Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2006
Какое время живет в наших домах —
настоящее, прошедшее, будущее?
Плюсквамперфектные лестницы
в Коломне — с зияющими провалами
лесчатки, но пахнущие пирогами
с вязигой, щами, антоновкой и
довоенной, той, до 14 года, жизнью,
ведут вниз и наверх уже не выводят.
Лестничные площадки с недобитыми
витражами в высоких окнах — равно
не помнят гимназистов, реалистов,
фэзэушников, лишенцев, орденоносцев…
Разве что гвоздем выцарапанную фразу:
“Забыл ключ — ушел гулять! Вернусь поздно!”
Памятник ушедшей эпохи, ушедшей жизни.
Наши слова разлетелись по ветру, наши
старания выучить “темный язык” тщетны.
В комнатах — пахнет пылью, старостью,
предсмертным потом — и сквозняки
холодного лета не могут вытеснить
этот тяжелый комнатный дух —
он один — наше настоящее. Он уйдет —
вместе с нами. Коридорами вечности,
лестницами давнопрошедшего, в подвал,
где пахнет сырыми дровами,
в неразделимой братской участи
сваленными грудой на каменном,
известняковыми плитами выложенном полу…
Останется ключ от двери, тень от окна
на давно облупившейся стене, рубиновый блеск
витражного осколка, широкий подоконник
с консервной банкой для окурков, почтовый ящик,
кнопка звонка… И гвоздем выцарапанная на стене
надпись: “Сейчас вернусь. Подожди…”
* * *
если совсем честно
то я ни зачем ни к месту
если совсем всерьез
то мир этот вдрызг тверез
если совсем впритык
то вся эта жизнь штык
если совсем взаправду
не будет с рассудком ладу
если совсем как есть
то я не надолго здесь
если совсем не врать
то и слов не собрать
по буковкам разбрелись
и не сложить в ж и с т ь
а грохоча как жесть
рассыпались все как есть
* * *
чумазый чернявый
малец
играет
на детском аккордеоне
жалостную песню
про смерть
и войну
но петь не поёт
а смотрит
вбок
в сторону
похоже и не надеясь
что хоть что-то
бросят
в клетчатый
бебих
раззявленный
перед ним
бросают редко
идут
сторонясь
как-то не получается
умиления
чем-то другим
непоправимо
страшным
тянет по подземному
переходу
залитому
аккордеонным
переливом
“на по-о-о-оле танки
грохота-а-али-и-и…”
когда поверху
грохоча
проезжает трамвай
малец
перестает играть
и смотрит вверх
с тоской
и страхом
в переходе
всегдашняя толчея
но перед ним
пустота
и простор
да раззявленный
клетчатый бебих
с жалкой лептой
мелких
монет
из-за поворота
остерегаясь
его высматривает
мать
с мелким
двухлеткой на руках
чумазым чернявым
* * *
в этой смеси жизнесмерти
в этом месиве судеб
как тебя еще завертит
закатает тот кто хлеб
замесил из легкой глины
докембрийской голубой
и безвольный слабый иный
ты не властвуешь собой
и по ниточке словесной
опускаешься с небес
ближе ниже бестелесней
в звук преображенный весь
и на белыя страницы
черным припорохом слов
так легко теперь ложится
жизни лепет и улов
* * *
Пахнет гнилью и солью, и йодом
под чухонским застиранным сводом,
где тебе равно наплевать —
ять вернуть или ё потерять.
Ах ты, Господи! Тянет теплом!
С жизнью вечной — похоже — облом…
А стишком ли, балладой ли, одой
ты родня — бузине, огороду,
дядьке в Киеве, прочему сброду,
да Маркизовой луже, где броду
сроду не было. Чуешь породу?
Пахнет йодом и гнилью, и солью —
как в больнице — смертью и болью,
как на кладбище — жизни тщетой,
за оградой её — нищетой.
Под белесым, залатанным сводом
пахнет потом и кровью, и медом.
Пахнет морем и рыбой, и гнилью —
человеческой малою былью.
Под застиранным латанным сводом
пахнет гнилью и солью, и йодом!
* * *
Что ж ты плачешь, дурак,
Что ж ты плачешь,
Все равно ни за что не заплатишь,
Да и чем тебе, бедный, платить,
Свистом-посвистом фью-фири-фить?
Не накликай беды, дурачок,
У нее и сачок, и крючок,
И блесна, и живец, и уловка,
Деревянная спецупаковка,
И музыка из медной трубы —
Трам-па-пам, ту-ру-ру, ба-ба-бы.
Обещание помнить всегда,
Снег вчерашний, в облацах вода,
А пустого пространства невнятка —
Воля вольная, только что всмятку,
Не разруха, а неразбериха,
Где пеан, амфибрахий, пиррихий
Вместе с чахлым еловым подлеском
Вместо легкости лоска и блеска,
Вместо логики смысла, резона,
Полигон, разработки, промзона,
Безъязыкая тягота жизни,
Нутряное дыханье отчизны.