Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2006
— Мсье! Мсье! Ну, пожалуйста!
— Мсье…
Я лежал дома на кушетке. Я был совершенно трезв. Это осенью-то! Осенью! Я лежал и что-то противно жужжало надо мной, хотя не должно было жужжать. В Мадриде, Лондоне и Сан-Франциско ослепительно красивые люди закуривали сигареты, целовались, зевали, смотрели на часы. Жужжание продолжалось. Кушетка продолжалась. Я сам, и тот продолжался. Все это было ни к чему, потому что в Мехико кто-то смотрел в окно и посылал молитвы Деве Марии на восхитительных крошечных открытках с изображениями улыбающихся ангелочков. Я встал. В Лиссабоне и Барселоне все было по-прежнему. В Лиме шел дождь. Жужжание исходило от мухи, ползавшей по стеклу. Токио, Рим и Улан-Батор урчали от машин, повозок, велосипедов, проституток, сутенеров, преступников любого роста, веса, вероисповедания, расы и национальности. Я нашел коробочку, в которой когда-то давно подарил обручальное кольцо своей возлюбленной. Интересно, что с ней теперь? Может быть, она каким-то непонятным мне самому образом вдруг очутилась в Джакарте, и чувствует себя одиноко, и смотрит на это кольцо, коробочку от которого я держу сейчас в руках, и думает обо мне? Ах, да что я такое говорю! Ведь кольцо я тут же продал за полцены, так и не подарив ей, а деньги пропил, и поэтому очутиться с моим кольцом в Джакарте для нее так же вероятно, как очутиться без него в Анкаре, к тому же хотел бы я знать, что она, интересно, делает в Анкаре, ведь она не знает ни слова по-турецки? Я накрыл муху коробочкой, и, аккуратно, страхуя ее от вылета рукой, водрузил сверху крышечку. Потом приложил коробочку к уху. Муха жужжала, но не так сильно, как жужжат мухи цеце где-нибудь в окрестностях Киншасы. В кармане у меня было всего лишь сто франков, если перевести эти деньги на франки. Я всегда просил в газетном киоске газету, якобы посмотреть кое-что, потому что купить я эту газету не мог, и узнавал текущий курс франка, песеты или австралийского доллара. Со временем продавцы запоминали меня, и больше не давали смотреть газету. Тогда я находил другой киоск, и чтобы как-то взбодриться, выбирал вместо франков гульдены или лиры. Иногда мне везло, и курс был довольно высоким. Теперь мне снова нужно было немного удачи. Немного удачи, Манагуа! Я оделся и поспешил в аэропорт.
— Мсье! Мсье, ну, пожалуйста!
Наконец я нашел одного. Что делал здесь этот попрошайка? Но даже у него, даже у него был проклятый билет. Ладно, я не особо рассчитывал на его порядочность, поэтому пригрозил ему мнимыми родственниками во Франции, потом широко перекрестился и вручил ему свои сто франков. Потолкался еще немного у терминала, послушал, как объявили рейс на Гавану, потом сел в автобус и поехал домой.
Прошло уже три с половиной часа. Я снова лежу на кушетке. Рядом со мной початая бутылка вина. В моей руке стакан. Мне приятно думать, что в это же время, буквально сейчас, по прекрасному, волшебному, вечно недостижимому для меня небу Парижа летит, выпущенная, наконец, на свободу после долгого, отвратительного картонного плена моя муха, та самая муха, юность которой прошла в этих стенах, в этом городе, на этой земле. Я поднимаю свой стакан за то, чтобы судьба была благосклонна к ней! Будь здорова, муха! Будь здорова! Живи долго, живи в Париже, найди себе там друзей, любовников, роскошную мусорку! Как знать, моя дорогая муха, может, мы с тобой когда-нибудь еще и встретимся. Как знать…
Подлетишь ли ты тогда ко мне? Присядешь ли? Или умрешь в одиночестве холодных парижских стекол как раз тогда, когда курс франка вот-вот должен будет снова взлететь вверх?
Хроника веселого безумия
Sanity a trick of agreement…
A.Ginsberg
Не так давно один молодой автор, некто Илья Л., во время интервью нашему корреспонденту Сергею Соколову упомянул это широко известное утверждение одиозной фигуры битовой литературы Аллена Гинзберга, поэта, гомосексуалиста, любителя покурить марихуаны или закинуться ЛСД, коммуниста, в общем, типа довольно сомнительного с точки зрения всяческих утверждений (что вы сейчас непременно увидите), и прокомментировал это следующим образом: “Видите ли, все это довольно известная штука. Нельзя определенно сказать, что безумнее — следовать тому, что называют законом, конституцией, атомной бомбой, или собственным мирным галлюцинациям о женщинах, о выкуренных сигаретах, о днях, идущих один за другим и уходящих неизвестно куда, о теликах и кока-коле, это просто вопрос предпочтения — какого рода сумасшествие ты себе выберешь. Умный человек выбирает веселое, интересное, загадочное сумасшествие. А глупый — сумасшествие повседневности, повторяющихся скучных забот и беспокойств. Любое безумие ведет к еще большему помешательству. Это, если хотите, дело чести. Но одно помешательство заставит вас сиять от восторга, а другое превратит в напыщенного недовольного брюзгу с проблемным пищеварением. И одно не лучше другого. Они просто разные, это вопрос выбора. Единственное заблуждение, которое существует по поводу сумасшествий, так это наличие где бы то ни было, у кого бы то ни было, или просто наличие вообще такой штуки как “здравый смысл”, ”реальность” или что-нибудь в этом роде. Эта вещь — здравый смысл — всего лишь одна из разновидностей тонкого психоделического расстройства, причем довольно опасная. Поэтому будьте всегда начеку, психи мои. Дабы не сойти вам с ума…”
Надо сказать, что в конце этого интервью, следуя своему собственному веселому сумасшествию, Илья Л. в шутку позвонил из соседнего кабинета по какому-то там номеру на Багамские острова, и попросив их “оставаться на линии”, исчез, так и не повесив трубку. Как он потом объяснил Сергею Соколову, он хотел, чтобы редакцию нашего журнала пропитал своими могучими чудо-вибрациями древний и волшебный Атлантический океан, но вместо этого мы лишь получили не… счет за телефон, что не так уж важно — мы переехали из того офиса, чувак, врубись, и стали просто заниматься другими вещами.
А Илья открыл нечто вроде клуба в местной библиотеке, и любой мог прийти туда поторчать на этих вибрациях, платой за вход служила печенюжка — вы поймите, вставать в семь утра, как робот это ненормально — вещал он там — просто еще не нашлось голоса достаточно громкого, чтобы оспорить это и быть услышанным, — люди просто перестали заниматься тем, что любят, тем, что им по душе — Илье по душе было пиво? девочки? пропаганда нездорового образа жизни? водка есть, но она недоступна — черт, я не это хотел сказать — мы просто забыли про тайну, ошибка в том, что мы воспринимаем действительность как действительность — нечто обыденное — подумаешь — но типа каждый раз, когда я смотрю на кого-то, я одновременно смотрю и на себя — я не прикалываюсь кадрами внутренних фильмов — что я об этом думаю — какие картинки я бы хотел к себе притянуть — я смотрю на человека, чтобы найти себя, найти человека — найти его — я смотрю на птицу, дерево, автобус и вижу — себя, дерево, автобус, птицу — понимаешь, чувак, — он отхлебывает из винной бутылки и икает — в его ногах сидит наш корреспондент Сергей Соколов в бандане, буддистских бусах, на его лице слезы, он тоже пьет винище и тоже икает — да все эти ученые со всей этой их ученостью, блин, до сих пор не смогли объяснить даже такую простую вещь, как пуговица — пуговица, братишка — а откуда-то она? вот здесь, на моей ладони, — он чешет кулаком свою жирную заплеванную футболку, на которой вместо пуговиц дырищи, но тоже хорошо — они расположены почти симметрично, во всяком случае, в этом определенно есть некоторая внутренняя логика — в том что он икает — и пузо просвечивает из-под нее, и лучи его пуза падают на лысую макушку Сергея Соколова — ему под шестьдесят, бодунистый дедуля, старый панк — и отблескивают — клево-прикольно отскакивают от нее — лысины — и в виде многогранного сферического зеркала рассыпаются по библиотеке в космических неземных лучах наподобие страбокастера или как его там — бабушки балдеют — намечается дикое скандирующее у-у-у-у-у-у-у-у-х ко всеобщей свободе, — а я — нежное влюбленное бормочущее существо — воспитатель воробьев, ромашек и солнечных зайчиков — я уважаю сумасшествие мира, хотя и не могу его вполне разделить, — о, я сознаю, что мне стоило бы хорошенько поработать и стать Отцом, стать Мужчиной, стать Успешным, продавать Холодильники Во Веки Веков — просто это кажется таким странным здесь — куда и зачем мы спешим — что прибавляет это чувство в нас, которое есть мы — а что наоборот — ну типа того, что я просто не чувствую этого — и к тому же для собственной безопасности сумасшествие должно быть варьируемым, чувак, потому что одно зацикленное сумасшествие вызовет взрыв всей системы, а если такие люди типа нас с тобой будут крохотными иголочками подкалывать и отсасывать раздувающийся чумовой пузырь, то это будет ему даже полезно, если ты понимаешь меня, о чем я говорю в противовес Президентам (президенты и королевы не срут — разве ты не знал этого) и Министрам Обороны и Менеджерам Проектов, должны существовать дзэн-медитаторы, алхимики слова, фантастические персонажи, просыпающиеся в четыре часа утра чтобы подойти к окну, почесать батарею и побеседовать с миром, они тоже по-своему нужны, — конечно, многие возразят, что такие штуки, как Вторая Мировая Война, на которой укокошили столько людей с благословления не-могу-написать-это-слово, но в общем ты-чувак-типа-меня-понял, так вот Мировая война и люди идущие в атаку и отдающие приказы намного нормальнее тех психов, которым что-то там почудилось, красный вместо зеленого, какой-нибудь пустяковый призрак — о — они ведь мешают нам заниматься серьезным нормальным делом по производству нового танка или электрической зубочистки, а поскольку все эти ребята, которые заправляют прогрессом уже в возрасте, то они отлично понимают, что если не поторопятся, как следует, то так и не успеют завершить дело всей своей жизни — суперсовершенный сверхсекретный лазерный прицел! — нормальнейшую штуку на свете — а психи смотрят, как сосульки начинают подтаивать в окнах палаты и мечтают о ромашках, о том, что они рок-звезды, шахматные чемпионы, что за ними следят, этого, конечно, никак невозможно вынести в свете последнего сообщения с Токийской Биржи о курсе акций компании по производству слоновьего дерьма из целлюлозы, весь рынок рухнет послезавтра, нешуточное дело, экономика Афрокитая, ну да ладно, ведь в каком-то смысле всего этого не существует на самом деле (что же это такое наконец — самое дело?), и практическая польза всего этого это то, что ты можешь делать, и чего ты не можешь делать, и как ты можешь или не можешь применить это по отношению к другим людям и к миру, вот и все — ты знаешь то, что ты делаешь — твои поступки и есть то, что ты знаешь — поступки в любом смысле — любое движение твоего ума — куда ты движешься — и где ты движешься — и что ты движешься — сотни, миллионы миров, братишка — мир не один — что ты — а Серега — а плановый ништяковый Серега уже растворился во всех этих вибрациях — какие тут к черту слова и статьи — что же касается ненадежности утверждений Гинзберга — какого Гинзберга — обещанных выше — то кому какая разница — врубись чувак — просто эта сцена с которой он выступал — Илья Л. — Гинзберг — Навуходоносор — старина Баффало Билл — раритетная библиотеческая табуренция и Серж, внезапно вернувшийся из не-бытия, и бабули и парочка нехилых книг, и табличка, и ручка, и чьи-то очки, и — просто-напросто оторвались и взмыли во Внутреннем Отрыве Навеки, как бы тебе сказать, чувак, и раз-ле-те-ли-сь по всему как-его-там — так неужели же это был глюк, а, чувак, а?
Ночной дежурный
Ночной дежурный пришел в полшестого. Это был молодой парень из разряда тех, что могут “продежурить” всю жизнь и даже не заметить этого, поскольку непрекращающийся поток сообщений из космоса, книжных страниц, рекламных плакатов, ягодиц, ступней, коленей, жесточайших девичих бедер и подмышек, и алкогольных напитков и табачный дурман капитализма не дают им отвлечься ни на секунду для того, чтобы следовать всеобщему благоразумию и жизненным перипетиям. Ну и черт с ним!
В офисе все еще было полно народу. Тогда он сел на диван, достал томик рассказов Чарльза Буковски, открыл его наугад, остановился на фразе: “— Боже! только посмотри на эти сиськи! — А я куда смотрю, засранец?!” и принялся читать дальше, вперед и вперед. Люди постепенно расходились, шурша пóлами своих пальто, рукавами своих курточек, звеня ключами от автомобилей, вставными зубами, любовники забегали в туалет “на дорожку”, шелестя туалетной бумагой, спуская воду, минут двадцать простаивая возле зеркала в поисках надежды, вдохновения, собственной привлекательности, и вздыхали, и вздыхали еще раз, и отправлялись прочь. Крохотные огоньки их сигарет западали за подкладку вечера, смешиваясь с огнями машин, звезд, витрин, фонарей, собачьих и кошачьих глаз, миганием сигнализаций и мобильных телефонов.
Страница за страницей, ночной дежурный проваливался все глубже и глубже, пока внезапная тишина, нарушаемая только гудением невыключенных компьютеров и кондиционеров, не вытолкнула его наружу. Тогда он огляделся. В офисе было пусто. Оставив книгу лежать на диванчике, он взял с одного из столов небольшой радиоприемник, и включил его в розетку рядом с директорским кабинетом.
Потом он забрался в директорское кресло, положил ноги на стол, повыдвигал ящички, нашел в одном из них жевательную резинку, “апельсин плюс мята”, развернул ее и засунул в рот. Взял со стола какой-то счет. “Министерство Иностранных Дел” — было написано там. Вот и хорошо! Ночной дежурный поднял телефонную трубку и тюкнул какую-то цифру наугад:
— Алло! Соедините-ка меня с министром иностранных дел Свистожоповым! Але, Свистожопов? Это Валера тебя беспокоит… Слушай, дружок… Ты вот чего… Если ты, гаденыш эдакий, не рассчитаешься с нами за поставку оборудования по счету номер 19932–03/1 исх. от 12.01.2005 г. до послезавтра, то послепослезавтра будешь платить мне по двойному тарифу, и кроме того лично станцуешь у меня на столе танец живота… Ты меня понял? А, Свистожопов? Ну смотри… Смотри…
Он повесил трубку, пошел на кухню и заварил себе чай. Вернувшись, ночной дежурный выбрал самую нетронутую новенькую папку для бумаг с фирменным логотипом (их было полно в шкафу директора), швырнул ее на стол и поставил на нее свою чашку. Снова открыл ящик стола, вытащил еще парочку жевательных резинок “апельсин плюс мята” и бросил их в чай. Пока чай остывал, приятная предвкусительно-искусительная слюна скопилась у него во рту. Он поцеловал себя в руку. Но это не помогло. Тогда он сплюнул под стол, решив, что до утра слюна обязательно высохнет. Еще бы, ведь начиналась весна. Открыл Буковски — “…сходи за литром виски. — Конечно, конечно. — И купи еще пива и сигар. За едой я присмотрю”, но больше читать не хотелось. Радио слушать тоже не хотелось. Он совсем убрал громкость и стал пить чай. Немного чая из чашки пролилось на документы. Ну и черт с ним, решил он.
Допив чай, он водрузил ноги на стол, рассмотрел носки своих ботинок, каблуки своих ботинок, хотел развернуть их и рассмотреть еще и подошвы своих ботинок, но тут вдруг кто-то сказал за его спиной: “До свиданья, я уже ухожу… Вы закроете за мной дверь?”
Обернувшись, он увидел бухгалтершу…
— Мое место за перегородкой, поэтому вы меня и не заметили, — улыбнулась она.
Они пошли к двери. Подошвы он так и не рассмотрел. Плевать.
— И передайте Свистожопову, — сказала бухгалтерша, перед тем как выскользнуть наружу, — что если до послезавтра он с нами не рассчитается, то будет платить по тройному тарифу.
— Ладно, — кивнул ночной дежурный. — Я передам…
Вернувшись в кресло директора, он не стал больше класть ноги на стол. Вместо этого он снова поднял телефонную трубку, тюкнул что-то там наугад, и произнес в нее: “Алло, это Валера… А соедините-ка меня еще разок с министром иностранных дел Свистожоповым… Але, Свистожопов? Ну, ты вот что, брат…”