Пока.
Ксения.
Пока. Она скопировала его на дискету. Как хорошо, что у нее оказалась дискета. Так значит, она не прочитала письмо! А чего ты… чего ты собственно ожидал?
Прошло два месяца. Со мной ничего особенного не случилось. Хотя история с коллегой по работе (я теперь совсем не могу называть ее по имени, так и называю: Коллега-По-Работе, сокращенно КПР; жуть, на самом деле, почти партийная кличка — тетушка КПР), вместо того, чтобы благополучно лечь на полку где-нибудь между Ионеско и Сорокиным, периодически, как газетная передовица, выходила теперь ночными телефонными разговорами. Длительностью в одну-две банки джин-тоника. Интонационно одинаковые фразы: “я тебя обожаю” или “я тебя ненавижу”, перемежевываемые вопросом, отрицательный ответ на который не воспринимается абонентом, а положительный попросту невозможен. Приятная ситуация, ничего не скажешь. И не веселила меня совсем, что неудивительно. Однажды заметил оживленно воркующих Наталью и КПР (знакомы они, насколько я знаю, раньше не были) и, как нашкодивший недоросль, шмыгнул в подворотню. От Ксении прилетело второе письмо, не слишком длинное даже по сравнению с первым. Пишет, что теперь наконец прочитала мое письмо целиком (без комментариев), что письмо всколыхнуло у нее какие-то-там-чувства, что она не знает, о чем и как писать мне, но будет ждать новых писем (а что мне, дураку, еще делать), ну и все в таком духе; да, пишет, что работы много (рожают, значится, барышни). Из двух вариантов — покончить с перепиской (как с практически бесперспективной), или продолжить (а вдруг) — я, как всегда, малодушно выбрал второе. А вот рассчитывал ли я на что-либо всерьез, электронно переписываясь с отдаленной от меня на тысячи километров врачом-акушером, ответить, честно говоря, не берусь.
И, конечно, бытовой алкоголизм. Не оригинально, согласен. В одни щи. Эмпирическим методом был определен самый подходящий для данной процедуры напиток: армянский коньяк. Нарезались и посыпались сахарным песком лимоны, наливалась в бокал пахучая жидкость, ставились пластинки. Постепенно и последовательно увеличивалась громкость проигрывателя, и только когда соседи начинали колотить (судя по всему чем-то вроде кухонного ножа) по стояку центрального отопления, музыка выключалась, или нет.
Как правило, после “одних щей” на работу я, сославшись на недомогание, не ходил. Сопереживал телевизионным фильмам, валялся целый день в постели с бутылкой минеральной воды. О том, что думают по этому поводу коллеги (а они, стопроцентно, поставили верный диагноз) мне было, по большому счету, наплевать.
7. МОМЕНТАЛЬНОЕ ПОМУТНЕНИЕ РАССУДКА
когда меня спрашивают,
правда ли все то, о чем я пишу,
я обычно отвечаю:
“да, конечно, все это правда,
неужели вы думаете
я бы стал выдумывать
такую хуйню?”
Кирилл Медведев “Вторжение”
“Продолжая форсирование романа, я не мог не признать, что метафизические берега, помимо суглинков, супеси и кварцевого песка, слишком густо замешаны на сперматозоидах”, — записал я в ожидании гостьи и выключил компьютер, поражаясь идиотскости выстроенной фразы. Писатель, мля.
Неплохая штука — Интернет. Как пинг-понговым шариком можно перекидываться письмами (ау, эпистолярный жар!) с Череповцом, Питером, Карагандой, Лондоном или Сыктывкаром; не вставая с кресла купить книгу, квартиру, музыкальный центр или бутылку водки.
Я же купил (на ночь) девушку по имени Вероника. Удобное меню (ха, ресторанное словцо, очень подходящее для данного случая): в правом углу экрана — антропометрические данные, в левом — несколько фотографий: в легкомысленной одежде, в более чем легкомысленной и строго без. Внизу — телефонный номер и адрес электронной почты, на выбор. Очень просто, до тошноты. И еще… идефикс, неотносительное обладание законами жанра, — обязательно задать сакраментальный вопрос: “Почему ты этим занимаешься?”
Вечером 7 марта сходил в магазин и купил самый дорогой парфюмерный набор: туш для век, какие-то жидкости… тьфу, gomopentium с открученной памятью; девушка-продавец все мне с какой-то особой заботливостью рассказала, показала и даже дала понюхать, а я вот забыл. Похоже, волнуюсь. Опять, что ли, вход в лабиринт? Ну и чепуха.
— Ты, наверное, хочешь спросить: почему я этим занимаюсь? — перелистывая сборник пьес Ионеско, как бы между делом спросила ночная гостья.
— Нет, я хочу сказать, что законодательством штата Массачусетс, США, запрещено иметь дома более двух фаллоимитаторов.
— Я серьезно…
— Я тоже. Хотя, если ты настаиваешь…
Вероника, держа на вытянутой руке открытый том, приняла “театральную” позу и демонстративно прокашлялась:
“Женщина,
хватит
на заводе
околачиваться, —
проституция
и приятней,
и выше оплачивается!”
Одета она была вульгарно, даже как-то нарочито вульгарно и, безусловно, ей это шло. Красная кожаная мини-юбка и приталенная куртка из черной замши. Она будто во всем этом родилась. Выглядела она значительно интересней, чем на фотографиях. Субтильная, с короткой стрижкой, черные, скорее всего крашеные, волосы…
— Разглядываешь спецодежду? А у тебя хорошая библиотека. Любишь читать?
— Спасибо. Люблю.
— И кино любишь: Бертолуччи, Годар… “На последнем дыхании”, надо же!
— Нет, ставить не нужно, — заметив мое инстинктивное движение к полке, улыбнулась она.
…И серо-зеленые глаза, хитрые и смешливые.
Развалившись на угловом диване (купленном мною недавно за бешеные деньги и без особой на то надобности) с двумя бокалами коньяка мы непринужденно болтали о… литературе. Кажется, я ни о чем другом, кроме как о Борхесе и Набокове, с дамами говорить и не умею. Еще тот соблазнитель. Правда, в данном случае этого и не требовалось. С каждой минутой я чувствовал, как все больше и больше проникаюсь необъяснимой симпатией к этой крашеной девице, задравшей свои обтянутые чулками ноги на канапе и поедающей одну за другой шоколадные конфеты. Вероника жевала конфеты, не обращая особого внимания на коньяк (в противовес мне), и внимательно слушала мои не приличествующие ситуации разглагольствования.
— Я все время читаю. Каждую свободную минуту. В основном, конечно, не то, что нужно, — сказала она наконец, облизывая язычком коричневые от шоколада губы.
Понятно, что долго так продолжаться не могло. В какой-то момент я остро ощутил как мой “парень” (нет, мне определенно нравится, как выражаются некоторые чудаки за океаном) отчаянно запротестовал.
Верхом самонадеянности было бы пытаться описать словами все то, что произошло дальше. “Моментальное помутнение рассудка” — так вроде бы переводится название одного из альбомов PINK FLOYD. Да, так оно и было.
Обнаженная, она казалась совсем ребенком, и чувство вожделения (еще одно словцо, из арсенала дамских романов, но — куда деваться?), перемешиваясь с чувством почти отцовской (ого!) нежности и, похоже, даже жалости к ней, ударяло мне в голову все сильнее и сильнее…
Вероника лежала, раскинув ноги приблизительно так, как показывали стрелки настенных часов — десять часов десять минут, и глубоко, словно на занятиях по дыхательной гимнастике, втягивала в себя воздух грудью и животом. Отдышавшись, отправилась в туалет и, не закрывая за собой дверь, весело зажурчала. Я, вспотевший до… (упс, до нитки тут не годится) и совершенно обессиленный, еле-еле добрался до кухни, наполнил два стакана яблочным соком и на подкосившихся ногах рухнул на стул. По телу расползалась сладкая тоска; приторная, тягучая, словно патока, и бесконечно приятная тоска и усталость. Хотелось курить, но легкие и без сигареты клокотали, как у туберкулезника. Вероника выпила залпом ледяной сок и села ко мне на колени. Обвила мою шею и, будто провинившаяся школьница, носом уткнулась в грудь. Так мы просидели, наверное, с полчаса, не проронив ни звука. Только завывал смывной бачок (так и не удосужился починить), и капли дождя за окном дробно строчили по подоконнику.
Остаток вечера мы провели в сочинительстве самых “невероятных” историй на т.н. пикантные темы. Моя гостья задавала сюжет, а я придумывал историю от ее имени.
— …Были у меня и постоянные клиенты. Родственники — я их называла. Так, в течение двух лет ко мне приходил мужчина, которого звали Карл. Каждую неделю, по пятницам, в одно и то же время, без четверти семь вечера. Ему было около сорока, и он уже начал стремительно лысеть. На его широком лице с высоким лбом блестели проницательные, скептические глаза. Фамилия его… вертится в голове, но никак не вспомнить… Янг? Да, пожалуй что, Янг… Много рассказывал о своих исследованиях. Он был чем-то вроде медика, но не совсем. С удивительной легкостью, буквально на ходу, создавал одну теорию за другой, перемешивал и сочленял их, выстраивая исключительно стройные интеллектуальные конструкции. Мог, допустим, начать с алхимических опытов над экскрементами лягушки, затем легко перейти к священной корове, продукты жизнедеятельности которой служат для индейцев горючими материалами и технической смазкой, затем переместиться в Китай, где крестьяне удобряют почву, справляя нужду непосредственно на полях, а завершить монастырями XVII века, где подобный акт совершался совместно и служил предметом подлинной медитации. Однажды пришел крайне расстроенный. Никогда я таким его не видела. Был просто раздавлен: “Этот подонок всегда водил меня за нос, пока я не понял, что тот, кто подвергал меня психоаналитическим тестам, сам никогда не осмелится проделать то же самое с собой. Все, что он вытаскивал из моей головы, было на самом деле мерзостями, которыми была полна его собственная, — негодовал Янг, рассказывая о своем бывшем друге и соратнике. — Это самый извращенный маньяк всех времен!.. И сейчас эта старая сволочь проделывает все, чтобы лишить меня медицинской лицензии”. Любовью мы занимались быстро, молча и всегда одинаково. Карл никогда не раздевался, лишь приспускал штаны. Я принимала позу наездницы, и через 3–4 минуты все было кончено. Я хорошо запомнила его последнее посещение. Он был как-то особенно задумчив, долго и тревожно рассматривал меня, а когда уходил, уже в дверях произнес: “Есть ли смысл жизни? Нет ли смысла жизни? Как при решении всякого метафизического вопроса, оба предположения верны”.
Когда истории иссякли, а коньяк был выпит и все шоколадки съедены, я все-таки умудрился поставить “Blow Up” Антониони. Через пять минут после начала фильма Вероника, свернувшись клубочком, уснула. Я выключил кассету, осторожно обнял ее сзади и тоже, не мешкая, провалился в глубокий сон.
Проснулся — точнее, открыл глаза — от грохота кофейной машины: Вероника готовила эспрессо. Уже в спецодежде. Мы выпили кофе, я проводил ее до лифта, расплатился и вручил коробочку с парфюмерией.
— С Международным женским днем, — попытался сострить я.
Вернувшись, долго лежал на диване, покуривал в потолок. Невеселая мысль, но все-таки: похоже, мне всегда не хватало шлюхи.
8
Кто-то, по-моему, Трумен Капоте сказал, что писать о собственном детстве — ловушка; мол, обязательно зазвучит жалость к себе. Да, так оно и есть. Никуда негодная жалость, вся в соплях и с ободранными коленками, канючащая конфеты или велосипед.
У меня было самое обыкновенное подмосковное детство, ничего особенного на этот счет я сказать не могу. Я и мои приятели пропадали целыми днями на улице, гоняли мяч… ну, что там еще делают мальчишки… да, почти сутками торчали в полуразрушенном сарае пока нас не поперли оттуда какие-то сердитые мужики, плевались семечками, давились портвейном, гладили девчоночьи колени (это уже в классе седьмом-восьмом) — вот, в общем-то, и все.
У меня есть старший брат, на семь лет старше меня. Но в те годы мы почти не общались (так: “здравствуй” — “здравствуй”), может, разница в возрасте (мне ли это говорить?), может что-то еще. Хотелось, конечно, чтобы старший брат защищал, особенно когда был совсем мелким. Но нет, так нет. Сильно я по этому поводу не переживал. Помню, разбил случайно его пластинку (у брата была неплохая по тем временам коллекция винила), так братишка с досады здорово поколотил меня. Однажды накормил макаронами, не знаю, как он там их варил, но в итоге резали мы их ножом и посыпали солью. Брат учился хорошо, был очень усидчивым, уроки готовил часов по пять каждый день. Гулять не ходил. Родители его опекали, как могли.
На четвертом курсе института у брата начались сильные головные боли (до сих пор толком не знаю, что у него за болезнь; все тщательно скрывалось, и от меня в том числе). В самом воздухе нашей квартиры поселился, казалось, этот непонятный зверь, его диагноз, и из каждого угла зловеще шипел: “Он — болен”. Таблетки пачками и горстями, врачи, хождение на цыпочках во время приступов, потом другие врачи, другие таблетки, уколы, капельницы и т.д. Но ничего из этого так и не вышло. Брату сорок лет, он перемещается из одной больницы для придурков в другую, хотя вполне вменяем и совсем не дурак, только глаза как у побитой собаки, да вот эти приступы с атавистическими завываниями — тонкими и дребезжащими… и, конечно, ничего хорошего ему не светит.
Отец у меня в прошлом крупный чиновник. Всегда был поглощен работой, каких-то особых ласк, или, напротив, подзатыльников я от него не видел.
Мать — человек неуемной энергии и такой же упертости; спорить с ней всегда было бесполезно, да я особенно и не пытался (может и зря). В юности была почти красавицей: худая, с черными вьющимися волосами, точеной фигурой, а годам к сорока пяти совсем перестала следить за собой, переключившись на окружающих. Поначалу — на спасение семьи. Своеобразно, надо сказать, спасала, учитывая ее двадцатилетний педагогический опыт. Ежевечерне (подчас не скрываясь от нас с братом) выворачивала отцовские карманы, исследовала все подряд: записные книжки, проездные билеты, дензнаки. Звонила куда-то, выслеживала, писала в парткомы (похоже, у нас это наследственное, — не парткомы, конечно, а графомания). Потом — на спасение брата. Эпизодически — на моё. Такое вот неуемное МЧС.
Года два назад родители, не сговариваясь, поведали мне свои версии семейных взаимоотношений. Видимо, решили, что я дозрел до серьезных разговоров (я тогда лет десять как жил отдельно от них, с Натальей). Жестоко, наверное, но меня ни одна из версий не впечатлила (не более чем автобиография КПР). Никудышный из меня исповедник, да и ни к чему это. Раньше надо было разбираться, лет тридцать назад.
Наталью родители (а точнее — мать) приняли, что называется, в штыки. Точнее — не приняли никак. Как же: старше на двенадцать лет, заманила, окрутила. Было от чего взбелениться. Мамаша накатала письмо листов на пятнадцать с призывами очнуться, опомниться, задуматься и т.д. Правда, парткомов, к ее, наверное, огорчению, к тому времени уже не было.
Наталье было тогда 34, и выглядела она лет на 10 моложе. На 34 она выглядит сейчас. На работе она сидела напротив меня, и я пялился на ее ноги. Ноги отменные — ни о какой работе я и не думал, а, тупо перебирал бумажки, глядя на ее длиннющие ноги — и всё. Юбки она носила узкие и короткие. Понятно, в какой-то момент я не выдержал и, глядючи на эти самые ноги, ничтоже сумняшеся нацарапал записочку. Самого смелого содержания. Незаметно спрятал ее в зимнюю шапку (лохматая такая была шапка, из лисы). Дома Наталья, ничего не подозревая, энергично отряхнула лису от налипшего снега, начинка выпала, а ее внимательный муж подобрал записочку с пола и ознакомился с моим сочинением (лучшим, надо признать, моим сочинением).
Мы не пропускали ни одной кинопремьеры, облазили все лесопарки Москвы и Московской области. По субботам в нашем распоряжении была съемная квартира, где из мебели наличествовал раскладной диван, скрипевший, как свихнувшийся струнный ансамбль, а из интерьера — настенные часы, отстававшие каждый час на двадцать минут.
Трахались мы как кролики, целый день. Теперь и не верится даже: на спине у Натальи не заживали ссадины, а мой пенис приобретал отвратительный баклажанный цвет, и я всерьез переживал, что он, не дай бог, отвалится.
Только года через два нам улыбнулась своя собственная квартирка в одном подмосковном городишке. Улыбнулась прогнившим паркетом и заплесневелыми стенами. Но своя. Над новой кроватью первое время красовались те самые настенные часы, которые я хозяйственно прихватил, перед тем как вернуть ключи хозяевам.
Господи, до чего же я пьян!
Вместо того чтобы выйти из системы и выключить, как положено, компьютер, я попросту повернул экран монитора к стене. Схватил трубку и набрал номер. Я стоял посередине комнаты и раскачивался, как стираные штаны на веревке, в голове отчаянно шумело, а из трубки раздавались писклявые гудки. Я звонил Светке. Ох, уж мне эти бабы — закинут свои “сименсы” в бабские свои сумочки посреди обычного бабского хлама: помады, кошельков, бумажек, пудрениц и химических карандашей… двадцать восемь, двадцать девять, тридцать…
Светка с каким-то кавалером гуляла в ЦПК и О.
— Парк Культуры, Парк Культуры // В ряд построены скульптуры // А вокруг такой покой и тищина-а-а-а-а-а, — завыл я в телефонную трубку. — А со мной прогуляться не желаешь? Как-нибудь… в общем-то…
Разговаривать ей было неудобно из-за наличия кавалера, но, надо отдать должное, она все-таки разговаривала.
— Можно.
— Ну, так я тебе позвоню, — сказал я и, не дожидаясь ответа, надавил на “off”.
И, как мне показалось, тотчас уснул.
Утром меня трясло и подташнивало, рот был заклеен жевательной резинкой. Планерку у шефа я с превеликим трудом перетерпел, угрюмо шевеля челюстями и превозмогая сильное желание блевануть прямо на стол, заваленный графиками и таблицами.
Вернувшись в кабинет, залпом выхлестал полбутылки гадкой (потому что теплой) воды, предназначенной для полива цветов, засунул в рот новую порцию мятной жвачки и сел за компьютер. Запустил Outlook Express.
Илья, сегодня я отправила тебе по почте письмо. Скоро ты его получишь.
Ксения.
Жвачка застряла в горле, и я закашлялся так, что свело живот. Перечитав текст сообщения несколько раз, я наконец сообразил, что вчера вечером звонил не только Светке.
Ситуация окончательно прояснилась через неделю, когда пришло извещение об оплате междугородних переговоров. Судя по извещению, в Череповец в тот вечер я звонил три раза. Первый раз разговор длился 24 минуты, второй раз — 56 минут, третий — 8 минут. Такие дела.
9
А еще через неделю пришло то самое письмо. Я выудил его из почтового ящика по пути на работу и проносил целый день невскрытым. И только придя домой выложил его на стол, неторопливо заварил чай, аккуратно обрезал краешек конверта, убрал в ящик стола ножницы, церемонно, будто за мной кто-то подглядывал, а я вынужден был максимально скрыть нетерпение и… впрочем, мне уже все и так стало ясно. Я прочитал письмо три раза подряд.
Илья, ты давно просил написать тебе большое письмо. И вот ты его получил.
Поверь, мне нелегко было написать то, что ты прочтешь ниже. Я несколько раз переписывала, зачеркивала-перечеркивала, мне очень не хотелось тебя ранить, но, поверь, что по-другому просто нельзя.
Я много-много раз в голове писала тебе и во время прогулок, и в автобусе, и дома. Подбирала какие-то нужные слова. А вот взять ручку и бумагу все никак не получалась. Я уж и ругала себя, и пыталась заставить, но, извини, эпистолярный жанр, в отличие от тебя, никогда мне не удавался.
Конечно, два месяца, месяц назад письмо было бы совсем другим, но…
Илья, я совсем не та романтическая девушка, которую ты увидел во мне в отпуске. Я хирург, а тонких поэтических натур в такой профессии, поверь, не бывает. Я очень жесткий, целеустремленный и самодостаточный человек. Все решения я принимаю только сама, я так привыкла, и это мне нравится. У меня есть работа, которую я ставлю на первое место и которой отдаю основное время, есть куча друзей, точнее, знакомых, есть родственники с их заботами, болезнями и т.д., есть масса проблем, и их приходится каждодневно решать. У меня совсем невеселая, однообразная и трудная жизнь, но самое главное — меня все это устраивает, я ничего не хочу менять.
Я совсем другая, ты просто меня не знаешь. Ты придумал меня такую, какую захотел видеть, ты ошибся, Илья. Что ж… тогда, в санатории, я, возможно, играла в романтизм, но, согласись, я никогда не давала тебе ни малейшего повода. Наши отношения всегда были только дружескими.
Ты пригласил меня поехать с тобой в отпуск. Я так понимаю, что ты рассчитываешь на более тесные отношения. Прости, но они невозможны. Почему — позволь мне не объяснять. Я не хочу морочить тебе голову, это совсем не в моем характере.
Я ни в чем перед тобой не виновата, но все равно прошу меня простить, что не смогла оценить твои чувства так, как ты этого ожидал. Ты просто ошибся во мне, такое бывает.
Илья, я уверена, что ты обязательно найдешь девушку по душе, которая тебя по достоинству оценит.
10
Странно, что я совсем не думаю о самоубийстве. Точнее, все чаще думаю о том, что это, должно быть, ненормально в моем положении — не думать о нем.
И с другой стороны, — пошел бы я, например, к психоаналитику, к бабке-колдунье, к черту лысому? Стал бы бороться за себя со всем отчаянием обреченного? Да ни фига.
Ну, ладно, с самоубийствами еще можно разобраться. Как утверждает наука, необходимым условием для совершения суицида является трансформация этической категории — смысла жизни. То есть, жить не хочется именно потому, что само существование, каждодневная деятельность обесценена, не несет никакого смысла. Жизнь во всех ее проявлениях утрачивает все степени положительного к ней отношения. Смерть, в свою очередь, приобретает этот самый положительный знак. И тогда — жить не хочется, а хочется умереть.
А вот с этим у меня как раз большие проблемы, на обоих полюсах — по жирному минусу, а в сумме не менее жирный плюс с зарядом цинизма по отношению к окружающему, и, что немаловажно, к себе. Да еще в скобках — натуралистические изыски: объеденная раками тушка с тиной во рту, синий язык, выпученные глаза, полные штаны дерьма, разбрызганные помои мозгов. Нет, увольте, такого удовольствия я никому не доставлю. Смерть такая же грязная штука, как и жизнь. Совершить самоубийство — это посрать и не смыть за собой.
А возможно, я еще не дошел до той черты, когда все вышесказанное не имеет никакого значения. Так или иначе, мое нынешнее отношение к собственному существованию — скорее, отношение стороннего наблюдателя, нежели соучастника. Если бы можно было заморозить себя лет этак на пять — я, вероятно, так бы и поступил. Борьба за ЖИЗНЬ и/или, тем более, за СМЕРТЬ не входит в мои ближайшие планы.
Однажды мне приснилась Вероника, мы занимались любовью на моем новом диване, на крыше какого-то здания, такого высокого, что облака, похожие на огромные качаны капусты, проплывали мимо, едва нас не задевая. Я проснулся среди ночи весь мокрый и липкий, а утром позвонил ей. В трубке отрезали: “Такого номера не существует”. Не существует. Ну это мы еще посмотрим. В тот раз Вероника проговорилась (а может, с умыслом сказала, не знаю), что живет рядом с метро Ботанический сад, в многоподъездной девятиэтажке, и на следующий день после работы я отправился туда. Занял наблюдательный пост во дворе, запасся пивом и сигаретами. Было вполне тепло для середины апреля. Один раз я выскочил из своего укрытия, сердце подпрыгнуло так, что сдавило грудную клетку, я так и не смог набрать в легкие хоть немного воздуха, чтобы ее окликнуть. Но это была не она. Похожая форма бедер, похожая прическа. Но не она. Бдительная бабулька с первого этажа периодически посматривала из окна, приняв меня, без сомнения, за нарко-криминальный элемент. Парковались машины, пищали домофоны, бомжи добросовестно исследовали мусорный контейнер под пение группы уличных котов, телефонная трубка потусторонним голосом повторяла: “Такого номера не существует”. Несколько раз я вставал, разминал онемевшие суставы, прохаживаясь вокруг дома.
Ночью заметно похолодало, двор практически не освещался, и разглядеть что-то было невозможно. Я совершенно замерз и не понимал, зачем я все еще здесь.
Выпив все припасенное пиво, выкурив две пачки “Голуаза”, я встретил проступившее сквозь влажную серость утро, сел в первый автобус и отправился на работу.
11
— Когда перевалишь за тридцать, как я, —
сказал он однажды, — поймешь, что роман
можно завести, лишь наплевав на условности.
Н.Мейлер “Олений заповедник”
А в середине июня я со Светкой улетел в Сочи. На четыре дня.
До этого мы примерно с месяц активно встречались. Я специально разработал культурную программу: самые лучшие (с моей точки зрения) спектакли, фильмы, концерты и т.п. Предыдущие ухажеры не слишком пеклись о развитии культурного уровня моей однокурсницы: к примеру, в театре она побывала со мной в первый раз. К слову, никакого культурного уровня и не было — просто Светка вполне доверялась моему выбору, что на данный момент нас вполне устраивало.
Надо признать, что и я не особенно заботился об ее, мягко говоря, неподготовленности к некоторым мероприятиям. Помню, после просмотра “Кукол” Такеши Китано, Светка вышла из зала с какими-то “широко закрытыми” от досады и непонимания глазами, будто спрашивая: “А что это вообще было?” Она, конечно, не дура, но, во-первых, воспринимать искусство дано далеко не каждому, а во-вторых, далеко не каждый желает воспринимать. Светка оказалась (на первых порах) стойкой девушкой.
Да, я, по-моему, не сказал, моя подружка на шесть лет меня младше. У нее красивые темно-каштановые волосы и прическа, которая ей совсем не шла (эта колхозная привычка зачесывать волосы за уши!). Одевалась она как-то небрежно и, самое главное, безвкусно: какие-то стремные зеленые или бежевые кофточки, черные брюки, грубая обувь. Правда, что касается внешнего вида, то это как раз довольно быстро удалось устранить при помощи подарков. Поначалу Светка стеснялась принимать от меня что-либо. Однажды даже пыталась расплатиться в кафе, потом намеревалась всучить деньги за карточку для сотового телефона, но довольно быстро это, как водится, прошло. Я терпеть не могу жадных людей, а в Светке эта черта присутствовала, и вполне выпукло. Никогда не забуду, как она покупала себе билет за 6 рублей на электричку и с тупым выражением лица ждала, когда я сделаю то же самое.
— Свет, твою мать, ты бы лучше не подходила, солнышко, к кассам — я возьму и себе, и тебе.
— А? Что?
Здорово меня тогда взбесили эти билеты. Хотя я и пытался сделать скидку, мол, девушка приехала из провинции, жила у родственников, на птичьих правах, работала за копейки и т.д. и т.п.
Да нет, все не то рассказываю. Не в Такеши Китано, не в шести рублях и не в волосах за ушами дело. А в том, что, позвонив Светке, я не хотел принять конкретно ее, такую как она есть (что, можно подумать, за пять лет в институте я не узнал, что она не читает Набокова и не слушает “King Crimson”). А просто хотел (чего уж лукавить?) занять свою дурацкую голову вполне конкретной бабенкой, подзабросить к чертовой бабушке душистые коньяки, которыми уже успел пропитаться от пяток и по самые ноздри, не слышать хотя бы какое-то время этого мудилу, любителя выспаться — радиаторного перкуссиониста.
И вот — пожалуйста. Я уже больше месяца не пил и, мало того, добросовестно пытался доказать себе, что безумно влюблен в Светку.
Наверняка и ей многое мешало. Да нет, ей-то в первую очередь. И в первую очередь именно это — слабо замаскированное под “серьезные отношения” намерение развеяться со старой подружкой. Что конечно, секретом для нее быть не могло (несмотря на незнание произведений Кафки и альбомов группы “Yes”). Плюс годы, когда ее благосклонность воспринималась только в состоянии близком к алкогольной турбулентности… — да нет, такое не прощается, не при каких условиях. Так что, засунь себе, дядька, в жопу ее шесть рублей, — вот ведь, умник, нашел объяснение.
Впрочем, в какие-то моменты казалось, что все противоречия — не более чем условности. Не более чем. Самолет набрал высоту. Светка взяла меня за руку, подержала совсем немного и отпустила. Достала глянцевый журнал.
Кстати, о турбулентности: Господи, почему же мне так хочется, чтобы этот ТУ-154 рухнул?
12. НЕОТНОСИТЕЛЬНОЕ ОБЛАДАНИЕ МАНДАРИНОМ
Ни о чем у меня не спрашивайте.
Джулиан Барнс “Любовь и т.д.”
Едва заселившись в номер, я первым делом целенаправленно нажрался (счет на две тысячи рублей + за разбитую посуду) и уснул на пляже. Далее мало что помню — как стаскивали с водного мотоцикла, как разбегались по салону автобуса купленные на рынке крабы, как наблевал в самолете. Светка, героическая барышня, меня, мудака, не бросила. Дотерпела до Домодедово. Сейчас у нее все хорошо. Вышла замуж. Беременна.
Несколько раз звонил Веронике, номер по-прежнему “не существует”.
У КПР с интервалом в один месяц умерли родители. Сначала мать, следом отец.
Видел Наталью, не так давно, в конце ноября. Выкурили по сигарете. Поговорили. Хорошо выглядит.
Теперь о себе.
Вскоре меня начали привечать (как своего) в специфических торговых точках — поганом и вонючем. Там же познакомился с местной достопримечательностью — чемпионкой Московской области по лыжным гонкам по кличке “Сметанина”. Чемпионкой она была (если была) где-то в конце 80-х. Сметанина обожала шампанское, за бутылку шампанского готова была на все и с каждым. Потом пила уже что придется. Несколько раз оставалась у меня ночевать, пока не подожгла диван. Диван удалось потушить.
Как-то раз, напившись, попытался выпрыгнуть с балкона, но был слишком пьян и свалился в другую сторону.
Ну и в один распрекрасный день решил, что всё. Хватит кривляний. Обливаясь потом, отдраил квартиру, выбросил мешки с посудой, вещи разделил на 3 части: одну отдал в химчистку, другую постирал, третью снес в мусорный контейнер. Взял отпуск.
В отпуске познакомился с девушкой. (Пациент жив?) С удивлением отметил, что хочу нравиться, быть интересным. Пытался острить, что-то рассказывал.
Я, наверное, не буду говорить — кто она, что она, как зовут. Скажу только, что у нее светлые, с рыжеватым отливом волосы. Такое вот неотносительное обладание мандарином. Нравится она мне? Пожалуй, что да.
Две недели назад она позвонила, а вчера перевезла ко мне свои вещи. Но это уже, как говорится, другая история (если только можно назвать историей то, что написано выше).
Сейчас я скопирую файл на дискету, отнесу на работу и брошу в ящик стола. Брошу и тотчас забуду об этом. Будто ничего и не было. Не было этого года, этих двенадцати месяцев.
Я, как в случае с “эпистолярным жаром”, вглядываюсь в зеленоватое поле подрагивающего экрана и чего-то жду… Сейчас…
Сейчас. А дальше? Дальше — посмотрим. Дальше что-нибудь будет.
Или не будет.