Рассказ
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2006
Румба или проход сквозь копыто Идола
“А с ума сойти батенька, это надо ой как постараться, ой, как поработать над собой надо… не всякому дано”.
(Авторитетное мнение)
Февраль… трещат морозы, камлает вьюга… Скверно, братцы, не то слово. Оно больше подстать осенней слякоти. Паскудно — вот что шепчет сердце. Ему трудно перечить: колючее, студёно-бряцающее, бесприютное словцо.
Ну и чем заняться в такой оймякон, присоветуйте? Согласен — слушать ди-джея Скрябина. Надеть валенки, закурить и плыть по волнам его карибского сета. Так где там притулился маэстро? Последний раз я видел его на столе. Полтергейст, печки-лавочки: уже под столом. Вам когда-нибудь приходилось сталкиваться с потусторонними штучками? Нет, постойте, я вполне серьёзно… Левитация, воспламенение взглядом, телекинез? То-то… Поэтому, когда я обнаружил Скрябина, лежащего на шпонированном паркете (доска 5 на 30) я замер в немом вопросе — что за чертовщина? Три минуты назад я видел его на столе, в комнате кроме меня — никого, Скрябина я не ронял “железно”, потому, как к столу не приближался, я боюсь стола (у “стервеца” зеркальная столешница и ниже, если вы наберётесь терпения, я расскажу подробней о причине своей фобии), и, наконец, подвижки земной коры, могущие сверзить диск на пол, исключаются — Питер ещё в мезозое откупился у Геоса от сейсмовывертов. Оставалось одно — Скрябин Александр Николаевич крутит мне мозги. Зачем это ему? Не знаю, не знаю… мы живём в очень сложном мире. Время от времени все крутят друг другу мозги. Возможно, вы сейчас читаете эти строки и не подозреваете, что кто-то крутит вам мозги.
Итак, Саша Скрябин заделался эдаким нейромиксером. Далеко не фантастическая версия, с его-то возможностями… Во-первых, у маэстро диплом психолога-гештальтиста, во-вторых, маэстро закончил синодальное училище хорового пения; в-третьих, он влиятельный джей-классик — основатель Цветового слуха, и, наконец, в-четвёртых, Саша просто феноменально одарён. Установлено, что ежесекундно он крутит 14 тысяч… нет, мозги в сторону — виниловых блинчиков. Точнее их крутит музыкальный гений Скрябина в разных точках земного шара. Кроме того, Александр Николаевич проник в тайну расщепления пространства посредством педализации квантового скерцо. По сути, он сделался вездесущ. Я сразу произведу небольшое разъяснение. Скерцо лишь расщепляет пространство, прокладывая путь тому, что крутит наши… души, господа, души. Прокладывая путь тому, за что мы собственно любим Скрябина — Русской Цветовой нью-бит-румбе. Но об этом ниже. И это вовсе не ложный посул. Всё самое интересное всегда бывает ниже. Пример: мы видим её в первый раз; нас пленяют её глаза, точёный носик, пухлые губки, округлые плечи, налитая грудь; улавливаете, мы движемся всё ниже и ниже. Добро пожаловать в чистилище.
Итак, Скрябин барабашничает. Я таки приближаюсь к столу и что я обнаруживаю? Отверстие, идеально круглое отверстие размером с СД, от которого ломаными лучами отходит паутина трещин. Скерцо чародея румбы прожгло дыру в зеркальной столешнице, раздробив её на сотни радиальных осколков. Это очевидно. Я нагибаюсь, поднимаю с паркета диск, иду к проигрывателю, вставляю его в пазл и активирую Скрябина. Затем повторно, крайне осторожно приближаюсь к злокозненному четвероногому “другу” и заглядываю в зеркальную прорубь, обрамлённую кубистической мозаикой моего безлицего отображения… под звуки легендарного карибского сета…
Гайанская Тихуана, 9 часов вечера, один из баров на улице Диктатуры Текилы. Скрябин сидит за стойкой, склонившись над стаканом кактусовой гари. Ритмические волны румбы колышут двух шлюшек, расположившихся по бокам великого русского джея. Я приближаюсь всё ближе. Наплываю, как говорят в киноакадемиях. Я ошибался, великий джей далёк от похмельного оцепенения. Он не просто завис над посудой, он наноскопирует — всматривается в самое дно гранёного стакана, проницая его. Он видит, как на другом конце Света в заснеженном Питере, в одной из квартир панельного дома, мужчина лет тридцати окунул голову в столешницу. Отпрянув, Скрябин берёт за волосы красотку, сидящую справа от него и тычет носом в свой стакан. Сабина, так зовут девушку. Поначалу бедняжка не понимает, в чём, собственно, дело. Причём тут она? Не трогала я твою отраву, проклятый русский! Но вдруг на дне стакана Сабина замечает два моих славянских глаза и завороженная, прекращает сопротивление. Я улыбаюсь тихуанской диве. У неё чёрные очи, и это мне нравится. В глазах Сабины — бархат карибских жарких ночей. Пол уплывает из-под моих ног, звёздный полог ночи опрокидывает меня навзничь. Я слышу шорох волны и скрип песка. Мокрые волосы Сабины касаются моего лица, солёная влага океана орошает меня. Это чертовски приятно… это чертовски больно! — волосы Сабины, локон за локоном, ввинчиваются в мою кожу и, натягиваясь струнами, притягивают наши лица. Под звуки беспечной нью-бит-румбы, смоляные тросы Сабины отрывают мою голову от поверхности тёплого пляжа и поднимают вверх.
наши губы стыкуются,
наши поры стыкуются.
Диффузия плоти,
диффузия лимфы,
диффузия кровяных шариков,
под укачивающий ритм румбы.
Треск, чавканье, хлюпанье…
Кости Сабины с бешеной скоростью
вламываются в меня,
мышцы Сабины проникают в мои мышцы,
сухожилия Сабины оплетают их.
Гениталии, потроха, мозги Сабины
прорастают сквозь мои гениталии,
потроха, моз-ги…
Внезапно я вспоминаю о двух своих сыновьях, Серхио и Эстебане, не кормленных со вчерашнего дня. Я оставила мальчиков одних с миской бобовой похлёбки в многоквартирном кондоминимуме на улице Железнодорожников. Крошка Эстебан, он так не любит бобовую похлёбку. А Серхио срочно нужен логопед: “Мама флюха, мама флюха…” Шатаясь, я поднимаюсь с земли, отбрасываю в сторону набежавшей волны изрядный кусок кожи, и бреду на зов прибрежных огней. Песчаная коса до самых кустарников усеяна фосфоресцирующими медузами. Механические крабы снуют под ногами. Слышна трескотня экзотических насекомых. Ирокезы пальмовых крон кромсают лунное небо. Ночь подмигивает мне ресницами падающих звёзд. Я видела это тысячу раз. Но тысяча первый оказался как первый. Дуновение тропического бриза, йодистый запах океана, сладковатый аромат перегноя, доносящийся с мангровых болот — всё мне в новинку. Я жадно пью этот ночной коктейль, закрываю глаза и вижу безбрежные, чистые снега неведомой мне северной страны. Падение уровня ВВП, демографические коллапс, маразм и регресс далёких подмандатных губерний странным образом волнуют меня. Мне становится всё труднее и трудней торить путь, ноги вязнут в незнакомой сыпучей массе. Снег! Вот он какой, снег! Я открываю глаза. Земли нет, всё поглотило ослепительно белое небо, искрящееся снежное небо с золотым отливом от горизонта до горизонта. Усталость свинцом наливает мои члены. Что-то подсказывает мне: сзади, за спиной есть нечто, на что можно опереться и передохнуть. Не раздумывая ни секунды, перекатываюсь на пятки и… упираюсь лопатками в действительно твёрдую субстанцию. Оборачиваюсь… мощная золотая колона в добрую сотню охватов взметнулась до самого неба! Отхожу от громады, меся белый порошок туфлями, и опять вскидываю голову. То, что представлялось мне колонной, оказывается одним из четырёх копыт, поддерживающих циклопическую тушу гигантского Золотого Тельца, рогами упирающегося в стратосферу. Реактивный самолёт чертит млечный след под брюхом золотого Идола.
— Эй, баруха посторонись! — слышу грубый голос, и следом болезненный тычок в плечо валит меня на снег.
Мужик в ватнике, драном треухе и ботинках “Хаш Паперс” под ритмы нью-бит-румбы, подбегает к подножию копыта и начинает остервенело карабкаться вверх. Дорожка лестничных скоб уходит к самому загривку истукана. Только теперь приглядевшись, вижу, что золотую тушу покрывает множество таких же бисерных дорожек, по которым наверх движутся тысячи муравьиных фигурок. Золотая лихорадка, коллективное бессознательное захватывают меня. Подхожу к ноге, цепляюсь за первую скобу, подтягиваюсь, хватаюсь за вторую, третью, четвёртую… Вниз не смотрю — страшно, перед собой не смотрю — золотая амальгама пьянит рассудок, только вверх — на причудливый рисунок подошвы от “Хаш Паперс” и на штопаную мотню безумного русопята. В ложбинке костреца делаем совместный привал. Знакомимся. Хама зовут Прохор. Находим общие точки соприкосновения — страх перед Нутряной Пустотой, которую “там наверху обещают компактно заполнить разнообразным Ширпотребом”, — заверяет Прохор. У ярёмной вены Регистрируем брак. Открываем Совместное предприятие. Дважды погораем на реализации овощных тёрок и пуховиков. Решаем гонять воздух на экспорт, предъявляя к возмещению липовый НДС. Прикармливаем чиновников в налоговой и на таможне. Схема выстреливает. Пакуем лавруху мешками. Прохор наконец-то идёт на поправку, страх перед НП постепенно отступает. Розовеют щёчки, оформляется стул. Валютный педиатр диагностирует: Пустота заполнена на 2/3. Подбираемся к Кадыку. Начинаем вести вызывающий образ жизни. Сорим деньгами, приобщаемся к таинствам Белого и Чёрного разврата. Пустота исправно заполняется высококачественными изделиями всех отраслей народного хозяйства. Наконец достигаем загривка. Семейное Нутро ломится от изобилия. Скупаем и продаём фабрики, магазины, дома, улицы, коллективы трудящихся. До полного выздоровления рукой подать, говорит Врач и рекомендует взобраться на точку Макушки, Брильянтовую площадку Межрожья. Прохор решает произвести поставку на экспорт небывалого количества кубометров воздуха. Весь воздух, простирающийся над Валдайской возвышенностью, уходит безвозвратно в Аргентину. Афера удаётся на славу. Прибыль от возмещения псевдо-НДС составляет три годовых бюджета Албании. Страну накрывает дефолт. Из рога изобилия валит безостановочно. Пустота Прохора переполняется через край Ширпотребом, и его разрывает к чертям собачьим. Я остаюсь одна на брильянтовой макушке Межрожья. Здесь очень тихо, лишь завывает холодный ветер. Тихо и Пусто. Незнакомый голос окликает меня сверху. Какой-то долговязый очкарик сидит на огромном мыльном пузыре, балансирующем на самом острие золотого рога. Он небрит, рыжие волосы взлохмачены, рубаха порвана, ужасный вид. Картину дополняет петля на шее, сработанная из “хвоста” компьютерной мыши. В руках очкарика телефон. Нервно давя клавиши, он кричит мне: “Хэй мэм, ай эм Бил, хоччу отпрэвить эсэмэс, нэ пэдскэжитэ, как прэвилно пишется «взаймы» — вмэсте или рэзделно?”
И действительно, как? — думаю я и внезапно опять вспоминаю о Серхио и Эстэбане. Я должна быть вместе со своими сыновьями. Почему я здесь? Что я тут делаю? Где мои мальчики? Только они способны заполнить мою Пустоту. Нагибаюсь, выкорчёвываю из площадки треклятого Межрожья огромный брильянт величиной с плавучую барбадосскую черепаху. Перекрестившись, пропев 5 суру и 8 кадиш, усаживаюсь на камень и под ритмы нью-бит-румбы срываюсь вниз.
Банда крабов окружила меня со всех сторон. Сижу на тихуанском пляже, прислонившись к Центральноамериканскому золотому копыту. Под руками ничего, кроме прядей сухих водорослей и огромного адаманта. Горстями хватаю песок и швыряю в членистоногих. Твари неохотно ретируются и снова наступают на меня. Один шаг назад, два шага вперёд (Скрябин, основы нью-бит-румбы). Отрываю от земли брильянт и бросаю его в авангардные шеренги арахнидов. Камень плющит дюжину крупных особей. Остальные разбегаются. Трусливые паучьи души! Сплетаю из водорослей бечёвку, обвязываю ею камень крест-накрест, оставляю небольшой отросток и, перекинув его через плечо, тащу сокровище в свою лачугу, через всю Тихуану. Мальчики, мама идёт к вам!
На пороге меня встречают две худые кошки. Они недоумённо пялятся на сияющий камень. Ударом ноги открываю дверь и вваливаюсь внутрь. Десятки магниевых вспышек ослепляют меня, звуки нью-бит-румбы вперемешку с аплодисментами оглушают меня, сквозь всю эту кутерьму слышу чей-то голос: “Поздравляем Сабину Мендес, самую пожилую тихуанку, выловившую самую крупную медузу в Карибском заливе со времён карибского кризиса”. Оборачиваюсь — вместо брильянта на поводке — гигантская студенистая медуза танцует румбу. Бросаю верёвку, подхожу к плавучей манде и начинаю охаживать её ногами. Потчую немилосердно. Меня на силу оттаскивают от сопливой танцорки. Под раздачу попадает пара спецкоров, три фотографа, ведущая всей этой бодяги, один гринписовец и два неопознанных типа преклонного возраста, безостановочно кричащие: “Мама, успокойся!” Успокаиваюсь после того, как ведущая объявляет, что я, Сабина Мендес выиграла приз: две бесплатных проходки в ДК имени Монтенегро на сет известного русского Джея — Александра Николаевича Скрябина… а также 5 фунтов соевых бобов.
— Скрябин?
— Скрябин.
— Основоположник цветовой нью-бит-румбы?
— Он самый.
— Где проходки?
— Вот, пажалста, — трясущимися руками протягивает флаерсы теледива.
— С этого надо было начинать. Бобы!
— Бобы в студию! — истерично кричит ведущая.
Вносят мешок бобов.
— Кто из вас Серхио и Эстебан? — обращаюсь к притихшей толпе.
Два деда синхронно печатают шаг вперёд. У одного на груди значок “Ненавижу бобовую похлёбку”.
— Серхио, ты за старшего. Если Эстебан будет плохо есть, можешь отработать на нём хук справа.
— Хорофо, ма.
Засовываю флаерсы в лиф, открываю дверь, беру с собой одну из кошек и направляюсь в ДК им. товарища Монтенегро.
Вечеринка в разгаре. Скрябин колдует за пультом. Куражистая нью-бит-румба горячит молодые тела тихуанцев. Подсаживаюсь за стойку, набрасываю кошку на плечи. Смотрю на русского бога винила. Пританцовываю пальцами по никелированной трубе. В такт жовиальной музыке мну ягодицами высокий табурет. Скрябин хорош. Он напоминает мне Прохора, Гагарина перед роковым полётом на МиГе, Василия Ланового и Бунюэля вместе взятых. Заказываю текилу. Мне приносят 100 грамм в низком стакане. Цежу, смакуя. Жизнь, в сущности, удалась. Скрябин машет мне рукой. Не может быть! Мне?! Он сходит с диджейского амвона, идёт сквозь безумствующую толпу, приближается и садится рядом. Не говоря ни слова, мы смотрим друг на друга и улыбаемся. Слова нам ни к чему. Наши сердца говорят на языке нью-бит-румбы.
— Где брильянт, старая сука?! — вдруг артикулирует Скрябин.
Текила внезапно цементируется у меня в глотке.
— Где брильянт, я спрашиваю?
Я ничего не могу понять. Бестолково хлопаю глазами. Удушливо хватаю ртом воздух
— Ап, апп, Саша, так это… я сама ошалела… смотрю, а на поводке — 20 кило желе.
— Какой к чертям Саша? Ты что старая, поле потеряла?!
Я вглядываюсь в остервенелое лицо напротив, и сердце бухает в Мариинскую впадину. Батюшки, святые заступники — Прохор!
— Про-о-охор?
— Сейчас ты выкладываешь, где закрысила брильянт, и мы идём за ним.
— Проша, касатик, никакого брильянта не бы…
— Поспеши, стерва. В полночь мы должны быть у золотого копыта, чтобы начать восхождение.
Мне становится ой как плохо. Второго восхождения я не выдержу — ни-ни-ни…
Музыка вдруг прерывается, и я слышу голос в микрофон.
— То, что мы ожидали так долго, свершилось! Отец нью-бит-румбы — ди-джей Скрябин под сводами ДК Монтенегро!
Я вижу лысоватого пожилого подростка в очках. Он совершенно не похож на Гагарина, Ланового и Бунюэля. С винилами под мышкой он подходит к пульту и приветственно вскидывает руки. Тихуанцы ликуют. Пальцы Прохора впиваются в мою шею. Кошка, оглашая визгом ДК, срывается в ведёрко со льдом.
— И право запустить первый диск пре-дос-тав-ля-ет-ся… Сабине Мендес, самой пожилой тихуанке, выловившей самого крупного лангуста со времён карибского кризиса.
Взгляды устремляются на меня. Прохор, криво улыбаясь публике, поправляет мою причёску. Лихорадочно достаёт из ведёрка влажную кошку и укутывает ею мои плечи. Про себя крещусь, пою 5 суру и 8 кадиш, беру стакан, ослепляю зал блеском глаз и направляюсь к спасителю Скрябину. Не произнося ни слова, мы смотрим друг на друга и улыбаемся. Нам не нужны слова. Я касаюсь винила, и наши сердца начинают абонировать на языке нью-бит-румбы.
— Помоги мне, — говорит моё сердце сердцу Скрябина.
— Нет ничего проще. Посмотри в свой бокал, — отвечает мне Сашино сердце.
— Нехорошо смеяться над пожилой женщиной. Ну же, Шурик помоги мне…
— Сабина Викентьевна, ты нечто маленькая? Я что тут шутки шучу? Глянь в стакан, дура.
— Ну, знаешь Саша, я, конечно, понимаю — король винила, отец нью-бит-румбы, хуё-мое, но нельзя же груби…
Тут Скрябин хватает меня за чуб и окунает в стакан кактусовой. Испуганная кошка сигает на божественный винил джея, делает пару неслабых смэшей и, набрав центробежное ускорение, отскакивает на танцпол.
Скрябин оказывается прав. Тут есть, на что посмотреть. На дне стакана я различаю два огромных славянских глаза. Они неподвижно глядят на меня. Зачарованная, любуюсь этой лазоревой сказкой, погружаясь в сапфировые глубины зрачков.
Внезапная вспышка рефракционного смещения.
Туннельная эмиссия света.
Турбидиметрия магниевых зеркал…
Шпонированный паркет, доска 5 на 30, двойная лакировка с предварительной холодной грунтовкой.
Чьи-то крепкие клешни отдирают меня от стола и заламывают руки. Пытаюсь сопротивляться. Кастаньетами хрустят хрящи. Силы не равны. Их, как минимум трое. Один наваливается сверху. Хотят сложить меня пополам, бляди! Делаю нырок и ухожу вправо. Перед глазами мелькают подолы белых халатов. Вижу, как чёрные ортопеды одного из гостей пляшут сиртаки под сенсибилию нью-бит-румбы. Чье-то острое колено врезается мне в спину и прижимает носом к двойной лакировке.
— Вяжите его, вяжите! Писака хренов! — слышу визгливый голос.
Неужели Светка? Поворачиваю голову — жена выглядывает из-за дверного косяка. Ниже — две головки поменьше: Серёжка и Эдька.
— Ах ты тварь! Убери детей!
— Шизоид конченный! Тебе не на мне, а на столе своём надо было жениться! Сутками как примагниченный!
— У-у-убери детей, говорю!
— О детях вспомнил?! Да детям жрать нечего! С утра до ночи в стол врубленный, под музыку свою! Когда последний раз у золотого копыта был?!
— Что? Что ты сказала?
— Зачем мебель изгадил, псих?! Зачем единственное зеркало испоганил?!
Меня начинают пеленать в необъятную рубаху.
— Подождите! — кричу я. — Шкура, откуда ты про копыто?! Откуда, чёрт возьми, ты знаешь про копыто?!
— Вся страна знает! Он только один не знает, блаженный! — доносится визжащий голос. — Ничего, тебе мозги-то вправят!
Меня поднимают и ведут на выход. В голове крутится единственная мысль, — я ещё не дома, не допрыгнул, не долетел, не доплыл, рано вынырнул. Иначе, как она узнала о копыте? (Теперь вы понимаете, почему я боюсь стола? Теперь вы понимаете, почему я не могу без него?) Нет, я всё же дома и это — коридор моей родной убогонькой коммуналки: рваные обои (клок выдран Серёжкой точь-в-точь по контуру Латинской Америки), кособокий шкаф горчичного колера, Степанидины коньки на стене, алюминиевый таз Семёныча, сливовый нос Семёныча, — здров, венский стул Хейфец Сциллы Моисеевны, фасолевидная бородавка Сциллы Моисеевны, — драсьте. Коммунальная Via de La Rossa. Дорога на Голгофу. Всё слишком правдоподобно для бреда. Слишком правдоподобно…
Меня сажают в белую клетку на колёсах с поэтическим названием “Газель”. По бокам устраиваются белые опекуны. Шофёр включает приёмник и под звуки Третьей нью-бит-симфонии Скрябина карета трогается. Молча едем через заснеженный город. Вдали вижу золотое сияние. Оно немилосердно слепит. Водитель опускает солнцезащитный козырёк.
— Куда едем? — спрашиваю братьев.
— В “АПА”, — отвечает мне тот, что справа — здоровяк с насмешливыми глазками.
— Что ещё, за аппа?!
— Увидишь.
— Крýтите мне яйца?
— У нас не медицинское учреждение.
— Заливай. Думаете, я съехал?!
— Ну-ну… с ума сойти батенька, это надо, ой как постараться, ой как поработать над собой надо, не всякому дано.
— Кто вы такие, чёрт подери?!
— Мы инструкторы. Тебе, как злостно уклоняющемуся предстоят принудительные курсы.
— Даже если я болен, а я не болен, вы не имеете права насмехаться и ёрничать! Что вы понимаете?! Дыра в столе — это такой приём! Прикладной литературный приём! Я пишу! Я совершенно здоров! Фигуральное окно в иные миры! А музыка мне жизненно необходима! Я не могу писать без музыки! Так же, кстати, как ваш водитель — управлять без неё. Да, товарищ? — подаюсь к шофёру. — Вы знаете, что это за тема? Нет? Это Скрябин, товарищ. Нью-бит-румба! Вам повезло, это Третья Карибская товарища Скрябина!
Братья не реагируют. Сияние всё сильней слепит меня. Руки связаны, мне приходится жмуриться. Внезапно сквозь пылающие лучи выныривает огромная золотая колона. Не может быть, не мо-жет бы-ть, не мо…
Ко-пы-то… Оно реально… Оно существует…
Оно вздымается до самого неба, поддерживая циклопическую тушу этой рогатой твари, нависшей над всей среднерусской равниной. Под звуки нью-бит-румбы мчимся вдоль зловещей громады. Ей нет конца и края. Золотая стена упирается в горизонт. Через каждые пять метров, вверх к площадке Межрожья убегают вертикальные дорожки скобяных лестниц по которым вверх остервенело карабкаются тысячи тел. Кровь стучит в висках, сердце шарашится в груди. Эпический ужас, смешанный с отвращением охватывает меня. Машина вдруг тормозит у какого-то приземистого стеклянного здания. Сквозь прутья решётки пытаюсь разглядеть его. Зеркальный параллелепипед и по центру горят золотые буквы: “Добро пожаловать в АПА — Академию Принудительного Альпинизма”.
— Приехали, — заглушает движок водила.
Музыка умолкает.
— Выходим! — рявкает один из опекунов.
— Включите Скрябина.
— Побыстрей на выход.
— Скрябина включите.
— Мы долго не уговариваем.
— Скрябина!
— Я сказал на выход!
— Черта с два!
Удар.
Ночь в глазах.
Аспидное зеркало Стикса.
Прохожу сквозь копыто,
оставляя его далеко за спиной,
двигаюсь на юго-запад,
слышу знакомые ритмы,
распахиваю двери,
Скрябин колдует за пультом,
рядом Стравинский микширует потоки перкуссии,
куражистая нью-бит-румба
горячит молодые тела тихуанцев,
опираюсь о стойку,
смотрю на русских богов винила,
пританцовываю пальцами по никелированной трубе,
радостно плачу…
Сенсибилия…