Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2006
ушёл в бега подпольным огородом
лелеять чувство внутренней свободы,
пространство игнорируя вовне…
И там в тиши — с лучиною и без —
он пишет всё подряд — довольно быстро.
Написанное не имеет смысла,
и плохо умещается в контекст.
Он пишет про “to-be-or-not-to be”,
Ершалаим, кровавые подбои
и далее, недрогнувшей рукою,
слагает в длинный список корабли.
Герр Фогель пишет — это ли не знак…
А что до мертвецов в своих коронах,
то с ними он работает синхронно:
плюс-минус вечность — в сущности, пустяк.
Он говорит поверх немой толпы,
и речь его звучит аутентично.
А наше слово — пусть оно первично —
лукаво как отчаянье вдовы.
Затихнет гул. Мы выйдем из метро.
Нас тьмы и тьмы компактных мегабайтов.
Мы соберёмся в стаи или сайты,
И пишем, пишем… кажется, одно…
И — гении речистой красоты —
испепелим глаголами любого
и на пустое место вставим слово,
но место продолжает быть пустым…
Герр Фогель засыпает в тишине…
Он вне времён, огней, воды и жести.
Он — Соломон, он — aвтор Песни песней,
Герр Фогель объявил себя в тюрьме…
Weekend в Вавилоне
Звезда, плотвой слетев с крючка,
царапнет небо ртутной спицей.
Луна просунет ягодицы
сквозь амбразуру в облаках.
Из пункта В до пункта А
наискосок прочертит катер.
И рыболов стоит как катет
с гипотенузою в руках.
По небу едут корабли
с квадратом скорости на массу.
Мгновенье длится — столь прекрасно —
что с языка слетает “пли”…
Взбивая сумрак взмахом крыл,
нырки буравят твердь бесстрашно,
привычно огибая башню,
чей прах давно уже простыл…
Я удаляюсь — невесом —
отметив удовлетворенно,
что мы остались неизменны
на вкус, на запах и на стон.
Людвигу Бетховену
Ну что, брат Людвиг, тетерев-кумач
давай соприкоснёмся челюстями…
Ты глух к шумам, производимым нами,
ну хочешь, я прикинусь, что незряч…
Побелка превращается в труху —
тебя уж нет, и я, наверно, не был…
Очнёшься, отделив себя от плевел,
в каком-нибудь набедренном паху
и станешь сеять мёртвое зерно,
а вымысел не станет просто ложью…
И будет бог, несущий слово божье,
и будет сын у матери его…
И мы проникнем в сущности вещей,
когда потом все сгрудимся у трупа
взволнованной семьёй гелиотропов
художника без раковин ушей…
Любовь течёт по ветхим проводам
и из контактов высекает искры.
Аккумулятор глохнет… Биссектрисы
привычно делят угол пополам,
в котором нас меняют на рубли
и снова прячут за седьмой печатью.
Ах либер Людвиг, нам ли жить в печали,
когда над нами три куба земли.
Давай, меняй протезы на бегу,
выдёргивай суставы из излучин,
ведь этот мир на плоть твою накручен
как пероксидный локон на бигудь,
где ты себе опора и рычаг…
Не дай мне бог не заземлить проводку,
встать под стрелой, не пристегнуть страховку,
когда твои соборы зазвучат.
Инородное тело
И.Бродский
пав жертвой горловых словотечений,
серийных маньяков-самоубийц,
прицельных рикошетов, потрясений, —
неважно… Просто выскочил в астрал —
без слова, без руки, без покаяний —
и вышел весь, рассеялся, пропал,
в секунду перестав быть матерьялен.
…застыв в прихожей теребит пальто,
недоумённо вскидывая плечи,
осознавая постепенно, что
надеть его и не на что, и нечем…
…из года в год кроивший в голове
свой panic room, свою defence of Luzhin,
он вышел внутрь и захлопнул дверь,
оставив ключ под ковриком, снаружи…
Н.Ребер у… (перехожу на свист),
что будет нам уроком и примером:
мутируя внутри, всегда есть риск,
в конце концов стать инородным телом
и выродиться, сгинуть на корню,
став собственной проекцией на плоскость…
Н.Ребер умер. Вычтен как изюм
из булки. От него осталась полость…
Из провода сочится жёлтый ток,
и шестерню заклинило навеки…
Но наше время движется вперёд
пока в часах не сдохнут батарейки.
* * *
В мартобре — как всегда — с неба сыплется едкая пена.
Беспросыпные сумерки. Длинный пустой коридор.
Чей-то шёпот и — чу! — под ногами поехала сцена,
волоча за собою суфлёра и греческий хор.
Я не помню слова…
Я не помню слова. Я не здесь. Я уснул в колыбели.
Малохольным Каспаром нелепо застыл под луной.
Отвратительный сон, точно, выйдя из чьей-то шинели,
долго пахнешь чужими подмышками и кобурой…
Ангел с гладким лицом…
Ангел с гладким лицом успокоит и вывернет руки.
Поднимите мне веки, я чую за милю подвох:
Мой последний Иисус тупо скормлен блокадной буржуйке, —
так что, вряд ли меня доконает ваш камерный бог.
Параллельный июль…
Параллельный июль и поля, ослепительной медью
прожигавшие холст. Я, наверно, устал и теперь
подпираю косяк, перешибленный вражеской плетью,
потому что не обух по крови своей и т. п.
Ночью выпадет снег…
Ночью выпадет снег и набросит во сне одеяло,
и придушит во сне. Вот, пожалуй, и дело с концом.
Так всегда в мартобре — неразборчивый знак зодиака:
То ли Рак-Водолей, то ли Дева с овечьим лицом.