Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2005
Миниатюры вокруг литературы
(Страницы из записных книжек, дневников и рабочих тетрадей)
* * *
…Ехал я как-то на трамвае от метро “Шаболовская” до Севастопольского проспекта, и на улице Лестева увидел в просвете между домами такое потрясающее солнце, что душа просто не смогла не откликнуться на это стихами! Буквально через несколько остановок у меня родилось восьмистишие:
“Господь — не подружка. И лесть Его —
не тронет: Он знает и так,
как классно над улицей Лестева
надраен Им солнца пятак!
И как над плакатом с Ротарою,
гонимые из далека,
пугливой овечьей отарою
бегут сквозь века — облака…”
Я понимаю, что по законам русского языка фамилия Софии Ротару склоняться не должна, но некое поэтическое чутьё говорит мне, что в данном случае надо написать именно “с Ротарою”, ибо, перекочевав на рекламные плакаты, певица как бы перестала быть лицом одушевлённым и стала просто одним из аксессуаров шоу-бизнеса, который склоняется уже отнюдь не по языковым законам. Да и у языковых законов тоже ведь имеются свои исключения!
Недавно вот у нас в Союзе писателей прошло очередное заседание Шолоховского комитета. Сейчас как раз вышел первый том этого издания, включающий в себя самый полный и самый выверенный текст романа “Тихий Дон”, и А.Ф.Стручков (директор издательства “Московский писатель”) рассказал всем, что они долго не могли решить, печатать ли им глагол “нагибаться”, как того требует современное правописание, или же — оставить в тексте вариант “нагинаться”, как это было написано в рукописи самим Михаилом Александровичем. Победил авторитет Шолохова, и в новом издании романа возвращено стоявшее в первоисточнике слово “нагинаться”, что, несомненно, и гораздо колоритнее, и ближе народному слуху. Так что в подобных случаях, я думаю, писатель имеет право доверять своей художественной интуиции больше, чем самым авторитетным словарям, не зря же ещё Пушкин в примечаниях к “Евгению Онегину” писал, что “не должно мешать свободе нашего богатого и прекрасного языка”.
После окончания заседания мы спустились в располагающийся под нами ресторан “Пегас” на небольшой фуршет, во время которого Виктор Степанович, вспомнив историю с глаголом “нагинаться”, сказал, что сильно ошибаются те, кто думает, будто русский народ способен перед кем-нибудь в мире “нагинаться” — если будет надо, то мы ещё и сами можем “понагинать” других…
* * *
…Один мой знакомый молодой прозаик по имени Андрей Кораблёв написал роман о пьянстве, в главном герое которого легко угадывался он сам, и чтобы не доставлять этим горьких минут своей матери, сдал его в одно известное московское издательство под псевдонимом “Андрей Быков”. Спустя некоторое время, когда его книга была уже почти готова к выходу, в это же издательство пришёл другой молодой прозаик по имени Андрей Быков, принёсший им для печати свой роман о свальном грехе. Ему говорят, ты придумай себе какой-нибудь псевдоним, а то в издательских документах уже значится один Андрей Быков, и может возникнуть ненужная путаница. И тот подумал-подумал, и взял себе псевдоним… “Андрей Кораблёв”.
(Включи я эту историю в какой-нибудь роман — и все скажут: выдумка…)
* * *
…Набирая как-то на компьютере текст одной из статей, я случайно затронул пальцем лишнюю букву на клавиатуре и вместо слова “литература” набрал “литературва”. Я, конечно же, сразу исправил эту ошибку, а сам между тем подумал — а не точнее ли это “неправильное” слово выражает внутреннюю сущность нашей сегодняшней литературы, в которой стало слишком много от стервы, курвы, и оторвы?..
* * *
…Последние дни мы с Мариной чуть ли не каждое утро натыкаемся на какие-нибудь маленькие забавные эпизодики, касающиеся нетрадиционного (или же, как раз наоборот — традиционного?) русского словоупотребления. Так, например, доходя позавчера до станции метро “Братиславская”, мы встретили хорошо одетого молодого человека, разговаривающего с кем-то по мобильному телефону о делах своей фирмы или банка. Высыпав на собеседника набор каких-то бухгалтерско-экономических терминов и названий иностранных компаний, он в завершение инструктажа громко добавил: “Ты только проследи там за этим лично, а то они привыкли всё через жопу делать”.
А вчера, выйдя из своего подъезда, увидели бригаду дворников нашего ЖЭУ, очищающих освободившиеся от снега газоны от обнажившегося на них мусора. “Ну, прямо как будто не люди тут живут, а какие-то засéри!” — с неудовольствием подбирая с земли и складывая в мешок пластиковые бутылки и грязные полиэтиленовые пакеты, громко (чтобы слышали все находящиеся в этот момент во дворе жильцы дома) проговорила одна из дворничих.
* * *
…В самом конце дня, когда я уже готовился уходить из правления, к нам вдруг пришёл Владимир Андреевич Костров, завязалась беседа, и в числе прочего он рассказал нам такой эпизод. Дело, мол, было в Коктебеле — он и Арсений Тарковский шли по берегу моря и увидели купающегося неподалёку мальчонку. Стояла то ли ранняя весна, то ли осень, сезон купания ещё не открывался и, глядя на выходящего из воды посиневшего от холода и покрывшегося пупырышками купальщика, Тарковский с сочувствием произнес:
— Малыш, ты же так можешь заболеть! Вода-то, наверное, ещё холоднющая?..
— Д-да-а, б-блядь… малость освежает, — согласился тот и, как ни в чём не бывало, пошагал к оставленной на песке одежде…
* * *
…Когда ехал в электричке из Переделкино (ездил туда на встречу со своими литинститутскими друзьями А. Громовым и А. Смоленцевым), то неожиданно — не знаю даже, по какой ассоциативной связи — вдруг вспомнились стихи популярного в восьмидесятые годы поэта-метаметафориста Александра Ерёменко — про “густую” ласточку, которая летала “в глуши коленчатого вала”, и про дебильную девочку, которая “к болту на 18 идёт с ключом на 28”. И мне подумалось, что, не потому ли эти ребята так быстро исчезли с литературного горизонта и их поэзия не поддаётся никакому реанимированию (хотя в последнее время это пытались делать и Павел Басинский, и Юрий Кувалдин, и целый ряд других авторов), что их стихи описывают не реальную жизнь, а только её муляжи. Ну, не может ласточка летать “в глуши коленчатого вала”, потому что он — цельнометаллическое изделие, а стандарт болтов и ключей в СССР был иной — на 12, 14, 17, 19, 22, 24, 27, 29, 32, 36, 41 и 46 мм, но не на 18 и 28, таких (за исключением специзготовления) у нас в практике не было, это подтвердит любой квалифицированный слесарь. Так что, бунтуя против тогдашней реальности, Александр Еременко её просто-напросто не знал, и по сути дела сам лез “к болту на 18 с ключом на 28”, — то есть брался за поэтическую трепанацию мира, не имея толком представлений о его истинных ценностях. Понятно, что после того, как прошёл эффект остроты восприятия, производимый его стихами в условиях стандартизованной литературы соцреализма, исчезла и всякая потребность возвращаться к ним, как исчезла бы нужда извлекать из ящика ключ на 28, когда тебе надо крутить болты на 27…
* * *
…В очередном “Дне литературы” — большая новелла Тимура Зульфикарова, в связи с его 65-летием. До сих пор не могу понять, нравится ли мне его творчество или нет. Он пишет так, как рисуют лубок — когда, забыв о центральной теме картины, художник вдруг начинает выписывать цветок в углу, увлекается этим, делает лепестки все больше и больше, и вот уже появляется несоразмерный персонажам экзотический куст сказочного растения. Потом он начинает рисовать над головой своего героя воробья — пёрышко к пёрышку, розовое, жёлтое, синее (ну что малевать-то серым?), и вот уже летит по небу расписная жар-птица невиданной красоты и несоизмеримой величины со стоящими под ней на земле людишками… Так и Тимур — весь в деталях, в нескончаемых вереницах эпитетов, за которыми теряются и мысль, и сюжет. Если, конечно, они у него вообще играют какую-то главенствующую роль…
* * *
Из случайных рифм:
“Дождь метит из тучи в наш глобус,
срывая на мне свою злобу-с.
А я, как заклятье, шепчу,
что мокнуть я здесь не хочу.
Увидев идущий троллейбус,
достану я десять рублейбус,
скорей на ступеньку скакну —
и сяду на кресло к окну.
Вези меня к дому, троллейбус!
А ты меня, дождь — не облейбус!..”
* * *
…Стоя утром на платформе станции “Переделкино”, рассматривали с Алинкой варианты прочтения этого слова. Оказалось, что его можно читать ещё и как “Передел кино”, и как “Перед Ёлкино”.
* * *
…Вспомнились почему-то строки Грибоедова из его комедии — о газетах “времен очаковских и покоренья Крыма”, — и я подумал, насколько эти определения стали опять созвучны нашей действительности. Сегодня народ опять живет не столько своей реальной жизнью, сколько черпанием газетной информации, — только на место крейсера “Очаков” стало сегодня пиво “Очаковское”, а Крым мы не покоряем, а отдаем.
“Ну, вот и все. Моей Отчизны нет.
Жизнь унесётся, точно клочья дыма,
оставшись в желтых хрониках газет
времен “Очакова” и отделенья Крыма…”
История — это сплошные “рифмы бытия”, повторы одних и тех же ситуаций и похожих друг на друга событий. В последние полтора десятилетия у нас повторились и период феодальной раздробленности, названный ныне “парадом суверенитетов”, и революция 1905 года с расстрелом мирной делегации возле Останкино, и горбачевское отречение от власти, продублировавшее отречение государя Николая II, и возрождение Государственной Думы, и попытка усмирения Чечни, и многое другое, уже неоднократно происходившее в нашей истории.
* * *
Из случайных палиндромов:
Молод? Иди лесом, осел, иди долом!..
У, жив! С ума еду, а “Гаудеамус” вижу!..
На вид Иван гол, а налог отдал. Лад-то!..
Ха-ха! Закон о казахах!..
То хохот, но не жены — нежен он!
* * *
…Не так давно прочитал где-то небольшую информацию о том, что впитанная петербургским гранитом влага сохраняется в глубине его пор и трещин (то есть внутри всевозможных питерских колонн, стен, парапетов и постаментов) в течение пяти с лишним сотен лет. Если припомнить об открытии французского учёного Жака Бенвениста, который в результате своих опытов обнаружил, что вода хранит память обо всём, что в ней когда-либо побывало, то перед нами вырисуется просто фантастическая картина Санкт-Петербурга! Оказывается, этот город напоминает своими характеристиками мокрый диэлектрик, который теряет свои изоляционные свойства и не блокирует, а — пропускает сквозь себя из-за этой своей влажности разряды электрического тока. Точно так же и пропитанный дождями и туманами пятисотлетней давности Питер пропускает сквозь себя из прошлого в наше сегодня энергию и память множества миновавших эпох. С учетом того, что практически весь Петербург состоит из такого вот пропитанного влагой гранита, этот город сегодня представляет собой сплошной проводник памяти, не случайно же в его поэзии столь сильно звучат исторические мотивы…
* * *
…Находясь в одной из своих литературных командировок, я как-то по возвращении с проводимого мероприятия включил вечером в гостиничном номере телевизор и сразу же наткнулся на диалог писателя Виктора Ерофеева с Владимиром Сорокиным, сочинения которого отличаются чрезвычайной порнографичностью, этакой, я бы сказал, “эстетикой говноописания”:
— Ты веришь в Бога? — как бы без особого интереса спрашивал его Ерофеев.
— Да, я всегда знал, что Бог есть, — вальяжно развалясь в кресле и еле шевеля губами, вяло отвечал Сорокин.
— А то, что ты пишешь, оно как-то соотносится с Богом и Его заповедями?
— Ну, пишу-то я для наслаждения… Литература вообще существует для наслаждения…
— А почему у тебя столько кактусов? — оглядывая полки квартиры, интересовался Ерофеев.
— А я их люблю.
— За что?
— За то, что они зелёные и молчат. Забудешь про них, не поливаешь — а они молчат.
— А людей ты любишь?
— Да, особенно тех, которые мне приятны.
………………………
“No comment!” — как говорят в таких случаях американцы.
* * *
…Идя сегодня утром в сторону метро, увидел возле магазина “Перекрёсток” какую-то большущую афишу со словами “СЕНЬОР ПОМИДОР”, на которой начавшейся мокрой метелью залепило две буквы во втором слове, так что получилось “СЕНЬОР П…ИДОР”. Вот уже, похоже, и сама природа начала подражать всем этим степанцовым да сорокиным…
* * *
…В середине дня мне позвонил из Самары Антон Жоголев и попросил ответить для редактируемой им газеты “Благовест” на вопрос о том, как я отношусь к проекту съёмок многосерийного телефильма по роману Михаила Булгакова “Мастер и Маргарита”. Мол, в случае осуществления этой затеи россияне шесть или семь вечеров будут тет-а-тет сидеть с самим Князем Тьмы. Я сказал, что страшен не сам Князь как таковой, а то, будет ли ему в фильме достойный противовес. То есть — сделает ли режиссёр из булгаковского Иешуа Га-Ноцри образ беспомощного и тщедушного бродяжки-философа или же явит в его облике всемогущего Сына Божия. Если Иешуа будет слаб, то зритель действительно останется как бы один на один с Воландом и его свитой. Если же он всё-таки будет явлен не бродягой, а истинным Богом, тогда у зрителя появится возможность выбора…
* * *
Россия настолько литературоцентричная страна, что в ней даже фамилия царской династии несла в себе определение одного из основных литературных жанров — РОМАНовы. Наверное, поэтому практически вся история нашего государства представляет собой один сплошной авантюрно-приключенческий РОМАН, наполненный кровью, любовью и всеми мыслимыми и немыслимыми страстями.
* * *
…Проходя в метро мимо газетного лотка, выхватил мимолётным взглядом название одной из выставленных на витрине газет — “Дотошный доктор” — однако же, пройдя несколько шагов, усомнился в правильности такого прочтения и, вернувшись назад, перечитал название повнимательнее. Оказалось — “Домашний доктор”.
* * *
Из случайных палиндромов:
Меч азбук? А куб — зачем?
…И ребус убери.
Я, диво видя, пал с лап!..
Кармадон долог — голодно, да мрак…
Немиров — вор имен.
* * *
…Сегодня праздник Крещения Господня, но вместо храма мне пришлось поехать в издательство, где решался вопрос о выходе моей книги, и пока я ехал в метро и трамвае, у меня родилось небольшое стихотворение, которое, хочется на это надеться, Господь зачтёт мне вместо несостоявшегося посещения церковной службы. Уж если мне не удалось поучаствовать в празднике Крещения наяву, так проделаю это хотя бы в стихах. Ведь для моей души пространство поэзии — это точно такая же реальность, как и своды настоящего храма. А как же иначе? Ведь всё, что мне не удаётся прожить в моей реальной жизни, я во всей полноте ощущений проживаю в своем литературном творчестве, в том числе — и в стихах. Так что…
“Чем заслужу грехов прощенье?
Где сердцу пристань обрету?..
В канун Господнего Крещенья
я к тёмной проруби иду.
И там — от всех былых страданий,
что глубже ран от палаша —
в крестообразной иордани
моя излечится душа…”
* * *
Прочитал в “Ночном поезде” М.Н. Загоскина эпизод, который можно поставить эпиграфом к статье или даже книге о сегодняшней критике:
“ — …Вот то-то, племянник, если б ты поменьше знал французских, а побольше русских слов, так и не попадался бы впросак, как безграмотный, и не мешал бы мне рассказывать.
— Виноват, дядюшка, но я читал в одной критике…
— Эх, братец, охота тебе читать всякий вздор!..”
* * *
…Вечером случайно включил телевизор и наткнулся на трансляцию встречи Евгения Евтушенко с юными поэтами. Сильно постаревший Евгений Александрович (ну просто старичок старичком, личико худое и сморщенное, и только глаза горят неестественным огнем) был просто-таки в опупенном (не нахожу другого слова!) костюме темно-малинового цвета, украшенном спереди какими-то немыслимыми золотыми и серебряными ромбами. Ребятишки лет 14 –17 читали ему свои стихи и задавали вопросы. Одна девочка спросила, почему он, называя себя русским поэтом, не живёт в России, и он на это страшно обиделся. Мол, как это я не живу в России! Я столько раз в году приезжаю сюда, выступаю в разных городах, вот и теперь собираюсь поехать и в Грузию, и на станцию Зима, и в Хабаровск… И вообще, дескать, я всё время думаю о России и ношу её в своём сердце, а в США я только читаю лекции в университетах. Это большинство депутатов российской Госдумы не живут в России, потому что служат интересам западного капитала, а я своим поэтическим словом служу интересам единственно России. Так что это абсолютно неверный взгляд на ситуацию, и вы не уподобляйтесь Андрею Вознесенскому, который на вопрос о том, какое место занимает в сегодняшней русской поэзии Евгений Евтушенко, только пожал плечами и сказал: “А при чем тут русская поэзия?.. Он ведь теперь в Америке живёт…”
Говорил Евгений Александрович много и интересно, да он и всегда был мастером покрасоваться перед публикой, так что владеет этим искусством в высшей степени виртуозно, но вот в том, что касается его якобы не утраченной по заграницам “русскости”, он, мягко говоря, показался мне не совсем объективным. Ну какой он сегодня, на самом деле, русский поэт? Он — респектабельный американец, эдакий заморский богач, владеющий недвижимостью в России, куда он время от времени наведывается, чтобы заработать здесь выступлениями на телевидении и в газетах дополнительные деньги. Между ним и народом России лежит сегодня не только Атлантический океан, но и та обретенная Евтушенко (благодаря его антисоветизму и поддержке ельцинского курса прозападных реформ) материальная обеспеченность, которой и близко нет у подавляющего большинства рядовых граждан России, а также его не сопричастность нашим нынешним проблемам и наличие “резервной родины” за спиной, где можно переждать любые российские бури и катаклизмы. Нам-то их пережидать (а точнее сказать — переживать) предстоит не где-нибудь в Оклахоме, а здесь, в своем собственном полуразваленном Отечестве. Так что не так уж и не прав получается Вознесенский. Русская поэзия — сама по себе, а Евтушенко — сам по себе. Американский поэт, пишущий о России. Только и всего.
* * *
…Прочитал на днях выпуске газеты “НГ — Ex libris” (№ 29 от 21 августа 2003 г.) манифест бывшего автора газет “Патриот” и “Правда”, бывшего члена Центрального совета НПСР Михаила Бойко “Как я стал либералом”, в котором он, в частности, пишет: “Оглядываясь назад, на своё патриотическое прошлое, я не вижу ничего, кроме лжи и позора… Алкоголическое мычание патриотов не имеет никакого отношения к национальным ценностям… В патриотическом лагере нет ни одного человека, который бы сносно писал. Цветник этот разбушевался на черноземе мизантропии, подбадриваемый горячительными вливаниями…”
Увы, как ни обидно читать такое про свой же лагерь, но приходится с сожалением признать, что в сказанном не так уж и много перебора. По крайней мере, к целому ряду тех, кого я знаю как лидеров патриотического крыла нашей литературы, эти слова подходят почти со стопроцентной точностью…
* * *
Из случайных рифм:
“Август режет лето, как солому.
Воробьи купаются в пыли.
Сочиняя реквием былому,
плачет птица певчая вдали.
Ещё сухо. Дождь пока не месит
грязь дорог немыслимой длины.
Всё равно. Он самый страшный месяц
для моей мистической страны…”
* * *
…Помню, во время одного из дней русской литературы в Самаре священник о. Николай, которого мы только что приняли в члены СП, встал как-то за ужином из-за стола и говорит:
— Друзья, прошу минуту тишины! Я хочу спеть вам сейчас народную песню!
— Только, пожалуйста, без мата, батюшка, — так это буднично попросил его ведущий православной телевизионной программы “Путь” Алексей Алексеевич Солоницын. (Как будто, едва только стоит запеть священнику — так от мата хоть уши затыкай…)
…И ещё один памятный эпизодик из этих дней. Нас поселили в небольшой епархиальной гостинице “Радонеж” — эдаком трёхэтажном домике неподалёку от Волги, в котором оборудовано десять шикарных номеров для остановки заезжих архиереев, — и я всё время напоминал своим коллегам, чтобы они не курили в номерах, а выходили на улицу. Ведь тут же потом будет ночевать духовенство, увещевал их я. А в последний день удосужился заглянуть в лежащие на столе правила проживания в гостинице и сразу же наткнулся в них на такой пункт: “Убедительная просьба не лежать на постели с непогашенной сигаретой”. Как будто любимое дело останавливающихся тут епископов и архиепископов — поваляться на широченной кровати с дымящейся сигареткой во рту!..
* * *
Сходили вчера с Мариной в театр им. Е.Вахтангова на спектакль “Дядюшкин сон”. Погода была просто ужасная — температура всего +13 градусов, да еще и пронизывающий холодный ветер (вот тебе и лето!), а мы приехали на Арбат за целый час до начала действия. Чтобы не мерзнуть на улице, я повел Марину в небольшой выставочный зальчик, который я совершенно случайно открыл для себя в мае прошлого года, зайдя как-то в один из арбатских домов для размена валюты и обнаружив рядом с обменным пунктом выставку чудесных картин на батике. Помню, меня тогда буквально поразил цикл работ Сергея Давыдова “Переулки Москвы”, заселённый парящими в голубом московском воздухе грустными ангелами…
Скоротав таким образом остававшееся у нас свободное время, мы, в конце концов, дошли до театра и посмотрели спектакль. Увы, несмотря на то, что дядюшку играл сам Владимир Этуш, он показался нам неимоверно затянутым, нединамичным и скучным, а главное — абсолютно не пересекающимся с проблемами жизни сегодняшнего российского человека. Достоевский, конечно же, гений, он пробовал себя в самых различных жанрах, но драматургия, на мой взгляд, была для его таланта как раз наименее подходящим из них. Но нынешний неуспех спектакля — это вина скорее уже не столько самого Федора Михайловича, сколько нынешних руководителей театра, которые зачем-то ставят и ставят давно уже умершую пьесу, истязая ею и себя, и зрителей. Было ведь время, когда те же вахтанговцы ставили “Заговор чувств” Юрия Олеши, а мхатовцы — “Дни Турбинных” Булгакова, и театральное искусство продолжало таким образом обсуждать проблемы, реально волнующие собой современное российское общество. А сегодняшний театр словно бы наоборот — пытается отвернуться от жизни своих соотечественников, уводя их в какой-то застывший в минувшем времени музей восковых фигур.
* * *
…Идя от метро “Свиблово” по улице Амундсена, я поразился тому, как имя может предопределять судьбу и характер того, кому оно принадлежит — вся Москва в эти дни очистилась из-за оттепели от снега, а улицу, носящую имя полярного исследователя, покрывали высоченные ледяные торосы и кучи слежавшегося снега…
* * *
…Перед сном открыл январский номер журнала “Наш современник” за 2002 год и еще раз перечитал опубликованные там записи композитора Валерия Гаврилина. Во многих местах он словно бы отвечает на какие-то из моих собственных вопросов. Вот недавно, к примеру, я удивлялся тому, что Москва буквально обклеена афишами эстрадных певцов и сатириков, и что люди на эти концерты валят гораздо активнее, чем на политические митинги, где идёт борьба за улучшение их жизни, или в церковь. И вот в датированной ещё июлем 1977 года записи Гаврилина встречаю: “Тяга к увеселениям и развлечениям — признак ожесточения общества. Чем распространённее, изобретательнее развлечения и увеселения, тем ожесточённее и эгоистичнее общество. От экстаза увеселения до экстаза убийства — один шаг. Время удовольствий и время войны — соседи…”
Поразительно! Это сказано за двадцать лет до начала наших межнациональных конфликтов и открытия столичных казино, а будто с вершины сегодняшнего взгляда на действительность.
* * *
…Как ни печально осознавать, но у великой русской литературы оказалась точно такая же судьба, как и у притч Спасителя — без помощи критики читатель по большей части видел в ней только лежащую на поверхности сюжетную интригу, оставляя вне поля своего зрения “зашифрованную” в метафоричности философскую глубину. Ну, а какого рода была у нас раньше критика, и говорить не стоит: еще многие помнят, как они сдавали зачеты по ленинской брошюре “Партийная организация и партийная литература”.
Хотя… сегодня, когда все стало возможно рассмотреть в его истинном свете, стало видно, что вождь мирового пролетариата порою довольно тонко разбирался в глубинных смыслах литературных творений. Вспомним его хрестоматийно известное “Толстой как зеркало русской революции” — это ведь и в самом деле нужно было обладать незаурядным аналитическим умом, чтобы в изображении такого частного случая как распад семьи Карениных провидеть готовность русского общества к отходу от вековечных устоев и в конечном итоге — к разрушению своего собственного государства. И хоть при экранизации этого произведения мужа Анны изображают этаким отталкивающе желчным старым занудой, сегодня понимаешь, что положительный герой романа — это именно он, Каренин, носитель и хранитель семейной морали и нравственности, а не разрушительница устоев Анна.
К сожалению, для большинства из нас русская литература хоть и является зеркалом жизни, но это зеркало — заднего вида, в котором мы способны разглядеть только уже свершившиеся трагедии, но — увы! — не провидеть предсказанные в грядущем. Так, если еще несколько лет назад строки Велимира Хлебникова: “Революция <…> тысячам тысяч свободу дала; милое дело, долго будут помнить про это!” — воспринимались как выражение исключительно восторженно-романтической патетики, то сегодня их уже невозможно читать, не видя в них оттенка нескрываемого сарказма, чуть ли не ехидства: “милое дело, до-о-о-олго будут помнить про это!”
* * *
…На днях писал большую статью о постмодернизме и неожиданно понял, что мы в общем-то напрасно спорили об этом художественном методе, так как ему все равно суждено просуществовать в литературе не дольше, чем отпущено и самому нашему поколению. При том уровне литературного образования, которое получают сегодня учащиеся в российских школах и даже вузах, и при том падении читательского интереса к серьезной литературе, который сейчас происходит в России, кто сможет понять и оценить тонкость постмодернистких трюков с их тяготением к явному, а тем более — скрытому цитированию текстов мировой и отечественной классики? Кто услышит, как в постмодернистском романе книги разговаривают с книгами?.. Для не читавших Толстого и Достоевского, Чехова и Гоголя, Пастернака и Маяковского, Булгакова и Олешу перекличка с этими авторами останется абсолютно незамеченной, тогда как сила постмодернистских произведений именно в том и заключается, что к своему собственному голосу их авторы как бы подсоединяют еще и голоса своих предшественников, так что, читая роман сегодняшнего писателя, мы одновременно с ним как бы читаем еще и всё то, что было написано по этому поводу до него.
Ну, а кроме того, вследствие полного незнакомства новых поколений читателей с пародируемыми и обыгрываемыми первоисточниками, для них исчезнет и тот чисто исследовательский — почти что детективный! — интерес, который как раз и заключается в выискивании и узнавании рассыпанных по постмодернистским текстам цитат и перекличек с произведениями других авторов…
* * *
“Плохая книга, — писал в одной из рецензий Осип Мандельштам, — всегда литературное и социальное преступление…” Но как же тогда, скажите, с писателя за это преступление спрашивать, если с кончиной единого Союза писателей не стало у нас и общего для всех творческих групп и направлений критического кодекса? То, что, говоря словами Пушкина, “писателя должно судить лишь по законам, созданным им самим”, знает сегодня каждый пишущий, а вот то, что в этих своих персональных законах необходимо предусматривать и статью об ответственности, помнят, похоже, только единицы. Поэтому так низко упал ныне уровень литературы даже в “толстых” (в прежние годы этот уровень как раз и задававших!) журналах.
* * *
…Сидели вчера в кабинете Игоря Ляпина с Людмилой Калининой, которая после отъезда Жени Шишкина в Москву исполняет вместо него обязанности главного редактора журнала “Нижний Новгород”, и слушали её воспоминания о поэте Фёдоре Сухове. О том, как он устраивал свои мини-спектакли, приезжая в Москву в драном тулупе и валенках — эдакий дедок-самородок из глубинки, нищий, бедный, непечатаемый, да ещё и привезший с собой в Москву своих яблочек, которыми он, приходя в редакции журналов и садясь возле женского туалета, угощал всех сотрудниц. Те, само собой, бежали к главному редактору, докладывали, что вот-де сидит в коридоре несчастный седобородый гений, и он вынужден был выходить, разговаривать, есть его яблоки, брать у него рукописи и т. д., и т. п. Таким образом, у этого “нищего”, “бедного”, “непечатаемого” дедка выходило каждый год не менее трёх книг, и к концу жизни имелось уже аж шесть (!) сберегательных книжек. Правда, поэт он при этом всё-таки был очень хороший…
* * *
…Будучи как-то в Германии, я позвонил известному немецкому слависту Вольфгангу Казаку, и он пригласил меня заглянуть к нему для разговора. Мы погостили у дочки в Касселе, побывали в Версале, Реймсе и Париже, а потом, проезжая мимо Кёльна, свернули к небольшому горному селению Мух, в котором проживал немецкий профессор. Мух оказалась маленькой, вытянутой вдоль горной дороги деревней, состоящая из двухэтажных добротных коттеджей. И хотя в ландшафтном отношении дом Козака (а вернее — целый комплекс из двух больших домов) располагался даже чуть-чуть повыше, чем жилища его земляков, вследствие того, что его участок находится как бы уже и не в самой деревне, а на её окраине, можно было вполне обоснованно говорить, что его хозяин постоянно пребывает “под Мухой”.
Но это, конечно шутка (слишком уж нелегко для русского словесника упускать возможность обыграть столь веселое название этой деревеньки), а вообще господин Вольфганг оказался не только не “под мухой”, но и не по возрасту энергичным, порывистым для своих 75 лет, стремительным в движениях и категоричным в утверждениях человеком…
…Слушать Казака не только не утомительно, но как раз и интересно, и познавательно: он не боится ни свергать самим же утвержденные когда-то авторитеты, ни признаваться в какой-нибудь своей собственной неправоте. Любопытны в этом плане его воспоминания о Солженицыне, в судьбе которого ему когда-то довелось принимать довольно заметное участие, — в частности, рассказ о том, как его поразил в начале 90-х годов ответ Александра Исаевича на вопрос, почему он не возвращается в Россию, в которой в то время уже вовсю шли демократические перемены.
“Пускай туда сначала возвратятся мои произведения, — сказал на то наш Овидий. — Я посмотрю, что там будет с ними, а уже потом решу, безопасно ли мне ехать в Россию самому…”
— …Ну, как же он может чего-нибудь в отношении себя бояться, если, как он утверждает, он по-настоящему верит в Бога? — недоумевал, размашисто вышагивая по зелёной тропинке Казак. — Я ведь говорил ему, что пока он будет присматриваться да решаться, его авторитет в России утратит всяческое значение…
По мнению бывшего профессора (а последние десять лет Казак уже больше не преподавал в Кёльнском университете, хотя и вёл дома небольшой литературный семинар), Солженицын не оправдал ни его собственных ожиданий, ни ожиданий всей западной общественности, так как за всё время своего пребывания в США (как впрочем и за последующие годы жизни в России тоже) он так и не создал ничего равнозначного “Матрёнину двору” или “Одному дню Ивана Денисовича”.
— …И “Архипелаг ГУЛАГ”, и “Красное колесо”, да и практически все историко-публицистические работы Солженицына являются не более как информационными выбросами на запретные для России темы! — с какой-то прямо-таки свирепостью выкрикивал Казак посреди лесной дороги, как будто я ему в этом отчаянно противоречил или пытался оспаривать его мнение. — Это для вас материалы о лагерях и репрессиях были ранее недоступными и потому поднимали Солженицына на уровень национального оракула, а здесь из этого тайны не было, поэтому здесь от него ждали не цифр о количестве заключённых и расстрелянных при Сталине (тем более, взятых им с потолка!), а художественного осмысления российской истории и российской действительности. Но он этих ожиданий не оправдал и ничего художественно весомого за все эти годы не создал…
— …Не оправдал моих ожиданий и Валентин Распутин, — продолжил через несколько десятков шагов свой монолог господин Казак. — Публицистика, которую он писал все эти годы, умерла точно так же быстро, как умирают газетные статьи, а те несколько рассказов, которые он сочинил за минувшее десятилетие, являются слишком малым взносом в копилку его писательского авторитета…
Затронув случайно имена Владимира Сорокина, Дмитрия Пригова и Виктора Ерофеева, профессор тут же взмахивает рукой и брезгливо морщится:
— Ф-фу-у, это вообще вне литературы!
— Зачем же тогда немецкие слависты то и дело приглашают их в Германию для чтения лекций? — замечаю я, не в силах скрыть в голосе нотки упрёка, и следом рассказываю ему о тех русских писателях, которых пока что ни он сам, ни его немецкие коллеги не знают, но которые, на мой взгляд, во много раз интереснее (причем не только как писатели, но и как личности) всех этих сотрясающих воздух германских аудиторий концептуалистов-модернистов. Я говорю ему об авторе невыдуманного романа “Живый в помощи” Викторе Николаеве, которого молитва к Господу спасла в Афгане от неминуемой смерти, потом рассказываю об авторе повести “Чёрные береты” полковнике налоговой службы Николае Иванове, который пережил многомесячное заточение в яме чеченского плена, а некоторое время спустя после своего освобождения написал романы “Расстрелять в ноябре или Вход в плен бесплатный” и “Спецназ, который не вернётся”, после чего поехал в Беловежскую пущу и, разыскав там ту самую пишущую машинку, на которой был отпечатан документ о роспуске СССР, выкупил её у библиотеки, на балансе которой она до сих пор числилась, дотащил на себе по лесной дороге до автобусной трассы и увёз в качестве трофея в Москву…
На одном из участков дороги я случайно упомянул в разговоре кого-то из своих самарских друзей, и он аж вскинулся:
— О-о! Вы знаете город Самару, бывший Куйбышев?..
Да, я знаю город Самару, в котором я три года проработал директором областного отделения Литературного фонда России; знаю город, в котором вышли мои литературоведческие книги “Загадки литературы” и “Литература как род любви”; город, в котором я встретил свою будущую жену Марину и в котором у меня осталось несколько хороших друзей. Казаку же этот город памятен совсем с другой стороны — он, как выяснилось, оказался в нём после Второй мировой войны в качестве немецкого военнопленного и чуть было не погиб тогда в советском лагере, но здесь же, как он сам говорит, началось и его воскрешение…
…Завершив нашу довольно-таки продолжительную прогулку, мы возвращаемся к дому Казака, и он приглашает меня и моих сидящих в машине спутников на чашку кофе. Но впереди у нас ещё шесть сотен километров до Касселя, так что от приглашения приходится отказаться. Надо отправляться дальше, чтобы хотя бы к вечеру добраться до дома. А потому я попрощался со своим собеседником, подарил ему свой роман о тайне гибели “Курска” и две, вышедшие в памятной ему Самаре, литературоведческие книжки — и мы трогает машину с места…
…………………
А через несколько месяцев в Россию пришло известие о внезапной кончине моего собеседника.
* * *
…Помнится, при первом прочтении романа Булгакова “Мастер и Маргарита” я искренне хохотал над сценкой, описывающей, как Бегемот и Коровьев пытались попасть в ресторан “дома Грибоедова”, у входа в который сидела “гражданка в белых носочках и белом же беретике с хвостиком”, потребовавшая у неразлучной парочки писательские удостоверения.
“ — Прелесть моя… — начал нежно Коровьев.
— Я не прелесть, — перебила его гражданка.
— О, как это жалко, — разочарованно сказал Коровьев и продолжал: — Ну, что ж, если вам не угодно быть прелестью, что было бы весьма приятно, можете не быть ею…”
Потом, много позже, читая уже не булгаковское “евангелие от Воланда”, а настоящее — от Матфея и других Апостолов, — я понял, что гражданка в белых носках является практически единственным персонажем романа, не подпавшим под власть нечистой силы. Ведь по Священному Писанию “прелесть” — это, во-первых, “самопрельщение” (1 Сол., 2, 3), а во-вторых, “обманывание и обольщение других” (Мтф., 27, 64; 4, 14), поэтому, заявив представителю свиты Воланда (Дьявола) свое твердое “Я не прелесть”, гражданка в белых носках и белом берете (цвет чистоты и святости) выказала именно православное отношение к слову “прелесть”, вызвав тем нескрываемую досаду Коровьева (“О, как жалко…”), бесовская роль которого как раз и опирается на склонность людей к самообольщениям и соблазнам.
* * *
…Стоял нынче на платформе метро и смотрел на замаскированную под чеканное панно дверь на противоположной стене станции. Такие двери я вижу на каждой станции московского метро и всё время думаю: что там за ними? Параллельная сеть линий метрополитена? Камера бомбоубежища на случай войны? Трансформаторная электроподстанция или же просто какая-нибудь техническая кладовая, в которой ремонтные рабочие хранят свои инструменты?.. И не такие ли “потайные двери” разбросаны по “стенам” окружающего нас мира — в виде Бермудского треугольника, Пермской аномальной зоны, появляющихся в небе НЛО и многих иных непознанных наукой явлений? Что там за ними? Параллельные миры, невиданные сказочные пространства или — только пыльное небытие?..
* * *
Из случайных рифм:
“Стало холодно. Дует в окно.
А за ним — как в пещере, темно.
Ни далёкой звезды, ни огня.
Только темень глядится в меня.
Смотрит цепко, колюче и зло…
(Хорошо, что меж нами — стекло!)
Я задёрну окно невзначай.
Отойду. Заварю крепкий чай.
Сяду в кресло поближе к огню…
Я холодную ночь — не виню.
Всё от Бога, что в нашей судьбе:
этот чай, этот ветер в трубе,
эта долгая чёрная ночь,
эта жизнь, уходящая прочь.
Всё — от Бога. Спасибо Ему…
Что ж так горько душе, не пойму?..”
* * *
…С наслаждением дочитал до конца исповедь американского короля романов ужасов Стивена Кинга “Как писать книги”. Казалось бы, на первый взгляд, ну кто такой этот Кинг? Подумаешь — сочинитель бессмысленных страшилок, этакий коммерсант от литературы, зарабатывающий себе капитал на использовании человеческого пристрастия к леденящим кровь историям — а вот прочитал его исповедь, и вижу совсем другого человека, который говорит во многом близкие мне вещи. Ну, например о том, что: “Писательство — это не зарабатывание денег, не добыча славы, женщин или друзей. Это, в конечном счете, обогащение жизни тех, кто читает твою работу, и обогащение собственной жизни тоже. Оно чтобы подняться вверх, достать, достичь. Стать счастливым, вот что. Стать счастливым… Писательство — это волшебство, как вода жизни, как любой творческий акт. Вода бесплатна, так что пей. Пей и наполняйся”.
* * *
…В сегодняшней “Литгазете” опубликовано большое интервью с профессором Литературного института В.П. Смирновым, в котором он очень правильно говорит о том, что “русская песня, русская поэзия — одно из воплощений нашей национальной судьбы и национальной метафизики” и что, если “исчезнет поэзия — исчезнет Россия”. Отвечая на вопрос о том, как он оценивает нынешнее состояние культуры, Владимир Павлович говорит: “…Буржуа кажется, что это они отказались от поэзии. Нет, это поэзия отказалась от них! Им кажется, что это им не по пути с такой романтической роскошью и чепухой, как поэзия. А это поэзии не по пути с ними в лавку, кабак и на курорт на Багамы. Все великие писатели антибуржуазны…”
Я помню В.П. ещё по учёбе в Литинституте, где он читал нам курс русской литературы “серебряного века”, да и потом мы неоднократно встречались — и в Москве, и в различных поездках. Он, конечно же, высочайший специалист по серебряному веку в русской литературе, блестяще владеет материалом и готов заразить своей любовью к русской поэзии любого собеседника…
* * *
…В повести моего самарского друга прозаика Александра Громова под названием “Роман, который мне приснился” некая бабулька, доказывая своему квартиранту существование Господа, восклицает: “Ну, вот чёрт же — есть? Есть! А раз есть чёрт, так значит, и Бог есть!..” То есть — существование чёрта является для народа делом само собой разумеющимся и не требующим никаких доказательств. Более того — сам факт его наличия в мире как раз и выступает в людской философии как главное доказательство существования Бога, ибо не может ведь быть в природе системы с одним полюсом, всё в ней должно быть уравновешено! И если уж в мире имеется источник Зла, то просто обязан в нем быть и источник Добра…
* * *
…Выглянул утром в окно и увидел, что весь наш двор покрыт первым радостным снегом. И вспомнил окончание одного из написанных мною лет, наверное, двадцать тому назад стихотворений:
“…И старый дворник, дядька хмурый,
рукой поправив свой треух,
ворчал не зло, жуя окурок:
“Ну вот… дождались… белых мух””.
Марина всё время очень жалеет, что я не пишу новых стихов и почти нигде не издаю и не читаю написанных ранее, но всё дело в том, что я уже давно перестал ощущать себя поэтом, а потому, хоть рифмованные строки и возникают иной раз в моей душе, я не могу их ни читать, ни печатать, потому что у меня такое ощущение, что я их украл у кого-то другого и сейчас мне скажут: “А ну положи на место, это не твоё!..” Так что пусть уж каждый занимается своим делом…
* * *
…Сегодня по пути домой со мной произошёл один, казалось бы, ничего не значащий, но имеющий явно мистический оттенок, эпизод. На станции метро “Пролетарская”, делая переход с Таганско-Краснопресненской линии на Люблинскую, я чуть было не столкнулся лицом к лицу с одним милиционером с эдакой, весьма характерной и оттого чётко запоминающейся внешностью. Обойдя его, я перешёл на станцию “Крестьянская застава” и к своему удивлению увидел там точно такого же (если не того же самого!) милиционера, как ни в чём не бывало вышагивающего мне навстречу. При этом моё сознание ещё не успело сделать ни малейших выводов, а подсознание уже отреагировало на это небольшим поэтическим экспромтом:
“Вот мент стоит на “Пролетарской”
с багровой мордою татарской,
и на “Крестьянке” — что за блин? —
такой же мент, один в один!
Я им не стану бить поклоны.
Они, хоть и в погонах — клоны!
А клон — созданье не Творца,
а опыт — беса-подлеца…”
* * *
Последнее время у меня как-то сами собой все время идут (а точнее — сыплются) палиндромы. Прямо какая-то палиндромо-мания. Или же — палиндромо-магия. Вот и сегодня в метро вдруг опять родилось несколько:
На в лоб, болван!..
Велик, аки лев он. Но карма — мрак!
Я не в кабак, Веня. Я — Илия.
Куртка — акт рук.
Тут не лаванда — ад навален тут!..
Ревизор роз и вер.
Туркмен — нем, крут.
* * *
…Прочитав в одной статье, что “бренд” — это значит “имя”, “знак”, “символ”, и, вспомнив давнее русское слово “сбрендил”, равнозначное выражению “с ума сошёл”, я подумал, что, ещё ничего не зная ни о каких брендах, русский народ придумал слово, приравнивающее акт сошествия с ума к потере человеком своего личного имени. Вот у нас и говорили: “Ты что — сбрендил?” — имея в виду: “Ты что — забыл, как тебя зовут?..” (То есть: “…Забыл, кем ты значишься в Книге Жизни?..”) Или ещё проще: “Ты что — перестал быть собой?!” Ведь сумасшествие — это не что иное, как именно утрата человеком своей самоидентификации…