Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2006
Большую часть времени я обычно провожу в музее, а большую часть своего музейного времени сижу у компьютера в большой полутемной комнате с единственным окном во двор. Раньше в этой комнате было много компьютеров, был целый компьютерный класс, оборудованный на соросовский грант. Но грант закончился, фонд Сороса закрылся, компьютеры раздали по кабинетам, где они стали частью интерьеров, а большую комнату отдали под хранение выставочному отделу — то есть нам. Выставки идут одна за другой, работы приходят и уходят, иногда сразу, иногда задерживаются, стоят штабелями вдоль стен, ждут оказии, чтобы вернуться домой, а он подчас за тысячи километров. Среди них и работы Сергея Дарагана.
Впервые они появились у нас еще на Первой биеннале графики, на которой Дараган получил 2-е место, потом волнообразно прибывали и убывали, сообразно участию автора в тех или иных проектах — Арт-Новосибирск, персональная выставка, опять биеннале, “Внутренняя Азия”. Дараган участвовал во всех трех версиях “Внутренней Азии”: и в Средней Азии, и в Сибири, и в Петербурге, и в Москве. Его листы с абстрактными иероглифами на газетной бумаге, выполненные широкой кистью, спонтанным жестом руки, стремительные, с свободным разбрызгом туши, иногда казались случайными бессмысленными экзерсисами, иногда, наоборот, удивляли мощью и неизбежностью композиции, остротой и импульсивностью решения. В работе над экспозицией они всегда оказывались очень важным опорным и разделительным моментом, активным и самодостаточным акцентом, без которого стена оставалась аморфной.
Может, в него переселился древний даос или чань-буддист, кто знает. Но по какой-то причине выпускник Томского политеха, молодой, высокий, положительный спортсмен-волейболист, активист бросает правильную, понятную жизнь, уезжает в Киргизию, поступает в художественное училище, начинает учиться заново, получает новую профессию, а в рамках этой профессии выбирает самый непрактичный, самый некоммерческий путь. Мог бы писать пейзажи на продажу — Иссык-Куль, заснеженные вершины гор Тянь-Шань. Благо — все рядом. Но нет. Он живет целомудренно на копеечную зарплату преподавателя. А творчество — для творчества. С другом, скульптором Зухиным, они приглашают натурщиц. Однако пишут их не как тела, не как неподвижные пособия по пластической анатомии, а как пластические знаки, пытаясь поймать абстрагированное графическое выражение движения и жизни.
Но радикальным и фирменным стилем Дарагана стала абстрактная каллиграфия на старых газетах. Словно вспышка древней слепящей тьмы выплескивалась на поверхность газетной бумаги. Газеты 15–10–5-летней давности испещрены текстами еще недавно актуальными, но уже утратившими смысл, бренными и суетными, а поверх них — энергичный и свободный росчерк кисти, некий знак жизни, ничего, кроме самой жизни, не означающий. Задача — не нарисовать что-либо, а выявить энергию, дать ей ход, проявить в нажиме кисти, в раскрепощении руки, в полете жеста…
Работа Дарагана, оставшаяся после последней “Внутренней Азии”, оказалась крайней, внешней в штабеле, повернутой лицом. Нет-нет, отвернувшись от компьютера, я посматривал на неё, вспоминал, где и как она висела на выставках, вспоминал самого Дарагана, его немного несуразный облик, уютный добрый голос, мягкое, словно застенчивое произношение, с замедленным “ш”. “Дайте нам, пожалуйста, зеленого чаю и лепешку”, — чуть протяжно и мягко, словно боясь обидеть, делал он заказ в придорожной юрте-буфете на шоссе Алматы — Бишкек. Тогда, на микроавтобусе Славянского университета, он приезжал на алматинский вокзал встречать нас — группу новосибирских придурков, приехавших в плацкартном вагоне, в небогатое последефолтовское время, организовывать первую “Внутреннюю Азию”, не то просто бежавших от сибирской зимы в весну. Алматинские газоны уже зеленели, снега не было и в помине. Дараган встречал нас в одном костюме, без пальто, но в зимних ботинках, которые либо забыл поменять, либо не имел других.
Мы спали в не отапливаемой, с протекающей крышей мастерской Дарагана, знакомились с киргизскими художниками, готовили выставку в Национальном музее и были счастливы. Дараган — настоящий Дон Кихот бишкекской художественной жизни — был нашим поводырем и ангелом-хранителем. Тогда мы не вникали в определенные сложности взаимоотношений художников в Бишкеке, Дараган же объективно знакомил со всеми, и все казалось замечательным. И выставка, действительно, удалась. А бывший с нами поэт Светлосанов выступил с подачи Дарагана дважды, в музее и в университете, и очаровал, как всегда, всех.
Работы было много, помогать приходили и студенты, и жена и дочь Дарагана. Поскольку денег на фуршет не было, достали спонсорскую бочку национального безалкогольного напитка “Максым-шаро”, такого густого, цвета мокрой глины, но, говорят, очень полезного для желудка. Девушки из музея оделись в этнографические костюмы из фондов и разливали половниками напиток по стаканам. Похожий на старого седого пирата, друг Дарагана отснял на кинокамеру все происходящее для вечности, и хотя никто не видел ни кадра из этой съемки, говорят, что получилось очень хорошо.
Встречал нас Дараган в Алматы и в следующий раз, когда везли вторую версию “Азии” в Бишкек. Как всегда, он был в костюме и зимних ботинках. Высокий, худой, чуть изможденный, немного нескладный, как и полагается Дон Кихоту, он мог не замечать развязавшегося шнурка, но смотрел куда-то выше разбитых бишкекских дорог, куда-то сквозь серую пелену торговых палаток и старых панельных домов.
Приезжая в Новосибирск, Дараган обычно останавливался в Бердске, у своего сокурсника по Томску, с которым дружил со студенческой скамьи. Несмотря на суету, мы находили время попить не спеша чаю, пообсуждать планы. Время как-то приятно замедлялось при нем, а атмосфера становилась спокойной, уютной, доброй. На персональной выставке Дараган показал целый зал живописных масляных обнаженок на темном фоне, выполненных в экспрессионистической манере, и старушки-смотрительницы на него почему-то обиделись. Чувствовали себя они дискомфортно, и потом, всякий раз, когда упоминалось, что на той или иной выставке будут работы из Киргизии, встревожено спрашивали: не будет ли страшных обнаженных Дарагана. Больше всех Дарагана почему-то не любила московская арт-начальница Маргарита Петровна Карлова из ЦДХ. Бывало, зайду с новым каталогом нашей биеннале — а она: знаю, знаю ваши биеннале, у вас там всё Дараган да Наседкин и вся эта компания. Уж и не знаю, чем они ей досадили, что между ними общего, но на курируемой ею огромной эклектичной выставке Арт-ЦДХ киргизский раздел с Дараганом вместе выглядит обычно лучше многих других. (Что же касается Владимира Наседкина, то он и вовсе не киргизский художник.)
Прошлой весной и прошедшим летом я не ездил в Бишкек. С друзьями передал Дарагану новый каталог “Внутренней Азии”. Вот уж второй год собираюсь поехать в Киргизию. А когда думаю о Бишкеке, обязательно вспоминаю Дарагана. А как не вспоминать? Ведь именно он открыл для меня этот город. Надо будет обязательно посидеть с ним за бутылочкой красного…
Вчера весь день нет-нет да посматривал на перевернутую, поставленную для удобства хранения на торец, его работу, и все больше она мне нравилась, казалась живой. Мысленно я разворачивал её в правильное положение. Упругие потоки туши летели под стеклом по газетной бумаге, вдруг словно оторвались от поверхности, заклубились в пространстве среди газетных строк и букв. Я даже встряхнул головой и закрыл на мгновение глаза. Знаки вернулись на место, но стали так невыразимо красивы, и в каждом повороте, в каждом изгибе движения таилась внутренняя сила. Пожалуй, никогда не казались мне эти работы такими выразительными.
Сегодня по межгороду из Бердска позвонил сокурсник Дарагана, связь была какая-то рваная, плохая. С трудом подбирая слова, он сказал: вчера умер Сергей Дараган… от рака желудка… сгорел за три недели… за всю жизнь никогда не болел… ведь был спортсмен-волейболист… будете давать телеграмму — запишите адрес: Кыргызстан, Бишкек, ул. Боконбаева, дом…
Я заметил, что уже не вижу, какие пишу цифры, всё как-то потеряло точность изображения.