Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2006
История — возраст сна
Вместо неба — черная вмятина.
Запер дверь под залог на открытие.
Время кормится тиканьем маятника,
разбегающимся, как акриды, —
не поймать… А мышечный тик —
механизм исчезновенья
неизвестно чего — вдруг затих…
Сон созрел — становится зреньем
предыдущих событий и жителей.
(У истории свойство — все в кучу…
вес не вычесть из телосложения…)
Наши сны старше нас… но не лучше.
Верим в то, что можно потрогать…
Сам прошел, где хотел — всюду, вроде…
Исчезает куда-то дорога,
будто мысль об этой дороге:
и молчание в полости рта
презирает словесную утварь…
Только верить во что до утра,
чтоб легко разувериться утром?
ДЕРЖАВА-ТВЕРДЬ
Чужая беззвучная боль — она ни мала, ни огромна,
безвкусна и неароматна, как яблоко желтого воска.
Когда человек умирает, то мы удивляемся робко,
не верим: наверно, неправда — мы боли не чуяли вовсе.
Но он напослед оставляет мозжащую тягу в груди,
как будто неведомый кто-то сердце мое отбирает…
Глухая державная твердь! — меня от себя отруби —
и боль испытай — и поверь, что люди твои умирают.
…..
Любимый полуночный воздух — как будто болею — не сладок.
Завяз в вычислениях разум: таких не бывает объемов…
Слепая державная твердь! — тебя я несу, как надсаду.
Но тяжесть равна пустоте, если она неподъемна.
Я мал, а страна широка — друг друга нам не разглядеть.
А надо, чтоб телом своим я чуял ее целиком.
И только брусок темноты, откуда вынута твердь,
подогнан по росту — впритык… А кто-то стучит оселком.
…..
Дорога лежит, как бревно. Шаги меж собою срослись,
повисли на мне, как цепа — но я не пытаюсь бежать.
А снег под ногами визжит (чужое страдание — слизь?)
как будто давлю каблуком незрячих голых мышат.
Надсада сгибает все ниже — я вовсе не чую державу.
Я снег разгребаю — земля! — в холодные губы целую.
Чужая державная твердь сама себя побеждает —
восстала дремотою всей — летящие камни уснули.
* * *
И насаживал он вену на иглу,
будто бы неопытный рыбак
дождевого червяка, — во мглу —
вглубь себя — на дно — во мрак —
в никуда — в ничто стремясь. Ничто —
это камень. И отзывчиво, как будто
камень тот, ведущий счет
лбов развитых… Разбежались буквы
муравьев, коровок божьих в никуда —
в место, где все есть: что есть, что было
и что будет — вечная вода
летней речки Леты: муть от быдла
и песок аристократов взвешен,
но не взвешен… По делам моим, о Боже,
не тобой воздастся, не тобою… Вечер,
вены червь, крючок иглы. И тот же
перепой-припев: игла — секунда-бездна…
А вернувшись раз из никуда,
из ничто— он понял, что поездка
глупая была: из точки А
снова в точку А…