Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2006
Неумолим, безжалостен, суров
закон природы в каждом кратком миге.
Всё больше молчаливых номеров
в моей последней телефонной книге.
Судьба не дарит нам черновиков,
жизнь не прожить без пятен и помарок,
и потому на стыке двух веков
я каждый день встречаю как подарок.
* * *
Над лужей радуга повисла.
Мы пели: “Дождик, перестань, —
и не улавливая смысла, —
мы едем к речке Иордань”.
Непослушанье строгой маме,
упрямства детский абразив —
босыми хлюпал я ногами,
черт знает что вообразив.
Я помню этот мир недавний —
денатурат для примусов,
полураспахнутые ставни,
железный гнущийся засов.
Бывало летом: дверь открыта,
вливался солнечный поток,
дымилось мыльное корыто
в цветном луче наискосок.
Бельё синили и катали,
сушили дружно во дворах.
Наливку вечером глотали,
чтоб заглушить на время страх.
Коптил фитиль, от ламп настольных
метались тени в полный рост.
И после праздников престольных
теснил околицу погост.
* * *
У вершин треугольника
мне неплохо жилось,
то хозяин в Сокольниках,
то Крещатика гость,
то в пылищу трамвайную
соль зимой перетру
и колонну ростральную
обогну поутру,
к треугольной поверхности
прикрепленную ось,
убеждаясь для верности,
что неплохо жилось.
Почтальона бы дошлого,
чтоб кричал мне чуть свет:
“Я принёс вам из прошлого
треугольный конверт”.
* * *
Клавиатура — благодать,
не то, что прежде — почерк ломкий.
Нам не дано предугадать,
как отнесутся к нам потомки.
И потому строчи, спеша,
и черпай влагу из колодца,
засим компьютера душа
слезами тоже обольётся.
* * *
Незанавешенные окна.
Их нет на улице моей.
Листва осенняя умолкла
на черном кружеве ветвей.
Вот путник. Про себя ругает
бесчинство влаги дождевой
и спешно зонтик поднимает
над непокрытой головой.
К дождю вечернему причастен,
я с пешеходом заодно,
и светит в темное ненастье
мое раскрытое окно.
* * *
Алхимик пишет герцогу про то,
что золота секрет почти разгадан
посредством тиглей, ртути из реторт,
а также ядов, что присущи гадам.
Сезон дождей; и климата порок
неспешно заглушает память лета,
которое предсказывал сурок,
когда земля была уже согрета
весенним солнцем. Старый еретик,
как чернокнижник он к своим сомненьям
приноровился и давно привык
к хуле и побивающим каменьям.
Он строит музыкальный инструмент —
орган для мессы, герцог в том порука.
И здесь важнейший видится момент:
так начиналась чистая наука.
* * *
Достоевский роняет анапест с плеча.
Подберу эту строчку, пока горяча.
“Я в немецкой земле умирать не хочу”,
птицей-тройкой однажды домой прикачу,
соберу я друзей, позову их на пир —
всех соседей моих коммунальных квартир.
“Покаянную речь, — закричат, — говори,
а иначе, на дальней чужбине умри”.
Я б раскаяться, други, отчаянно рад,
но не помню отчетливо, в чем виноват.