Рассказ
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2005
“ — Ну, а слова, слова-то вы любите?
— О! Я обожаю слова, но при чем здесь слова? Слова — потрясающее сырье, слова — сакральные ингредиенты.
— Ага! Значит, метафора — это кулинария. А готовить еду вы очень любите.
— Нет, месье, метафора — вовсе не кулинария. Кулинария — это скорее синтаксис. Метафора — это сплошная мистификация: надкусываешь морковь, а ощущаешь вкус помидора, надкусываешь помидор, а ощущаешь вкус дыни, вгрызаешься в дыню и чувствуешь вкус горькой редьки, затем…
— Да-да, я понял, можете не продолжать…
— Ничего вы не поняли. Для того чтобы вы по-настоящему поняли, что такое метафора, мне следовало бы продолжать эту незатейливую игру в течение многих и многих часов, ибо любитель метафор не останавливается никогда; он продолжает сыпать метафорами до тех пор, пока какой-нибудь доброхот не заткнет ему рот кулачным ударом в рыло”.
Амели Нотомб. “Гигиена убийцы”
1
Ссохшийся в утлую лодочку листик каштана нервно скользил по лоснящимся шишкам каменной мостовой, лениво сползающей под гору в плотную сень примостившейся у подножья плюшевой кипарисовой рощи. Легкое колыхание распаленного предвечернего воздуха, задающее хитроумный рисунок исполняемому лодочкой танцу, морщило оловянной рябью прильнувшее к роще бирюзовое озеро и обдавало мартеновским жаром лица усталых и ошалевших от зноя туристов.
Листик внезапно подпрыгнул и, подчиняясь воле или прихоти неведомого хореографа, покинул пределы раскаленной булыжной реки, юркнув в радушную дверь ресторана “Глория ди Верона”, совмещающего почетные функции трапезной и вестибюля одноименной гостиницы вполне респектабельной категории.
Притаившийся в темном коридорном провале жирный паук-метрдотель бросил тусклый тяжелый взор на споткнувшийся о его ноги горчично-коричневый чёлн и, поколебавшись секунду-другую, резким, подлым тычком лакированной туфли отправил непрошеного клиента в новое плавание.
— Uffa! Zut! Verflixt! Mierda! Shit! — разрядил кто-то лихо в пространство обойму визгливых вавилонских проклятий.
Метрдотель отпрянул с каменного крылечка гостиницы в горловину кургузого коридора и спрятался за одну из створок распахнутой внутрь помещения двери.
Через мгновенье он опасливо высунул из-за створки обширную бритую голову.
В проеме парадного входа изящно корчился человеческий силуэт.
— Так-то вы встречаете изголодавшихся странников, нелюбезный синьор! Чуть коленную чашечку мне не расквасили, не расколошматили чугунным своим башмаком! Ой-ой-ой-ой! Ну, если трещина, конечно, еще под великим сомнением, то синячище я точно заполучил! — потирая ладонью ушибленное колено и пританцовывая от боли, причитал-подвывал глухим патефонным бельканто с придушенным иностранным акцентом аккуратный пожилой джентльмен в ладном костюме слегка кабачкового цвета.
Оплошавший чревослужитель, живо состряпав на широкоформатном лице откровенно фальшивую гримасу раскаяния и сострадания, сноровисто расшаркался, когтисто подхватил джентльмена под локти и, нашептывая ему на ухо тривиальный набор любезностей и извинений, обходительно-неотвратимо повлек его в дышавший дубравной прохладой полумрак заведения.
2
В ресторанчике было не так уж темно, но глаза незнакомца, скоропостижно лишенные безумного разноцветия улицы, принимали уютную приглушенность отцензуренного плотными занавесками света за клубящуюся пелену поздневечерних сумерек.
Спустя секунду через быстротечно редеющий полумрак начали проступать смуглые спины квадратных дубовых столов, застывшие в горделивых, осанистых позах рослые стулья с красными атласными спинками и сиденьями; с левого бока открылась уползавшая куда-то под потолок массивная деревянная лестница, отороченная бордовыми кожаными перилами.
У разноцветно-витражной, похожей на гигантскую брошь двухстворчатой двери, симметрично раздраивающей дальнюю стену зала, вычурно задрапированную пурпурным бархатом и по обе стороны обильно увешанную почерневшими от времени и безделья стилетами, алебардами, арбалетами и прочими еще более хитрыми артефактами для умерщвления ближних и дальних, перешептывались двое официантов, облаченных в черные брюки неоклассического покроя и романтические лилейные сорочки с раскосыми красными бабочками на кадыках.
Ресторан был удручающе пуст.
Лишь в правом дальнем углу под угрожающе нависающими дряхлыми рыцарскими доспехами расположилась за одним из дубовых столов молодая или моложавая парочка: спортивного вида плечистый шатен с чуть приметной игривой курчавинкой в волосах и слюдянистой искринкой в серых, доверительно подслеповатых глазах и худенькая миловидная брюнетка, всклокоченные пряди волос которой (модная и дорогая прическа “just from a bed”) цепко прихватывались выше лба изысканными солнечными очками. Карие глаза смуглянки, темно-янтарный кулон на золотой паутинке, массивный медового цвета браслет на точеной руке и наполненный до краев бокал кока-колы составляли единый, гармонически совершенный ensemble.
Молодые (или моложавые?) люди вдохновенно черпали из огромных хрустальных вазочек оплавленную бледножелтую массу с розовыми прожилками и с наслаждением прихлюпывали почерпнутое коктейлем цвета зрелого медного купороса, напоминая двух симпатичных пчелок, проворно обшаривающих трепещущими хоботками душисто-пушистое сердце благоухающей чайной розы.
Метрдотель еще продолжал монотонно погромыхивать извинениями, когда потерпевший, вглядевшись в помпезно-героическое убранство таверны, сменил неожиданно гнев на милость, принял нестойкую театральную позу и, воздев сухие в подпалинах руки в сторону семенящих навстречу халдеев, зловеще-подвывающим тоном трагика-аматёра громко продекламировал на стилизованном под латынь итальянском:
— “Восславь богов, о, путник истомленный, что привели тебя в волшебный сей чертог”!
Затем он выудил из нагрудного кармана кабачково-салатового пиджака скукоженный, старомодный, но гигиенически безупречный носовой платок, смахнул зрелые капли пота с испаханного морщинами, в каких-то ухабах и рытвинах, лба и уже почти безмятежно продолжил:
— Прав, прав, стократно прав божественный старина Виргилий! Эту харчевню положительно можно расценить как щедрый дар благоволящей ко мне судьбы. Насколько я понимаю, при ресторане у вас и гостиница есть? Или наоборот — у вас здесь ресторан при гостинице? Впрочем, какая разница — что при ком или кто при чем?! У вас на пару дней можно будет остановиться? Дабы перевести потрясенный дух после поездки на скоростной электричке.
— Конечно, синьор, — позволил себе дружелюбный звериный оскал метрдотель. — И не только на пару дней, а и на пару недель, если пожелаете. Вот, извольте, по этой лестнице наверх и после первого марша — направо по коридорчику. И сразу увидите дверь с табличкой “Amministrazione”. Это наша приемная. Она работает двадцать четыре часа в сутки. Если дежурный задремал, то просто легонько потрясите его за плечо. Там всё оформите и комнату подберете. Клаудия! Клаудия!! Клаудия, черт побери!!! Принимай постояльца!
— Погодите-погодите, — перебил пожилой человек метрдотеля, ткнув его фамильярно сухим указательным пальцем в мягкую сатиновую припухлость, неосторожно блеснувшую сквозь приоткрытые створки хитинового панцыря фрака. — Для начала я хотел бы основательно отужинать. С утра почти ничем съедобным желудок не баловал. Лишь в поезде во время “пёти дежёнэ” употребил крошечный круассан да прозрачный ломтик грюйера, не считая чашечки типично железнодорожного “капуччино”. Удивительно, почему в вагонах-ресторанах так отвратительно кормят? А комнату вы уж мне сами как-нибудь подберите. Маленькая или большая, чистая или грязная, с видом на море или на городскую свалку — мне все равно. Но главное, чтобы ночью полнейший покой был обеспечен. В ближайшие дни мой мозг должен пребывать в полной боевой готовности. Мне предстоит опаснейший рыцарский турнир. Ха-ха! Вот вам бумажник — там все необходимые документы. Передайте их этой вашей Клаудии. Но, чур, ничего не терять!
— Ну что вы, синьор!
— Кредитные карточки принимаете? “Dinner’s Club”, “SBS Transatlantic Platinum”?
Закашлявшегося некстати метрдотеля выручил сутулый официант с неброским испитым лицом:
— Си, си, синьор. И “Dinner’s club”, и “SBS Transatlantic”, и “American Express”. Ну, и все прочие, разумеется.
— У нас заведение хоть и не высшей, но далеко и не низшей категории, — с вежливым вызовом заметил оправившийся метрдотель. — Тем более, что…
— Интересно, а вы по какой шкале качество обслуживания замеряете: по Рихтеру или Меркалли? — перебил его пожилой джентльмен.
— Простите, не понял, — искренне сконфузился метрдотель.
— Синьор, видимо, шутит, — вынырнул из-за его спины второй официант, тощий вертлявый малый с чуть брезгливой улыбкой на астеничном лице, и ненавязчиво потянул залученного постояльца к свободным столикам у окна. — Прошу вас нижайше во-о-он за тот столик. В позапрошлом году за этим самым столом изволил полдничать сам Рикардо Песталоцци. Не верите? Он даже запись благодарственную в гостевой книге оставил.
— Клаудия! — рявкнул вдруг метрдотель, — тащи-ка сюда гостевую книгу!
3
— Нет-нет-нет! — замотал головой светло-салатовый господин. — Я не люблю у окна сидеть. Никогда не понимал и не разделял свойственной плебсу привычки тупо таращиться сквозь иллюминаторы ресторана на случайных собак и прохожих. Нет, нет и нет! В ресторане меня прельщают прежде всего аппетитная аура гастроделической отрешенности и хлебобулочный аромат задушевного разговора. А посему я с превеликим удовольствием расположился бы за столиком рядом с… э-э-э… вот этими симпатичными молодыми людьми. Полагаю, что я нисколько их не стесню…
Красные бабочки затрепетали асимметричными крыльями.
— Боюсь, что вы их все же стесните, — усомнился шепотом метрдотель. — Это наши постояльцы. Уже третьи сутки у нас живут. И ужас как любят уединение.
— Очаровательные люди. Молодожены или любовники, — вдруг пробасил громогласно официант с подержанной физиономией.
То ли он знал, что парочка не понимала итальянского, то ли ему было на это глубинно начхать.
Однако незнакомец уже никого не слушал; пришаркивающим скоком, с легким креном на правый бок, но уверенно огибая выраставшие прямо по курсу стулья, он устремился в укромный угол к любовникам-молодоженам и почти с разбегу приземлился на лишний стул за их столиком.
— Не помешал беседе? — галантно осведомился он, сверкнув воробьиным глазом.
Мужчина и женщина неприязненно и вместе с тем растерянно на него смотрели. Видимо, по-итальянски они действительно не говорили. Женщина звякнула ложечкой и тихо сказала что-то мягким певучим тоном.
— Мы же с тобой пари заключили, Лаура, говорим только по-французски. Второе и предпоследнее тебе предупреждение, — сказал мужчина на превосходном, но несколько блеклом французском.
Брюнетка сверкнула порожней улыбкой и лихорадочно повела плечами:
— Ну и хам, однако, этот итальянец, — процедила она по-французски с едва заметным поющим акцентом.
— Погоди, Лаура, я сейчас все улажу. Это просто недоразумение какое-то.
— Хамство это обыкновенное, а вовсе не недоразумение, — начала закипать Лаура.
— Синьор, я бы все-таки попросил вас пересесть хотя бы за соседний столик, — заканючил подоспевший тощий официант. — Ей-богу, вам там удобнее будет.
— А может быть мне просто уйти? — холодно парировал напористый незнакомец. — Предварительно сделав в гостевой книге благодарственную запись о том, как по-хамски со мной обошлись. Да еще чуть было коленную чашечку не расплющили. Синьора Песталоцци-то, небось, с почетом приветили, роскошными кушаньями удостоили, а меня — в два прихлопа за дверь? Вы, кстати, знаете, с кем имеете честь беседовать?
— Простите, если я вас чем-то невольно обидел, — официант оглянулся на метрдотеля, ища у него поддержки. Метрдотель кашлянул и тактично отвернулся к окну.
— Значит так, — сухо продолжил кабачковый пришелец. — Прежде всего, пожалуйте бутылочку отменного “кьянти”. Повторяю — отменного! То есть родного розлива и урожая девяносто первого или, на худой конец, девяносто седьмого года. Затем что-нибудь незамысловатое, но наисвежайшее овощное: спаржа, там, латук, базилик, артишоки… Ну, в общем, сами сообразите. На горячее — любое хорошо прожаренное и приготовленное мясное блюдо, кроме козлятины и конины. Только без крови. Крови терпеть не могу. Потому что я — законченный пацифист. Ха-ха! Да! И непременно с неострым картофельным или кукурузным гарниром. Ну, а с десертом и кофе мы потом разберемся. Einverstanden?
— Что он там официанту лопочет? Господи! По-моему, он заказ делает, — неэстетично округлила красивые глазки брюнетка. — Гони его отсюда, Илларион!
— Спокойно, Лаура, я сейчас всё улажу!
Мужчина, которого, как только что выяснилось, звали Илларион, слегка приподнялся, выбросил резко вверх длинную правую руку с призывно торчащим указательным пальцем.
— Любезный официант! Этот синьор, по всей вероятности, несколько погорячился с выбором места, — сказал он умеренно раздраженно на хорошем английском. — Подберите ему, пожалуйста, удобный столик, причем, желательно, где-нибудь за пределами радиуса досягаемости тихого шепота.
— Yes-yes-yes, sir! — затараторил с готовностью официант, одновременно записывая в блокнотик заказ чудаковатого гостя.
— По-моему, он тебя не понял или не расслышал, — сказала Лаура.
— Любезный официант, не соизволите ли вы, наконец, уделить мне толику вашего драгоценного времени?
— Yes-yes-yes, sir! — вновь застрекотал официант, не отрывая глаз и руки от блокнотика.
— Я хотел бы вас попросить… — начал было снова Илларион уже более героическим тоном, но кабачковый эксцентрик вмиг разметал, как гнилую солому, стальные штыки британского инглиша, овладев вниманием официанта с помощью красивого обходного маневра:
— Кстати, а что это за доспехи столь угрожающе нависают над нашим столиком? Бутафория из папье-маше? Творение местного чудо-жестянщика?
— О, нет, синьор! — оскорбился официант. — Доспехи подлинные. Герцога Альфонсо Бесстрашного, достославного героя Семнадцатого крестового похода. Его верный слуга Джованни не уберег хозяина от гибели, зато спас от сарацинов его бренное тело и бесценные доспехи. Два года Джованни пробирался ночами из бусурманской Палестины в родную Италию, волоча за собой двуколку, груженую вперемешку доспехами и останками своего господина. Я очень рекомендую вам посетить усыпальницу отважного рыцаря на пьяцца ди Сольди. Обратите внимание на это отверстие размером с монету в два евро. Вот здесь, с правой стороны шлема, чуть повыше забрала. Это — след отравленной стрелы, нанесшей Альфонсо Бесстрашному смертельную рану во время жестокой битвы при Аль-Амхатауте. Неизвестный яд в кратчайшее время умертвил храброго крестоносца, но с другой стороны оказал на его останки чудесное бальзамирующее воздействие. Тело рыцаря находится в прекрасном состоянии и по сей день. Вы можете убедиться в этом сами, посетив усыпальницу на пьяцца ди Сольди. Билет стоит всего двадцать пять евро. Для студентов и пенсионеров — 20-процентная скидка…
— Позвольте-позвольте, а причем здесь студенты и пенсионеры? Вы что, таким образом намекаете, что вот эти молодые люди — желтоклювые студиозусы, а я — в некотором роде общипанный жизнью пенсионер?
— Ну что вы! Как вы могли такое подумать! Мы всем туристам и гостям нашего города говорим эту стандартную фразу. О Джульетте Капулетти наслышан каждый малолетний ребенок, а вот о достославном Альфонсо Бесстрашном, к сожалению, знают далеко не многие иностранцы…
— Ладно, оставим эту рекламную бестактность на вашей совести. А что же доспехи? Почему они не в усыпальнице? Не в музее?
— Хороший вопрос. Эти доспехи хозяин нашего постоялого двора давно порывается передать в дар Муниципальному историческому музею, да всё никак не находит душевных сил с ними расстаться. Говорит, что доспехи Альфонсо Бесстрашного принесли ему богатство и благополучие.
— А каким образом они оказались у вашего хозяина?
— О! Дело в том, что наш хозяин — прямой потомок герцога Альфонсо Бесстрашного…
— Любезный сэр! — Илларион напряг голосовые связки до регистра едва контролируемого раздражения. — Не соизволите ли вы прекратить шушукаться с этим престарелым синьором? Я обращаюсь к вам в третий и последний раз…
— Во-первых, я далеко не престарелый синьор, а вполне крепкий мужчина зрелого возраста, — вмешался вдруг непрошенный гость на безупречном английском. — Un homme d’age mûr, как говорят французы. Вы ведь говорите по-французски, не так ли? Я случайно — поверьте, je ne l’ai pas fait exprès, — подслушал кусочек вашей беседы с очаровательной вашей подругой. А посему предлагаю перейти с наречия demos vulgaris на сладкоструйный французский, ибо судя по выражению лица вашей прекрасной дамы, — навязчивый компаньон вытянулся вперед, устремил медоточивый взор на Лауру и душным полушепотом просипел что-то вроде mademoiselle, vous êtes ravissante, — владение бульдожьим британским говором вряд ли относится к числу ее сильных мест. Est-ce que je m’en trompe? — Затем хамовато-галантный “homme d’age mûr” шепнул что-то неуловимое официанту, и тот упорхнул от стола трезвой тропической птичкой.
Лаура косилась на старца как на назойливого воробья, вычирикивающего причитающуюся ему порцию черствых крошек по праву завсегдатая и приживалы летних фаст-фудов и рестораций. Хотя после молниеносно-дотошного освидетельствования агрессора Лаура вынуждена была признать, что он вовсе не так уж стар, как ей это показалось с первого взгляда.
— Гони его прочь, Илларион, — тихо, но вполне отчетливо пропела по-французски Лаура, устало и укоризненно мотнув четырехглазой головкой.
4
Но Илларион заартачился, легонько тронул ее за плечо — погоди, мол, постой.
Он как-то весь подобрался, набычился или скорее напыжился, его непримечательные серые глаза студенисто застыли, заиграли изнутри холодными всполохами, однако отсвечивали не примитивной животной злобой или вульгарной гневливостью, а наивно-бесхитростной детской обидой с неопасной для окружающих примесью доброкачественной раздражительности маститого эгоиста.
Было видно, что он собирался отбрить, отчитать, отчехвостить “незванного гостя” и лишь затем отпустить его восвояси, униженного и оскорбленного.
— Ну, что ж, давайте перейдем на французский, — деланно тяжко вздохнул Илларион и выдержал пристрельную паузу. — Послушайте, удивительно назойливый месье…
— Месье Маттенлокк. Месье Иштван Маттенлокк. Доктор прикладной атеогерменевтики, адъюнкт-профессор Гаагского университета, председатель-соучредитель международной неправительственной организации “Суммум бонум”, имеющей официальный статус при Социальной комиссии Совета Европы. Позвольте мне вручить вам свою визитную карточку…
— Так вот, месье Маттенлокк, — с наслаждением перебил адъюнкт-профессора Илларион, отклонив фехтовальным движением протянутый ему золотисто-бежевую картонку. — Месье Иштван Маттенлокк. Атеогерменевтик-соучредитель половозрелого возраста… — “Черт возьми! Что за суконный юмор из меня прет! Кретин! Идиот!” — мысленно высек себя Илларион, но нашел в себе силы на ходу перестроить и перенацелить авангардный клин своих саркастических реплик. — Примерно пять или десять минут назад вы бесцеремонно нарушили наш покой, вторглись в огражденное от посторонних суверенное пространство…
— Ого! Огражденное? Вот оно даже как! — радостно вскинул брови месье Маттенлокк.
— Да-да, именно так! Данный поступок я расцениваю как акт беспримерного, беспрецедентного, беспредметного хамства, недостойный высокого звания образованного, благородного и воспитанного человека. Иными словами, звания джентльмена. Я просто отказываюсь верить, что обладатель столь откровенно плебейских манер и замашек где-то что-то преподает…
— Да не где-то, уважаемый молодой человек, а в знаменитом Гаагском университете, и не что-то, а основы прикладной атеогерменевтики, — проворно вставил ничуть не смущенный месье.
— И к тому же занимается общественной деятельностью…
— Весьма активно и плодотворно, — вновь заметил шустрый адъюнкт-профессор.
Лаура громко звякнула ложечкой и закатила глаза в пароксизме крайнего утомления и возмущения.
— Ну, а теперь, во избежание обострения конфликта и гораздо более нелицеприятных выражений в ваш адрес я предлагаю вам удалиться. Без шума и ответных словоизвержений. Однако прежде, чем это произойдет, нам очень хотелось бы, чтобы вы произнесли одно короткое волшебное слово. Не знаю, знакомо ли вам оно. Если нет, то хочу вам его напомнить. Речь идет о слове “извините”…
— Короткое? Вы в этом уверены? Это — смотря на каком языке извиняться. Даже на современном компактном французском минимально приемлемое извинение в настоящем случае должно звучать приблизительно так: “Я вас слезно прошу принять мои самые искренние извинения” (Je vous prie de bien vouloir accepter mes excuses). Между тем, на языке обитающего в Сальвадоре народа…
— Увольте! — поспешно скривился Илларион. — Давайте оставим в покое экзотику. Предлагаю вам извиниться на “сладкоструйном французском”. Или, в крайнем случае, на “бульдожьем английском”. На английском уж точно короче выйдет.
— А может быть лучше на вашем родном?
— А вы что, полиглот? Да к тому же еще и тонкий филолог, способный определить по произношению говорящего страну его происхождения? — слегка изумилась Лаура.
Илларион, деликатно склонившись к ее правому уху, обратил внимание своей дамы на мизерную грамматическую ошибку.
— Можно сказать, что да. В широком смысле этого слова, — туманно отреагировал месье Маттенлокк. — Вы, наверное, знаете, что хороший механик по малейшему диссонансу в тембре мотора может определить его источник и первопричину. Но ведь дело-то, собственно, не в этом, а в сути извинений, которые мне предлагается принести. Чем же это я перед вами так провинился? Не понимаю. Поистине страшные времена настали: объективно присущая человеку тяга к взаимообщению клеймится как посягательство на какой-то там иллюзорный суверенитет.
— Суверенитет частной жизни, — уточнил Илларион.
— Но я отнюдь его не нарушал, как не нарушает принцип государственного суверенитета судно, заходящее в порт иностранной державы с визитом вежливости. Я просто хотел подарить вам частичку своего драгоценного времени, благо что мне есть чем поделиться с представителями молодой европейской поросли.
Для идентификации собеседников в качестве представителей “молодой поросли” месье Маттенлокк использовал французское выражение “bois-jeune”, что заставило их переглянуться в крайней растерянности.
— Ну, а если вычленить, экстрагировать самую суть, то я просто вошел в ресторан, увидел, что в уголке скучают приятные молодые особы, и, подчиняясь естественному порыву своей широкой души, немедля решил составить им, то есть вам, компанию.
— А отчего вы решили, что мы скучаем? — не без доли жеманства полюбопытствовала Лаура.
Семинар с чудаковатым ученым, похоже, начал ее забавлять.
— Насколько я знаю, вы в Вероне уже три дня. За это время, небось, все городские закоулки поисходили-поистоптали. К тому же, — о-ля-ля! — невиданная жара навалилась на город. Вот и сидите здесь, мороженое уплетаете, да скучаете. На молодоженов или скороспелых любовников вы не похожи. Все друг про друга знаете: сокровенные тайны и тайночки давно разгаданы, задушевные разговоры и разговорчики переговорены. Растворились, рассосались бесследно счастье, страсть и любовь в кислотном болоте обыденной жизни.
— Неправда, нам вдвоем вовсе не скучно, — вяло возмутилась Лаура.
— Совершенно нескучно! — с энтузиазмом подхватил Илларион.
— Неужели не угадал? Значит, прав был официант, и вы только недавно познакомились и еще не успели друг другу надоесть?
— Мы с Илларионом знакомы с раннего детства, — строго сказала Лаура.
— Да-да, дружили с первого класса, — педантично уточнил Илларион.
— Поразительно древняя дружба! Но тогда о чем же вы до сих пор друг с другом беседы ведете?! — подпрыгнул на стуле месье Маттенлокк и, ойкнув от боли, вцепился обеими руками в ушибленную гранью стола многострадальную коленку.
— О путешествиях, — бесхитростно и светло сказал Илларион.
— О путешествиях, — светло и бесхитростно повторила Лаура.
На лицах и прежде всего в глазах Лауры и Иллариона занимался робкий, но неумолимый прозрачный рассвет.
Однако этот, казалось бы, незамысловатый ответ возымел на дотошного господина престранный эффект. Он резко отпрянул назад, громыхнув костлявой спиной о твердокаменную спинку стула, сипло закашлялся, замахал стремительно и нелепо руками, будто отгоняя прочь докучливую осу, и вдруг разразился пронзительно-заразительной марафонской трелью глухого, дребезжащего смеха.
5
— О путешествиях!!! О-хи-ха-хо! О-хи-ха-хо! — взвизгивал он истерически время от времени и вновь стрекотал своим патефонным тенором. Его трясло и вздымало, как на электрическом стуле, он мотал головой, кашлял, брызгал слюной, стучал по столу бледными кулаками, выписывал штиблетами по паркетному полу потусторонние каббалистические фигуры.
Официанты и метрдотель поглядывали на него издали с брезгливым испугом.
Метр буркнул что-то официанту с тусклым, несвежим лицом и тот начал крадучись, как бы невзначай, смещаться в направлении взрывоопасного столика.
Рассвет на лицах Лауры и Иллариона погас, лишь упрямо мерцали в их ясных глазах — на самом днище глазного яблока — блики неотвратимости новой зари.
— О путешествиях!!! О-хи-ха-хо!!! — снова выплеснул из себя профессор, но на этот раз по-особому исступленно и оргазмически, и сразу обмяк, скис, присмирел, прыснув еще пару раз в кулачок по инерции или на посошок и смахнув со щек жеваной белой тряпицей светлую стайку слез.
— Нижайше прошу прощения за столь нелепый и неуместный выплеск эмоций. Я вовсе не хотел вас обидеть или тем паче оскорбить. Принимаете извинение? Двойное, к тому же: за неуемную тягу к общению и вульгарную клоунаду. Идет? Готов даже повторить упомянутую мною выше официальную формулу: “Я вас слезно прошу принять мои самые искренние извинения”. Тем более что слезы, как подтверждение чистосердечного раскаяния, — налицо и на лице.
Илларион вопросительно посмотрел на Лауру.
— Извинение мы принимаем. Несмотря на то, что ваши крокодиловы слезы не имеют ни малейшего отношения к чистосердечному раскаянию, — сказала Лаура тоном раздраженной, но справедливой школьной метрессы. — И именно поэтому нам все-таки хотелось бы знать: что же вас так рассмешило?
К столику нерешительно подошел тощий официант с груженым подносом в чуть подрагивающей руке.
— Что это вы семените да перетоптываетесь, синьор официант? Клиент жутко голоден, клиент умирает от жажды, а вы демонстрируете перед ним поистине чудеса нерасторопности и неповоротливости. Да не смотрите вы так жалобно и сочувственно на этих симпатичных молодых людей. Мечите-ка лучше обед на стол, милейший. Досадный инцидент между нами исчерпан, и конфликтовавшие стороны только что подписали соглашение о прочном и долговременном мире.
Официант сноровисто выгрузил с подноса тарелки с зеленью и антрекотом, большую пузатую рюмку, соломенную хлебницу с крупно нарезанным пышным белым крестьянским хлебом, исчез на секунду, появился с обезглавленной бутылкой chianti rosso и отточенным, загогулистым жестом плеснул на дно пузатой рюмки немного вина. Месье Маттенлокк пригубил кровавую жидкость и сладострастно причмокнул.
— Девяносто первый?
— Си, синьор!
Бутылка заняла на столе почетное место.
— Дружище, если можно, хлеба еще принесите. Аромат — просто божественный. Собственной выпечки? Я так и думал. Люблю, признаться, поглодать хрустящую корочку свежеиспеченного хлеба. Что может быть на свете вкуснее парного пшеничного хлеба? Русская черная икра? Бретонские устрицы? Венесуэльские лобстеры? Нет, господа, вкуснее парного пшеничного хлеба на свете решительно ничего нет.
— Официант, нам, пожалуйста, как обычно, бутылочку “пино нуар”, — сделал заказ Илларион.
— Си, синьор, — осклабился официант.
— “Пино нуар” для молодых людей запишите на мой счет, — поспешил уточнить Иштван Маттенлокк.
Илларион предпочел не вступать в долгие пререкания с велеречивым профессором.
— Так что же вас так рассмешило, месье Маттенлокк? — вновь пропела Лаура.
— Можете называть меня просто Иштваном невзирая на наличие между нами тонкой разницы в возрасте. А вас, насколько я понял, зовут Лаура?
— Да. А моего мужа — Илларион.
Илларион куртуазно кивнул головой.
Расторопные без торопливости руки воздвигли на столе бутылку “пино нуар” и еще два пузатых бокала.
— Давайте начнем с моего “кьянти” и выпьем за знакомство, благополучно разрешившееся от бремени досадного квипрокво, — предложил месье Маттенлокк.
Изрядная порция “кьянти” размочила души участников задачливого разговора, словно краюху пористо-пышного крестьянского хлеба.
— Так что же вас так рассмешило, Ишт… месье Маттенлокк? — продолжала настаивать распускающаяся, как цветочный бутон, Лаура.
Профессор отхлебнул из бокала глубокий глоток вина, отщипнул кусок мякиша от серповидного пшеничного ломтя, подбросил мякиш под потолок и, запрокинув голову за спину, ловко поймал его зубатым фарфоровым ртом.
— Бра-а-аво, — растерянно протянул Илларион. Но при этом подумал: “Совсем не к лицу представителю научных кругов столь примитивное шутовство”.
Лаура промолчала, слегка поиграв бровями.
— Старинная студенческая забава, — пояснил месье Маттенлокк. — Однако вся ее бертолетова соль заключается в том, что эдакую процедуру должен проделать студент не менее чем после пяти пол-литровых кружек пива или десяти бокалов сухого вина. Промахнувшийся с позором изгонялся с пирушки или был обязан искупить вину покупкой вина или пива на всю честную компанию.
— Простите, месье Маттенлокк, но вы ведь обещали нам объяснить, почему же вас так рассмешило слово “путешествие”, — продолжила свою ариозу раскрасневшаяся Лаура.
Профессор снова чуть было не хихикнул, но у самого раструба горла сумел обработать “хик” техничным кончиком языка и легким движением кадыка отпасовать его вновь в свои щекотливые легкие.
6
— Милейшие Лаура и Ипполит!
Илларион неестественно выпрямился и вопросительно посмотрел на Лауру.
— Илларион. Моего мужа зовут Илларион, — улыбнулась Лаура.
— Ну вот! Очередная с моей стороны оплошность! Не успел я и на миг представить Лауру в облике Артемиды, как Илларион стал у меня Ипполитом!
— А с какой это стати вы представили Лауру в образе Артемиды? — сказал Илларион.
— Вы, как видно, не уловили нюанс. Я же сказал, что не успел я представить Лауру…
— Ничего-ничего, месье Маттенлокк. Не обращайте на Иллариона внимания, — вновь улыбнулась Лаура. — Продолжайте.
— Милейшие Лаура и Илларион! Прежде чем удовлетворить ваше законное любопытство, я хотел бы обратиться к вам с маленькой просьбой. Короче, я был бы вам очень признателен, если бы вы для начала соизволили просветить меня, ну, хотя бы в форме краткого резюме, относительно целей вашей поездки в Италию. Если вы, разумеется, считаете возможным и целесообразным раскрывать свои персональные планы незнакомому человеку.
Илларион и Лаура переглянулись. Лаура едва заметно кивнула Иллариону.
— Отчего же не раскрыть? — начал неспешно Илларион. — Поскольку инцидент между нами исчерпан, то я забираю назад сказанные мною в запальчивости несправедливые слова в ваш адрес. Вы — человек интеллигентный и образованный, а, значит, порядочный, хотя — вы уж меня извините за прямоту — несколько экстравагантный. К тому же в наших планах нет ничего тайного и недостойного. По Италии мы путешествуем в свое удовольствие…
В этот момент месье Маттенлокк издал полузадушенный “хик” и немедленно попросил у Иллариона прощения.
— По Италии мы просто путешествуем, — продолжил Илларион. — Живем мы в Страсбурге. Там арендовали “Фиат-Уно” и отправились на Аппенины…
— Вообще-то у нас дома есть две приличных машины, — сочла необходимым уточнить Лаура, — но мы не решились ехать в Италию на “Мерседесе” или на “БМВ”. Надеюсь, вы нас понимаете?
— Понимаю-понимаю. Ladri italiani. Ну, а ближайшие планы какие? После Вероны?
— О! Планов у нас — Монблан, Сагарматха и Фудзияма! — заискрился органическим электричеством Илларион. — Из Вероны, наверное, завтра утром — если только не надумаем посетить напоследок усыпальницу Альфонсо Бесстрашного — мы двинем на озеро Гарда. Есть там прехорошенькое местечко — Мальчезине. Потом переместимся на озеро Кальдонаццо. Оно кро-о-охотное. Но очень красивое.
— Что это вы всё по озерам приударяете? — мягко полюбопытствовал профессор.
— Нет-нет. Это просто совпадение, Ишт… месье Маттенлокк, — поспешила вмешаться Лаура. — Далее озер на нашем пути не будет.
Иштван Маттенлокк с таким пытливым участием слушал Иллариона, что Лаура стала проникаться к нему все большей симпатией и доверием.
— На озере Кальдонаццо мы, вероятно, пробудем денька два. Но это от погоды будет зависеть. Оттуда, через Читаделлу и Падую…
— Все говорят, что в Читаделле и Падуе — лучшие в Италии рестораны, — заметила Лаура.
— Оттуда через Читаделлу и Падую переберемся в Венецию, где собираемся провести целую неделю. Сакральное место, сами понимаете.
— О! Я очень хорошо вас понимаю. С Венецией меня связывает одна давняя и дивная история, о коей я хотел бы вам поведать несколько позже, если, конечно, у вас возникнет желание слушать россказни впавшего в юность ученого мужа.
— Обязательно возникнет, господин профессор! — с азартом подтвердила Лаура.
— Ну а дальше мы покатимся резко вниз, — продолжил Илларион. — К Болонье. Остановимся в Сан-Марино. Хочется посмотреть, чем это княжество отличается от Италии. Потом обязательно Флоренция — с восхождением на Фальтерону. А далее — Пиза. Банально, конечно, но хочется своими собственными глазами посмотреть на башню, пока она еще не упала.
— Ой, не смешите меня! Я вас уверяю: эта башня никогда не упадет! — озарилось улыбкой бледное лицо месье Маттенлокка.
Улыбка удивительно молодила профессора.
“Да ведь ему больше пятидесяти не дашь!” — мысленно ахнула Лаура. — “И какие добрые и лучистые у него глаза!”
Глаза Иштвана действительно мерцали голубоватым гипнотическим светом черно-белого телевизора, а рытвины и морщины на лбу разглаживались, словно под воздействием поддуваемого изнутри горячего пара энергичных, упругих мыслей.
Однако когда его улыбка погасла, Лаура тут же переменила свое неустойчивое, как одноколесный велосипед, мнение:
“Нет, пожалуй, ему все же где-то под шестьдесят будет!”
— В Ливорно сдаем машину и на теплоходе — в Ниццу. Оттуда…
— Позвольте, а как же тысячеликий Рим?!! — воскликнул профессор.
— Рим и еще многое-многое итальянское прочее мы оставляем на deserto, — кокетливо наклонила головку Лаура.
— Любезная Лаура, позвольте внести в вашу фразу микроскопический корригендум, заменив засушливое deserto на ароматно-фруктовое dulce, — вкрадчиво предложил месье Маттенлокк.
— Ах, какой вы… Ну, какая разница — dulce или deserto?! Я просто хотела сказать, что следующим летом мы вновь отправляемся в путешествие по Италии!
7
Иштван резко откинулся на жесткую спинку стула, будто прилип к ней лопатками, и воздел сухие музыкальные руки над щедрым столом.
— Так-так-так-так! Немыслимо! Непостижимо! Непроницаемо! — запричитал он трамвайным бельканто, но на этот раз и не думал смеяться, и даже не соизволил потешить Лауру лунным светом своей моложавой улыбки. — Путешествие? Ах, путешествие! Но! Молодые люди, вдумайтесь, вникните, по уши окунитесь в магию этого слова. Пу-те-шест-ви-е. Шествие по пути. Размашистое и величавое. Но разве вы шествуете? Разве можно назвать путешествием современную туристическую поездку? Туризм сопрягается с путешествием так же натянуто и неорганично, как комбинат быстрого поглощения пищи с изысканным рестораном. Люди совершают прыжок с одного условного края планеты на другой только лишь для того, чтобы встать на другой ее оконечности в очередь в такой же “Маквендизкинг”, который находится в трех с половиной шагах от их дома на стартовой линии туристического заскока, ну и еще, пожалуй, чтобы воочию убедиться в существовании той тривиальной реальности, о которой им и так доподлинно было известно и которая втайне давно им обрыдла после нудного школьного курса географии и биологии, жюльверновских, луибуссенаровских и турхейердаловских чтений и бдений, просмотра многопудовых фотоальбомов, мегакилометровых документальных и приключенческих лент, а также копания-ковыряния в песочнице интерновских сайтов размером с пирамиду Хеопса. Ну как тут не вспомнить хрестоматийное:
“Ловцы не жемчуга, но блох
Гурьбой ныряют в шерсть Вселенной.
Постигнув тайны жизни тленной,
Они забыли слово “Бог”…
— О! — сказала Лаура.
— Вы верите в Бога? — сдержанно удивился Илларион.
— Молодой человек, почему вы воспринимаете всё так перпендикулярно?
— Мир необъятен, — вернулся к диспуту о путешествиях Илларион. — Он гораздо вместительнее комбинатов невкусной и нездоровой пищи.
— Во-первых, молодой человек, мир, в котором вам послучайнилось жить, размером-то будет всего с булавочную головку, а, во-вторых, размеры его не имеют никакого значения для целей подлинного путешествия.
— Но мы, тем не менее, путешествуем! — возразила азартно Лаура. — Путешествия — наше любимое хобби!
— Да нет же! Вы не путешествуете. При помощи подручных автомеханических средств вы перемещаете свои тела по фактически двухмерной плоскости физического пространства. Аналогичным образом путешествуют с одного конца стройки на другой подцепленные башенным краном одноглазый железобетонный блок или поддон с контейнером силикатно-туристических кирпичей. А так называемый кругосветный круиз можно было бы уподобить катанию детей на ярмарочной карусели. Дети, распиханные по ярко-пестрым корабликам, паровозикам и самолетикам, с безумной улыбкой накручивают один за другим размашистые обороты вокруг расписного земного хребта, источающего из себя еле слышную хрустально-кисельную цветомузыку. Глобальная поп-кибер-цивилизация, не без содействия, к слову, липко-паучьих лап Интернета, распотрошила устричным скальпелем жемчужную раковину путешествия и умертвила его сокровенную суть, запрятав мумифицированное сокровище в утиное яйцо, уложенное в мягко-бархатное нутро герметичной гранитной шкатулки, опущенной на самое днище титановой бочки с жидким азотом, покачивающейся на ржавой железной цепи, притороченной к тысячелетнему дубу-мутанту, растущему вверх корнями на зараженном тяжелой водой наперсточном коралловом островке в девятибалльных дебрях Атлантического океана.
— О! — сказал Илларион.
— Я читала в детстве похожую сказку, — сказала Лаура. — Вернее, мне ее бабушка рассказывала.
— Стоп! — тронул легонько за вожжи Илларион. — Мне кажется, месье Маттенлокк, что вы все-таки передергиваете. Давайте для начала согласуем определение термина “путешествие”. Иначе каждый из нас будет собственный огород городить. В вашем будут расти термидоры и брюквы, а в нашем — короли и капуста. Если мне не изменяет память, — а память у Иллариона была практически абсолютная, — то в общепринятом смысле это понятие означает поездку или пешее передвижение куда-либо далеко за пределы постоянного местожительства с культурной, развлекательной, спортивной, научной, общеобразовательной и иными целями…
— Никуда не годится это ваше определение, зачерпнутое во вселенском котле с пригоревшей кашицей стереотипных суждений и дефиниций, служащих пищей для филистеров последнего поклонения компьютерной деформации! — тряпично замотал головой упрямый профессор. — Мы действительно разные огороды городим. Я веду речь о подлинном путешествии, которое не имеет ничего общего с механическим активно-пассивным перемещением в псевдофизическом пространстве размером с булавочную головку. Поскольку подлинные путешественники из самых великих никудашеньки не пе-ре-ме-ща-лись. Более того, самых великих из них вообще как бы никогда не существовало. Так, например, миф о Марко Поло выдумал венецианский мошенник Рустичано, накропавший в глубоких чахоточных казематах, стыдливо прикрытых сверху маскарадной шляпой Палаццо Дукале, так называемую “Книгу Марко Поло”. Автором легенды о Магеллане или, точнее, Магельянесе, которая была положена в основу фантастической новеллы Стефана Цвейга “Созвездие Магеллана”, был хитроумный испанский конкистадор Хуан Себастьян де Элькано, не пожелавший брать на себя ответственность за бездарно организованную и проведенную экспедицию. Ходок в заманчивые ирреальности дон Хуан Матус на самом деле представляет собой уникальное изобретение колумбийского американца перуанско-чилийского происхождения Карлоса Кастанеды, который в свою очередь не только ни разу не появлялся в Сонорской пустыни, но и вовсе не существовал в качестве полноценного индивида, будучи плодом-франкеншейном-гомункулусом коллективного разума склонной к невинным розыгрышам профессуры Лос-Анжелесского университета. А российский путешественник Миклухо-Маклай? Уж не знаю, знакомо ли вам это варварское имя…
— Да-да, знакомо, — подтвердил Илларион. — Я с детства увлекался географией и где-то читал о том, что этот русский исследователь в течение долгих лет изучал культуру ацтеков и майя, но все закончилось очень печально: эти американские дикари его съели.
— М-м-м-м… Не хотел бы опровергать вашу версию, однако осмелюсь отметить, что пресловутый Миклухо-Маклай, независимо от обстоятельств его мнимой кончины, является стопроцентным вымыслом советских историков-тоталитаристов. В определенный момент Иосифу Сталину — это имя, наверняка, вам известно — по понятным причинам понадобилось, чтобы в истории российского государства фигурировал ярый борец с расизмом и колониализмом, коим и стал былинный Миклухо-Маклай, информацию о котором сталинские холопы задним числом инкрустировали в анналы крайне запутанной российской истории. Обратите внимание на примечательную деталь — водевильно-фельетонное, нарочито фальшивое имя великого путешественника. Я полагаю, что это имя выдумал сам товарищ Сталин. Такая вот мелкая, но изощренная насмешка вождя над рабски покорным и крайне доверчивым советским народом.
— Вы меня убиваете! — воскликнул Илларион. — Неужели на свете не было ни капитана Немо, ни капитана Гранта, ни капитана Фракасса… ни… ни…
— Ни капитана “Сорви-Голова”? — наступила на финишную черту Лаура.
— О, нет! Если вас интересует сугубо материальный пласт бытия, то за них вам нечего беспокоиться. Эти-то личности как раз реально существовали. Но в контексте концепции подлинного путешествия они представляются мне фигурами малозначительными. Ба! Да я даже когда-то знавал одного из праправнуков капитана Гранта. Сэра Джорджа Уинстона Гранта. Мы вместе учились в Лозаннской политехнической академии. Однако судьба этого добросовестного тихони-отличника в дальнейшем сложилась довольно невзрачно. Насколько я знаю, он до сих пор занимает место скромного клерка в одном неприметном лондонском банке. “Кэмпбелл’з Бэнк”. Вряд ли вам приходилось слышать о таком учреждении.
— Но позвольте, Иштван, ведь должна же быть в дискуссии какая-то точка опоры, — пролепетала Лаура. — Так почему бы не опереться хотя бы на общепринятое определение обсуждаемого понятия, даже если оно и кажется вам недостаточно полным или чересчур банальным…
— О, если бы такое определение было просто недостаточно полным или чересчур банальным, то я был бы всенепременно готов принять его за точку опоры. Но ведь на самом деле никакой точки опоры нет. Определение висит в пустоте. Или даже, скорее, в абсолютном вакууме, да к тому же между двумя стульями. Вернее, табуреткой мумифицированной материи и креслом мистифицированного интеллекта. Поскольку мы говорим о двух абсолютно несхожих вещах. Вы толкуете о физическом перемещении материального тела, а я — о психодвижении продвинутого сознания. Как согласовать, увязать или объединить кинетическую и психическую энергию? Задача эта столь же трудна, сколь трудоемко ручное задание по замыканию кончиков бычьих рогов. Вот вы пытаетесь опереться на кодифицированное, а, значит, научное определение понятия “путешествия”, но настойчивая апелляция к определениям — путь, на мой взгляд, тупиковый. Ибо каждое слово, заключенное в определении, в свою очередь тоже требует точного определения. Таким образом мы становимся провокаторами и заложниками бесконтрольной цепной реакции с термоядерным взрывом практически в самом начале бескрайнего тупика…
Иштван Маттенлокк умолк, схватил со стола бокал с красной ртутью и разом его осушил.
Илларион и Лаура хранили насыщенное молчание.
Лаура метрономно покачивалась в трансграничном экспрессе трансцендентального транса.
У Иллариона нестерпимо чесался язык, однако он боялся не то что вымолвить слово, но и просто пошевелиться, опасаясь спровоцировать неудачным движением бесконтрольную цепную реакцию.
8
К столику приблизился костистый официант:
— Синьора и синьоры изволят еще чего-нибудь? — сказал он по-английски.
— Синьоры и синьора изволят заказать еще одну бутылочку “кьянти”, три порции мороженого… у вас наверняка есть какой-нибудь фирменный сорт?
— А как же! Очень рекомендую “Кьеза ди Верона”. Молодые люди вчера его уже пробовали, и им оно очень понравилось.
Молодые люди ожили и наперебой закивали головами.
— Ага! Значит, “кьянти”, три порции “Кьеза ди Верона” и три чашечки хорошего “капуччино”. Или вы предпочтете что-то другое? — обратился Иштван к Лауре и Иллариону?
— Нет-нет, всё о’кей. Вы словно читаете наши мысли, — нервно заулыбался Илларион.
— Вы очень любезны, — пропела музыкальной пилой Лаура.
Официант во всю прыть попятился в сторону кухни.
— Но давайте продвинемся еще дальше, — продолжил профессор прерванный монолог, дожевав кусок сочного мяса и закусив его кудряво-дырявым салатным листом, — и с пристрастием спросим себя: а на что опирается и во что упирается сама наука? Опирается — на искусственные законы природы? Упирается — в невидимые границы материи? Да ни на что не опирается и ни во что упирается. Наука, подобно любому частному определению, тоже выписывает кренделя в абсолютном вакууме, куда ее зашвырнуло отсутствие протознания об условном моменте, непосредственно предшествовавшем зачатию Вселенной. А что плетут по этому поводу физики-теоретики? Да сущие веники из лабуды с чепухою вяжут. Утверждают, клянутся и, поверьте мне, даже божатся, что из “ничего” в один миг получилось “всё”! Ну разве может быть пустота надежной точкой опоры? Такой, извините, “научный” подход похлеще средневековой религиозной схоластики будет. Однако ученые черви, несмотря на имманентную несостоятельность этого тезиса и его несостычность (Иштван употребил своеобычное французское слово non-jointure) выпестованным ими самими “законам” природы, продолжают упрямо настаивать на чужом. А почему? Поняли? Нет? Да потому что отступать им некуда. Куда отступать-то? Позади — Пустота.
Лаура и Илларион растерянно молчали.
На столик приземлилась бутылка “кьянти” в окружении трех кособоких веронских соборов.
— Но ведь вы сами ученый, не так ли?
— Ну-у-у-у… Ну да. Ученый. Именно этот мой статус и позволяет мне с веской категоричностью развенчивать и развинчивать при помощи неумолимой отвертки компаративной логики недееспособные механизмы многочисленных научных доктрин, теорий и гипотез. Кроме того, если вы помните, я являюсь доктором наук в сфере прикладной атеогерменевтики. И по большому секрету признаюсь вам, что считаю прикладную атеогерменевтику единственно достоверной наукой.
— А что это такое — прикладная атеогерменевтика?
— А вот как раз то, чем я занимаюсь, и имеет самое непосредственное отношение к механике подлинного путешествия, предполагающей наличие у так называемого “разогнанного” сознания способности преодолевать отчаянное сопротивление гигантских потёмкинских декораций материального мира и просачиваться сквозь поры многослойной фиброзной субстанции на обратную, затемненную сторону бытия.
— Хо-хо, — приспустила глаза Лаура. — Иштван, вы меня отчаянно заинтриговали.
— Ну да! Я, наверное, понял, — звякнул ложечкой по хрустальному кубку с кривобоким веронским собором Илларион, несколько озадаченный и раздраженный неотчетливым поведением своей верной подруги. — Лизергиновый трип. Кактусы или грибочки. Тимоти Лири. Якобы лестница в небеса.
— О, нет! Ничего подобного! Техника подлинного путешествия в каком-то смысле гораздо проще и безопаснее всех этих штучек, поскольку не требует наличия химических костылей. Тем не менее, на ее освоение уходят годы и годы упорных занятий и тренировок. Можно даже сказать, что процесс постижения сложнейшего механизма подлинного или аутентичного путешествия носит перманентно-восходящий характер. Хотя в самом общем, вульгарно-популяризаторском приближении его можно свести к классической, донельзя упрощенной формуле, упоминавшейся вскользь, насколько я помню, в одном из малоизвестных сонетов Шекспира. Э-э-э… Э-э-э… Ага, кажется, вспомнил! Э-э-э… Use my body like a car, taking me both near and far… Э-э-э… Ну, и так далее.
— Месье Маттенлокк, мне кажется, что вы ошибаетесь. Это, по-моему, не Шекспир… Хотя, возможно, что-то очень близкое ему по духу, — несколько неуверенно возразил Илларион. — Когда-то я знал наизусть все сонеты Шекспира. И даже первый акт “Бури”…
— Да-да-да! Каюсь-каюсь-каюсь! — тут же спохватился профессор. — Александр Поп. Э-э-э… Вступление к поэме “Похищение кокона”. Э-э-э… 1712 год. Прошу вас меня простить за нечаянную литературоведческую ошибку.
— И потом “car” — это же машина, автомобиль, веикюль, не так ли? — продолжал настаивать Илларион. — Что-то у вас здесь не сопрягается… Прямо несостычность какая-то выпирает…
— Verflixt! Как ловко пройдоха-время стирает острые ребра и пики слова, умервщляя многогранье и многознанье его значений, превращая трепещущую гигамолекулу в серый войлочный катышек. Дорогой мой Илларион, во времена Шекспира и Попа английское слово “car” означало также экипаж, дилижанс, колесницу, карету или бесхитростную таратайку. Наподобие той двуколки, на которой упрямый Джованни вез на родину мумию Альфонсо Бесстрашного. А несколько позже этим же словом стали именовать трамвайный вагон и гондолу аэростата.
— Простите, я этого не знал. Приму к сведению, — безропотно сдался Илларион.
— Значит, такое странствие нам совершить не под силу? — разочарованно протянула Лаура. — Тогда зачем же вы искушаете нас тем, чего нам попробовать не дано?
— Отчего же? При содействии опытного сталкера, поводыря или чичероне вы могли бы совершить такое аутентичное путешествие даже сегодня, — подпрыгнул на стуле профессор.
— И я догадываюсь, что такой чичероне в нашем распоряжении есть! — вскрикнула от переизбытка эмоций Лаура.
— Ничего не понимаю! — выдохнул в сторону Илларион.
Его реплика угодила прямо в ухо метрдотелю, который завис над его плечом в позе оплывшего знака вопроса. Метрдотель отпрянул от разгоряченного Иллариона и застыл чуть поодаль, силясь припомнить, что именно он хотел узнать у малахольных клиентов.
— Химическая стимуляция мозга нам ни к чему. Во-первых, она смертельно опасна, а, во-вторых, эффект от ее применения на деле ничтожен. Нещадно бичуемое лизергиновой кислотой или мескалином сознание максимально сплачивается, группируется и начинает хаотически эманировать галлюцинации в качестве защитной реакции на интрудера-терминатора, истребляющего за долю секунды миллионы и миллионы нейронов…
Метрдотель, наконец, вспомнил, чего он хотел от гостей. Вернее, от одного из них — синьора профессора.
— Синьор Маттенлокк, позвольте ваш саквояж. Человек отнесет его в вашу комнату.
— А у меня нет никакого саквояжа. Вы разве не видите?
— Позвольте, вы же прибыли в Верону на поезде. Стало быть у вас просто обязан быть саквояж.
— Просто обязан? Что за казусный оборот вы используете? Почему обязан? Кому обязан? Ну-ка объясните-ка мне это, милейший!
— О! Я… Ах, извините… Возможно, я и вправду неловко выразился… То есть вы хотите сказать, что у вас нет с собой чемодана, саквояжа или дорожной сумки?
— Именно так! Всё свое ношу с собой, — хихикнул профессор, постучав себе по лбу указательным пальцем. — Вы меня понимаете?
— О, да, синьор! — спешно оскалился метрдотель.
— И какой у меня номер комнаты?
— Ах, да! Номер комнаты! Да-да. Мы подобрали вам очень просторную, чистую и тихую комнату. На втором этаже. Номер — “215”. Вот, возвращаю вам бумажник с документами. Все уже оформлено. Весьма польщен столь высоким знакомством.
— А мы в 221-ой остановились. Значит, мы с вами почти соседи, — кокетливо заулыбалась Лаура.
— “Капуччино” подавать? — осведомился метрдотель.
— Лаура, вы кофе сейчас будете пить или чуть позже? — заурчал галантно гаагский профессор.
— Мы же еще “кьянти” не допили.
— Понял. Кофе мы будем пить позже.
— Си, синьор.
“Почему он меня не спросил? Что за унизительная гендерная преференция? Я — муж, глава семьи или кто?” — мысленно возмутился Илларион.
9
Бутылку утонченного “кьянти” распивали молча.
Молчание профессора из Гааги угнетало Иллариона.
По какой-то темной причине профессор наглухо заткнул свой психоделический фонтан и, потрескивая лаконичными, бонтонными фразами, поддерживал лишь светский small talk.
Илларион пытался найти подоплеку своего муторного состояния, но лишь еще больше нервничал и терзался. Он залпом допил изысканное вино, словно это было какое-то ординарное пойло, нарушив тем самым сакральный гастрономический принцип, чего ранее с ним никогда не случалось.
— Милый, с тобой все в порядке?
— Все нормально, Лаура. Просто голова чуть побаливает.
— Так зачем же ты тогда вино допивал? Вино только усиливает головную боль. Ты же сам мне это говорил.
— Ла-у-ра, всё нор-маль-но, — выдавил, как остатки засохшей пасты из тюбика, Илларион.
И тут месье Маттенлокк вновь оживился. Заерзал на стуле, расправил сутулые крылья, прочистил горло ершиком деликатного кашля и даже потренькал чайной ложечкой о краешек вазочки для мороженого, напомнив собой председателя частного клуба, пытающегося настроить коллективный разум присутствующих на серьезную симфоническую волну.
— Что с вами, профессор? Вы собираетесь предложить нам выпить за здоровье голландской королевы? — сказала Лаура.
— О, нет! Я просто подумал, что пришло время поведать вам романтическую историю, о которой я сегодня уже упоминал, — торжественно и даже взволнованно начал профессор.
Илларион внутренне чертыхнулся, а Лаура разочарованно протянула:
— Иштван, а как же подлинное путешествие?
— Лаура, опомнись! Какой он тебе Иштван? Он тебе в дедушки годится! Или даже в прадедушки! — взвился Илларион.
— Умоляю вас, Иштван, не обращайте на моего мужа внимания. Он просто не в духе. Вы — очень приятный мужчина и галантный собеседник.
— Спасибо за комплимент! А на Иллариона я нисколько не обижаюсь. Я полагаю, что это всего лишь пагубное воздействие невыносимой жары. Вы сколько часов сегодня под палящим солнцем по городу ходили-бродили?
— Да уж часа четыре, не меньше, — вздохнула Лаура. — С короткими перерывами. Я обожаю итальянские бутики.
— С учетом последнего вашего откровения мне мало верится в то, что перерывы были и в самом деле короткими. Хотя, с другой стороны, налицо веское доказательство в виде живого свидетеля и потерпевшего, — профессор с нескрываемым удовольствием указал разворотистым жестом руки на угрюмого Иллариона.
— Нет, — кисло возразил Илларион. — Жара здесь ни при чем. Мне испортили настроение ваши нудные бредни о подлинном путешествии. Вы намеренно напустили туман, не сказав ничего конкретного. Все это густо попахивает элементарным шарлатанством. Только я пока никак не могу понять истинной цели ваших базарных пассов.
— Пассы? Базарные? — благодушно усмехнулся профессор. — Ну-ну!
— А мне кажется, что прежде чем огульно обвинять заслуженного ученого в шарлатанстве, нужно было приложить по крайней мере минимальные усилия, чтобы попытаться его понять, — кольнула Иллариона Лаура.
— Ну и как? Что-нибудь уже понимается? — съязвил ответно Илларион.
— Да. Представь себе. Кое-что в сознании уже забрезжило.
— Тогда объясни мне, генетическому кретину, что именно у тебя там забрезжило.
— Во-первых, ты сейчас очень раздражен — ты устал, у тебя болит голова, ты нуждаешься в отдыхе — а, во-вторых, чтобы объяснить даже себе самой, что я в данный момент чувствую, мне крайне необходимо как можно больше узнать о концепции подлинного путешествия, с которой нас вскользь познакомил Иштван. Или даже отправиться в такое путешествие. Ах, от одной этой мысли у меня даже дух захватывает!
— Иштван! Иштван! Это невыносимо! — вскричал Илларион.
— Именно-именно, — подхватил месье Маттенлокк. — Для начала нужно попытаться примерить на себя стезю подлинного путешественника, чтобы хоть немного понять бездонную глубину коллизии между слепым и зрячим сознанием. Поверьте, рассказать словами об этом так же сложно, как описать полет антинейтрино.
— Да я, собственно, и знать не желаю, что такое полет антинейтрино, — огрызнулся Илларион.
— А что такое путешествие — знаете?
— Естественно. По степени сложности эти понятия почти несоизмеримы.
— Разумеется. Потому что путешествие, в подлинном смысле этого слова, гораздо более сложный феномен, чем физика и динамика полета антинейтрино.
— Нет, я ничего не понимаю. Вернее, отказываюсь вас понимать, — набычился Илларион. — Быть может, вы пытаетесь высмеять нашу цельную и гармоничную формулу идиллического путешествия, потому что в глубине души завидуете нашему прочному и неразменному счастью. Ваши контраргументы не стоят и ломаной драхмы, равно как и ваши шаткие соображения по поводу мутной концепции подлинного путешествия.
— Шаткие? Не согласен! Я ведь уже цитировал вам английского классика Александра Попа и намекал довольно прозрачно, что речь идет о надрывном прорыве за толщу грубо скроенных декораций эрзац-бытия. Реализация такого прорыва несовместима с покупкой билетов на трансатлантический лайнер или линкор, посещением туристического агентства “Карлтон энд Дэвис” или чреватой опасностями и приключениями автодорожной пробежкой от бистро “Сплэндёр дю Леман” до траттории “Фонтана ди Треви”. На этот счет у африканского племени нгбанди есть меткая поговорка: “Охвосаме набака кибали, охвонаме канделе отонгва”. Что в приблизительном переводе означает: “Настоящий охотник не тот, кто убил спящего леопарда, а тот, кто подстрелил бегущего зайца”. А ваша формула так называемого идиллического путешествия в сущности есть лишь синдром легендарной кобылы Мюнхаузена…
— Что-что?! — содрогнулся ошарашенный Илларион.
— Ага! Я все глубже и глубже вас понимаю! — взвизгнула вдруг Лаура, и по ее точеному телу пробежала одинокая экстатическая конвульсия.
— Может быть, вы имеете в виду променад в подсознание? — предположил Илларион, чтобы не выглядеть перед Лаурой круглым глупцом.
— Опять ошибаетесь! Путешествие в подсознание можно сравнить с нисхождением в подполье собственного жилища, где вы вряд ли отыщете что-либо стоящее, кроме когорты пыльных стеклянных банок с заплесневелыми и просроченными озарениями, откровениями, сокровениями, страстями, фантазмами, фобиями, комплексами и иллюзиями в просроченном маринаде благих намерений и несбывшихся чаяний. Нет-нет-нет! Тут крайне важна абсолютная стереоскопия сознания — когда неимоверным усилием воли, опирающейся на первый закон прикладной атеогерменевтики, виртуально совмещаются левое и правое полушария. Примечательно, что как левое, так и правое полушарие имеют минусовой энергетический заряд, однако при их наложении друг на друга, согласно элементарным правилам математики, образуется колоссальный энергетический плюс, эдакий кумулятивный греческий пламень, который легко прожигает многослойную фибру ложного бытия.
— Это — нонсенс! — заключил Илларион.
— Это — элементарная математика! — возразил месье Маттенлокк.
— Я имею в виду совмещение полушарий головного мозга.
— Молодой человек, не надо скоропалительно судить о том, чего вы пока что по ряду причин не в силах понять и принять.
— Да-да-да! — стукнула по столу кулачком Лаура.
— Техника совмещения или наложения полушарий, не дается человеку с рождения и не приходит автоматически извне. Этой технике, несомненно, нужно учиться. Я овладел ей за три с половиной месяца, а мой учитель — за две недели. Но странствовать я начал с ним в первый же день знакомства с его теорией аутентичного путешествия.
— Он был вашим сталкером? — задала ребристый вопрос Лаура.
Профессор произвел мелкий клевок подбородком.
— У Лауры, как мне кажется, путешествие сразу получится. А вот у вас Илларион — не знаю. Ваше неразвитое сознание ропщет, топорщится и страшится, противится новому и неизведанному.
— Parole, parole, parole, — сухо констатировал Илларион.
— Ну почему же слова? Вот именно сейчас я официально приглашаю вас обоих принять участие в подлинном путешествии. Принимаете мое приглашение?
— Да-да-да! — почти закричала Лаура.
— Спокойно, милая, — Илларион взял Лауру за руку. — Мы подумаем. Давайте вернемся к разговору на эту тему завтра? Вместе позавтракаем и поговорим?
— Как вам будет угодно. Я не настаиваю. Главное, чтобы вы не принимали меня за сумасшедшего. Вот вам моя визитная карточка.
На это раз Илларион безропотно ее принял и тут же уронил в нагрудный карман рубашки с флажком “Timberland”.
— На карточке — два адреса с телефонами, факсами и е-мэйлами. Гаагский и сан-сальвадорский. По ним меня легче всего найти. В Гааге, надеюсь, бывали?
— Бывали, но очень проездом, — смутился Илларион.
Он понимал, что наносит серьезный ущерб своей репутации плотоядного путешественника, однако не сумел совладать со своей патологической честностью.
— Вот как! А ведь город поистине изумительный. Знаете что? Приезжайте ко мне погостить? Скажем, следующим летом. Задвиньте Рим в долгий ящик (поверьте мне, он вас почти наверняка разочарует) — и в Гаагу! У меня под Гаагой есть вилла. Трехэтажный такой домина с участком в два с половиной гектара. В общем, есть, где разгуляться на просторе. Живу я один, не считая собаки. Псину зовут Кецалькоатль. Наверное, сразу подумали, что пес какой-то особо породистый? Ничего подобного. Обыкновенная помесь. А породистых, чистокровных собак я терпеть не могу. Так же, как не жалую аристократов в среде человечьей породы. А еще одна примечательность заключается в том, что дом мой воздвигнут в эпицентре особой силы. Я в этом сам однажды убедился. Как-то копался в саду, отвалил случайно лопатой в сторону какой-то камень. А лопата у меня непростая. Мне ее один местный кузнец на заказ из дамасской стали выковал. Острая и свирепая, как ятаган. Ну, отвалил я этот камень. А в лунке что-то сверкает. Я копнул — раз-другой. Ничего, вроде бы, нет. Однако ямка по-прежнему каким-то исподним светом сияет. Стал серьезно в землю вгрызаться. Почему-то подумалось банальное. Про клад с золотыми монетами или ювелирными украшениями. Рою землю, а сияние все глубже и глубже уходит. Но вдруг — цвинь! — наткнулась лопата на что-то твердое и упругое. Сундук? Наклонился и вижу — лезвие лопаты точно напополам перерубило маленькую серебряную монету. Поднял я обе половинки, сложил их и прочитал надпись на древненорманнском: “Всяк да обрящет, паче чаяния воздаянного”…
За столом воцарилось торжественное молчание.
10
Незаметно наступил по-настоящему спелый вечер.
После короткой схватки вечер отбил Верону у изнуряющей, но не закаленной в сраженьях жары. Липкий зной сменился приятной на вкус и на ощупь мятно-атласной прохладой.
Официанты принялись суетливо зажигать одутловатые свечи в настенных бронзовых канделябрах в форме ветвистых оленьих рогов. Делали они это при помощи длинных лучинок, смачно пахнущих хвоей и сосновыми шишками.
Илларион нехотя поискал в размякших мозгах какую-нибудь занимательную историю, но, увы, ничего подходящего не нашел. В притомленном сознании кружились соломенной пылью опционы и фьючерсы, биржевые индексы и диаграммы, ипотечные и кредитные ставки, неоплаченные стоматологические и психотерапевтические фактуры.
Лаура улыбалась холодной отраженной улыбкой и теребила самобеглыми пальцами кончик кулона.
— Я, пожалуй, пойду в номер, — оловянно брякнул Илларион и поднялся. — Лаура, ты идешь?
— Что ты там будешь делать? Скучать в одиночестве? Или у тебя совсем голова разболелась?
— Да нет. Голова почти не болит. Почитаю немного.
— А что именно вы читаете? — полюбопытствовал месье Маттенлокк.
— Дочитываю второй том “Рубиновой кавалькады”.
— Угу. Акутагава Рюноскэ. Что ж, недурственный выбор, — одобрил профессор.
— Лаура, ты идешь? — повторил уже со свинцовым отливом Илларион.
— Нет, конечно, — Лаура нервно затрепетала ресницами. — Иштван еще не рассказал нам свою дивную историю. Про Венецию.
— Иштван! — застонал Илларион. — И ты называешь этого древнего старца Иштваном?!
— К тому же мы еще не пили кофе, — хладнокровно добавил профессор, не удостоив вниманием ребяческий выпад Иллариона. — Кофе взбодрит вас, прогонит головную боль. Официант! Три “капуччино”, пожалуйста! С корицей!
— Си, синьор! — раздалось сразу с трех сторон.
— Лаура, так ты остаешься? — продолжал настаивать Илларион, но свинцовый свой тон отменил, видимо, осознав его смехотворную тщетность.
— Конечно.
— Кредитная карточка при тебе?
— Конечно.
— Нет-нет! За все плачу я! — застучал указательным пальцем по кромке стола месье Маттенлокк.
— О, нет! Это было бы как-то совсем уж по-дикарски, по-азиатски, — возразила Лаура. — Каждый платит за себя соразмерную долю. Во избежание недоразумений.
Иштван спрятал указательный палец в кулак.
— Но за вино вы мне позволите заплатить?
— За вино? За вино, пожалуй, позволим.
— Месье Маттенлокк, мне было очень приятно с вами познакомиться. А теперь разрешите откланяться, — Илларион действительно отвесил профессору воздушный поклон элегантным кивком головы.
Ученый немедля вскочил со стула и отмерил ему ответный учтивый кивок.
— Илларион, не обижайся! Просто мне очень хочется послушать историю Иштвана.
Илларион резко повернулся и зашагал к лестнице походкой свежесмазанного железного дровосека.
Тощий официант спешил к столику с тремя белоснежными чашечками на подносе.
— Иштван, прежде чем вы расскажете мне свою удивительную историю, я хотела бы задать вам один чисто женский вопрос: сколько вам лет?
Бойкий ученый муж неожиданно сконфузился.
— Я… Э… Но, Лаура, какое это имеет значение?
— Да никакого значения не имеет. Просто я хочу знать: сколько вам лет? Вот и всё.
— Ну, хорошо. Мне 53 года. Паспорт показать? Хотя их у меня целых три с половиной. За половинку я держу зеленую американскую карточку.
— Не надо. Я примерно так и предполагала. Ну, а теперь рассказывайте вашу историю. Если вы, конечно, на меня не обиделись.
— О, нет! Что вы! На столь прелестную даму просто грешно обижаться.
— Надо сказать, не первой свежести комплимент.
— Ха! Если я сейчас галантно парирую ваши слова аргументом о том, что это был вовсе не комплимент, то вы тотчас же добьете меня саркастической репликой, что и эта моя галантность даже на третью свежесть не тянет? Не так ли?
— Именно так.
Официант выставил на столик две чашечки пенистого, как “Кроненбург”, “капуччино” и вопросительно посмотрел на клиентов.
— Ставьте, ставьте же скорее третью. Я всегда выпиваю на ночь не менее двух чашечек крепкого кофе, — подбодрил его месье Маттенлокк. — Признаюсь, Лаура, я вас несколько недооценил. Хотя ваша удивительная способность схватывать на лету мои быстрокрылые мысли уже давно должна была подтолкнуть меня к однозначному выводу. Черт возьми, до чего же приятно беседовать с умной и обаятельной женщиной! Последний раз я разговаривал с умной и обаятельной женщиной в… э-э-э… тысяча девятьсот… э-э-э… восемьдесят…
— Иштван, не увлекайтесь и не отвлекайтесь. Вы обещали рассказать мне удивительную историю.
— Конечно-конечно. Уже приступаю к повествованию. Однако в качестве краткого предисловия отмечу, что вся ее удивительность заключается, по сути, лишь в том, что именно благодаря ей я так и остался вечным холостяком.
— Вы что же, ни разу не были женаты?
— Как это ни странно, ни разу.
— Действительно странно.
— Нет-нет, не подумайте дурного. Женщины у меня были. Причем, даже умные и обаятельные. Но далее мимолетных связей дело никогда не заходило. О-ля-ля! Ветер ассоциативных связей снова уносит меня в абстрактные дали. Итак, начинаю.
Лаура теребила цепочку кулона и скользила безразлично-безличным взглядом по рыхлому контуру позднеосенней шевелюры профессора. Однако благодаря обширному жизненному опыту месье Маттенлокк знал, что у красивых женщин неврастенического покроя подобное состояние зачастую как раз и является признаком предельной сосредоточенности.
11
— Надо сказать, что в Верону меня занесло почти случайно. Сюда я заехал по пути из Венеции в Милан, где меня ожидает не очень приятная, но крайне важная встреча с одним местным профессором, известным специалистом в области экологии. В Венеции я изрядно утомился. Думал, что отдохну в поезде по дороге в Милан, но вскоре понял, что лишь еще больше устану и вряд ли сумею дать адекватный отпор грозному миланскому оппоненту. А посему решил сделать остановку в Вероне. Но, собственно говоря, главная цель моей итальянской поездки — это, несомненно, Венеция. Время от времени я навещаю Венецию, чтобы вновь окунуться в тихий омут своего давнего прошлого. Прошу прощения за банальность. Однако именно в Венеции я познакомился с девушкой, которую не в силах забыть до сих пор.
Для вящей убедительности Иштван провел гребешком пятерни по недосжатой ниве своих мягких волос. Лаура восседала все в той же отрешенно-дисперсной позе. Лишь беспокойные ее пальцы терзали-царапали многострадальный янтарный кулон.
— Однажды, давным-давно канувшим в Лету летом, когда я только что вернулся в Гаагу после годичной стажировки в убогом Сан-Сальвадорском университете, мне позвонил один мой амстердамский приятель и зазвал меня в Венецию на заурядный студенческий фестивальчик камерной классической музыки. В то время я неплохо пиликал на виолончели. Возможно, не так хорошо, как Касальс, но явно не хуже Ростроповича. Фестивальчик проходил под открытым небом на лужайке в двух шагах от Палаццо-Реале. Вообще-то в ту пору меня гораздо сильнее магнитило прогрессивно-дикарское рок-движение, которое я рассматривал в качестве мощной позитивной альтернативы затхлому буржуазному культуропоклонничеству (тогда еще были живы Мориссон, Хендрикс, Джоплин и Леннон). Оно мне казалось на порядок честнее, свежее, демократичнее и даже техничнее напыщенно-накрахмаленного и элитарно-фальшивого универса классической музыки. В симфонических или оперных залах меня одновременно забавляла и раздражала старчески глуховатая, музыкально неповоротливая и неразворотливая, сентиментально-раболепная публика, готовая бисировать и бравировать любым модным бездарям и спесивцам. В отличие от любителя оперы — я, кстати, с превеликим трудом перевариваю этот вырожденческий жанр, который когда-то безуспешно пытался гальванизировать Верди, — рок-почитатель потребляет музыкальную пищу во имя животного кайфа-сырца, ядерного катарсиса, а не ради накрутки бонусных цифр на счетчик социального статуса и престижа. По этой причине я успешно совмещал изысканный виолончельный курс с игрой на вульгарном басу в одной клубной рок-группе. Один из музыкантов нашего бэнда мелькал впоследствии в некогда популярной, интеллектуальной амстердамской команде “Фокус”. Вы, Лаура, разумеется, о таком и не слышали. Известное дело, вечно голодный шоу-бизнес не хуже сатурнов и революций пожирает своих детей. У меня были предлинные волосы, шею резал пацифистский значок на суровом шпагате, из кармашка потертой джинсовой курки торчал манифест сорбоннских неокоммунаров. Ничего удивительного — на европейском дворе стояла эпоха разбрасывания булыжников… Прибыли мы в Венецию на обыкновенном поезде. Однако мне запомнилось уникальное, удивительное ощущение — замедляющий ход состав словно глиссер скользит по зеркальной озерной глади. За спиной у меня — непосильный виолончельный горб, в руках — дорожная сумка с парой рубашек и джинсов, кипой замызганных нотных сборников, книжкой Мэри Маккарти “Изучая Венецию”, истпаковским спальным мешком (на случай, если придется спать прямо на дворцовой лужайке), пачкой легкого “Мальборо”, загодя начиненной крепкими джойнтами. Вы когда-нибудь курили траву, Лаура?
— Только один раз. Вместе с Илларионом. Экспириенс был не из самых приятных.
— Угу. Ясно. Случилось так, что мы попали в город в самый пик наводнения, которые в Венеции случаются с регулярностью женских циклов. Мы сняли ботинки, засучили выше колен черные брюки, поскольку оба были в строгих костюмах — обязывала чопорная классическая традиция — и побрели на площадь Сан-Марко, с опаскою рассекая нагими ногами мутно-смурую, чреватую пираньями и крокодилами жижу. На площади мы купили у уличного торговца уродливые, но удобные одноразовые ботфорты из транспарентного пластика, которые сразу же на себя натянули. Приятель вскоре меня покинул — он опаздывал на рандеву со скороспелой итальянской подружкой, с которой он познакомился в поезде. А я беззаботно пошлепал вверх по тесным, пахнущим тиной улочкам в поисках подходящей гостиницы. Вода быстро спала. Я чавкал ботфортами по илистому, загаженному бытовыми отбросами руслу узкой, прямоугольно петляющей речки. Воспользовавшись наводнением, владельцы лавочек и гостиниц устроили повсеместно генеральную мойку и после жестокой борьбы вышвырнули на улицу — я наблюдал, как бойко и энергично уборщики шмыгали швабрами, — горы мусора и прочих отходов своей коммерческой жизнедеятельности. И вдруг… И вдруг… Кстати, знаете ли вы, Лаура, что слово “вдруг” — любимое слово русского писателя Федора Достоевского? Впрочем, можете не отвечать на этот праздный вопрос…
Месье Маттенлокк отхлебнул из чашечки кофе и продолжил рассказ.
— И вдруг я увидел, что навстречу мне идет, или нет, скорее, тяжко бредет хрупкая светловолосая девушка, волоча за собой нечто огромное, бурое, злобное, упирающееся. “Девушка-рикша”, — отчего-то подумалось мне. Но тащила она за собой обычную арфу в гигантском футляре. Футляр напоминал троянского коня и злобно поцокивал по спинам булыжников бронзовыми колесиками. Солнечные пряди волос юной мученицы грозно вздымались и опадали под порывами теплого ветра, но серо-голубые ее глаза лучились смиренностью и покоем. Ее стройные ноги в черных вельветовых джинсах тоже были зачехлены в нелепые пластиковые ботфорты. Я немедленно подбежал к ней и предложил ей свою помощь, обратившись к ней машинально на итальянском. В ответ она сказала мне что-то по-немецки и улыбнулась… Лаура, вы хотите еще чашечку кофе? Или, может быть, заказать зеленого чая с медом или женьшенем? Или кока-колу со льдом и лимоном?
— Нет-нет, спасибо, Иштван. Продолжайте, пожалуйста.
— Улыбка девушки меня поразила. Вместо стандартного механического растяжения губ я получил редкостную награду — настоящую, искреннюю, радужную улыбку, озарившую все темные закутки моей незрелой циничной души. Еще раз прошу прощения за эту вереницу банальностей. В тот самый момент я и полюбил эту девушку. Окончательно и бесповоротно. Ее звали Анна. Фамилия у нее была потешная и неуклюжая. Совершенно ей не шла. Киндеркли. Костыльная какая-то фамилия. Жила она в провинциальном городке Бедбург, что стоит на речушке Эрфт. А училась в Кельнском университете. На факультете экономики и финансов. Об этом и кое о чем другом она успела мне рассказать, пока я помогал ей тащить ее гомерический катафалк до гостиницы со странным названием “Сингапур”, которую она в отличие от меня, беспечного юного нерадивца, позаботилась заблаговременно зарезервировать. Говорили мы на английском, которым, к счастью, оба почти в совершенстве владели. Для Голландии это почти непреложная норма, а вот для Германии до сих пор, в общем-то, исключение. Анна виновато поведала мне, что ненавидит свой инструмент и играет на арфе по три часа в день лишь потому, что не хочет огорчать своих родителей и младшего брата. Когда она была совсем маленькой и училась в Бедбургском музыкальном училище, с ней раз за разом случались огорчительные для ее родителей конфузы. Всякий раз, когда директор училища устраивал для местной общины благотворительные концерты, кляйне Анхен тоже получала тепленькое местечко в программе с каким-нибудь несложным этюдом для своей детской, четырех-с-половиной-октавной арфы. Однако когда ведущий объявлял ее номер, неизменно случалось одно и то же: она резво выбегала на сцену, но тут же терялась, опасливо трогала указательным пальчиком струны строгого инструмента, пугалась извлеченного ею же звука, ахала-охала, тушила ладонью звук и вновь убегала за кулисы, откуда выудить ее было уже решительно невозможно. С возрастом этот комплекс у нее атрофировался. Но любовь к архаичному инструменту ее так и не посетила, невзирая на всякие там тающие флажолеты, воздушные придыхания и нежно-ручейковые переливы. О, да! Это громоздкое, неуклюжее сооружение порой способно творить чудеса. Помните ли вы, Лаура, восхитительное соло арфы в “Испанском каприччо” Римского-Корсакова? О-ля-ля!
За неимением дирижерской палочки возбужденный профессор неистово замахал мельхировой ложечкой.
В глазах Лауры зарябили струи серебряного дождя.
— О-ля-ля! О-ля-ля! Многие годы спустя нечто подобное по виртуозности и одухотворенности сотворил покойный Стиви Рэй Воэн в “Аллее жестяных сковородок”.
— Иштван, за дирижерским пультом вы смотрелись бы неотразимо. Однако я прошу вас положить ложку на место.
Месье Маттенлокк покорно отправил дирижерскую ложечку на кофейное блюдце.
— В первый же фестивальный день мы отбарабанили, как могли, наши короткие обязательные программы и после этого обрели абсолютнейшую свободу. Никаких призов мы, конечно, не взяли. К несчастью, во время моего выступления дул сырой сильный ветер, и музыку, которую я пытался высечь из посредственного инструмента с помощью черной волшебной палочки, сначала шмякало со всей силы о стену ближайшего здания, а затем уносило в просторы клубящейся водяной пылью лагуны. Я исполнял на дворцовой лужайке три баховские сюиты для виолончели. Соль-мажор, ре-минор, до-мажор. Традиционный, почти неизменный формат. Прелюдии, аллеманды, куранты и прочие сарабанды, менуэты и джиги. Только не ищите в этой иронической прибаутке примеси еретической злоумышленности. Я обожаю музыку Баха. Просто меня не очень прельщает скудная кухня обожествления человеческого; скорее, мне более по душе свойственные немецким романтикам иронические попытки очеловечивания божественного… А вот что нащипывала проворными пальцами Анна, я не ведал даже в момент ее выступления. Потому что безотрывно впитывал безмолвную музыку ее порывистых прядей, сомнамбулических глаз и окольцованной мистикой полуулыбки. Если вы сейчас о Джоконде подумали, то боюсь, что я вас разочарую. Нет, нет и нет! Полуулыбку Анны можно было, скорее, назвать антиподом стервозно прищемленных губ Монны-Лизы. Мы забросили свои инструменты в гостиничных номерах и предались нехитрым и невинным студенческим развлечениям. Только два раза мы удостоили посещением лужайку музыкального фестиваля — пытались расслышать моего амстердамского друга, затерявшегося в составе хлипкого камерного оркестрика, а также однокурсницу Анны, которая в одиночку, с голыми по локоть руками отважно сражалась с диковатым, зубастым роялем. Все остальное время мы бесцельно шатались по городским лабиринтам и почти непрерывно болтали под всхлипы вязкой болотной водицы. К тому времени я был уже аспирантом. Да и деньги у меня водились. Вернее, это мой отец меня баловал. Он быстро разбогател после эмиграции и мог себе это позволить. Наша семья бежала из Мишкольца в 1956 году. Я был тогда совсем маленьким, даже в школу еще не ходил. А мой младший братец и вовсе ходить не умел.
— Так у вас, оказывается, есть родной брат, — заметила Лаура. — И что он? То есть я хочу сказать, поддерживаете ли вы с ним отношения? Или…
Лаура замешкалась, а затем решила не заканчивать фразу.
— Хе-хе. С Шандором отношения мы поддерживаем. Да еще на каком уровне! Помните, я сообщил вам минут двадцать назад, что направляюсь в Милан? Так вот. Тот самый местный профессор, с которым меня ожидает не очень приятная, но крайне принципиальная встреча, и есть мой младший брат Шандор.
— Ах, вот как! — округлила глаза Лаура. — Впрочем, это неважно. Прошу вас, продолжайте рассказ.
Иштван пригубил вторую чашечку “капуччино”, не очень-то деликатно взглянул на часы — Лаура попыталась разглядеть их марку, но часы застенчиво юркнули под обшлаг сорочки профессора, — и продолжил историю.
— Поскольку в средствах стеснен я не был, то развлекал “донну Анну” по мере своих не таких уж и скромных сил. Мы плавали на паромчиках и гондолах, обедали в дорогих ресторанах и просто валяли дурака. Как-то раз мы даже осмелились поплавать и понырять в одном укромном канальчике — после от нас долго веяло ароматом пустого бочонка из-под солений. А еще мы заваливались на выставки, обшаривали музеи, ходили в кино на всякую дребедень, глазели на любительские уличные спектакли. Но чаще всего беспредметно болтали, праздно наматывая на выносливые юные ноги витиеватые венецианские километры. Кроме того, у Анхен вскрылась сильная женская слабость к миниатюрным стеклянным изделиям с островочка Мурано. Поэтому мы истоптали, наверное, все сувенирные лавочки и магазины в поисках оригинальных, на ее взгляд (сам я в этом ничего не смыслил), побрякушек и феничек. В одном магазинчике я купил для нее серебристый стеклянный колокольчик с розовым финифтиевым язычком. Колокольчик так трогательно, трепетно звенел, что оставить его в магазине было попросту непозволительно. После того, как продавец щедро и бережно укутал хрупкий предмет папиросной бумагой и вложил его в красный пакетик с желтым поросячьим завитком, я сказал донне Анне: “Вот тебе мой главный звякни в этот колокольчик, и я тотчас же к тебе прилечу на крыльях…” Тут я запнулся — хотел было докончить: “на крыльях любви”, но вместо этого у меня как-то само собой вырвалось: “на крыльях ветра”. Видимо, Дилан попутал. А потом я вытянул со стеллажа приглянувшуюся фолк-гитару — магазинчик приторговывал еще и музыкальными инструментами — и тихонечко спел ей на ушко:
“Whenever you want me at all
I’ll be here, yes, I will, whenever you call
You just gotta ring this bell, yeah
You just gotta ring this bell…”
Месье Маттелокк густо вздохнул и потянулся к лежащей на блюдце ложечке. Подхватил ее двумя пальцами за самый хвостик, приспустил в пустую кофейную чашечку и три раза звякнул мельхиоровым молоточком по стенке фарфорового колокольчика:
— Дзинь! дзинь! дзинь!
А потом положил ложку обратно на блюдечко.
— То, что это была шутка, понимали мы оба. Но только один из нас воспринимал эту шутку всерьез. Интересно, что мы с Анной так ни разу и не поцеловались. Я имею в виду, по-настоящему. Традиционные надщечные поцелуйчики в пустоту, разумеется, в счет не идут. Сначала меня вполне насыщали, заряжали и вдохновляли одни только задушевные разговоры с объектом моей возвышенно-пылкой любви, но когда я вдруг с ужасом обнаружил, что в верхней половинке песочных часов наших фестивальных каникул осталась всего лишь щепотка сахарной пудры, то решил попытаться придать нашим сугубо дружеским отношениям более веский, то есть более материальный характер. С другой стороны, я не мог не видеть всей абсурдности и несостоятельности своей дерзкой затеи по возведению на базе двухмерной плоскости качественно новой трехмерной конструкции, поскольку необходимым условием решения этой стереометрической сердечной задачи являлось наличие у практически бесплотного существа плотских помыслов и инстинктов. Тем не менее, моя отчаянная попытка все-таки состоялась примерно за сутки до нашего возвращения в места постоянного обитания, то есть в Гаагу и Кельн.
— Синьор и синьора изволят еще что-нибудь? — осведомился из-за спины месье Меттенлокка официант.
— Лаура? Может быть, вы все-таки что-нибудь выпьете? Кофе? Чай? Кока-кола? Ликер?
— Нет-нет, спасибо, дорогой Иштван!
— Официант, счет, пожалуйста!
— Си, синьор.
— Итак, поздним вечером мы колыхались на тарахтящем паромчике в пологой излучине заливчика Бачино-ди-Сан-Марко, неуклонно смещаясь в сторону островка Изола-ди-Сан-Джорджио-Маджиоре. К сожалению, я не припомню, что мы собирались там делать. Хотя это не столь уж и важно. Мы сидели против движения судна на деревянной двухместной скамейке и смотрели на расплывающиеся, растворяющиеся в чернильном пространстве разноцветные светляки, колыхавшиеся над Пьяцца-Сан-Марко. Абстрактный пейзаж завораживал душу и затормаживал разум. Краткий период этой двухъярусной бесконтактной анестезии показался мне крайне благоприятным для осуществления своего простодушного замысла. Я легко приобнял свою спутницу — она этому не воспротивилась! — и завел разговор о грядущем расставании. “Ах, не надо об этом, Иштван!” — умоляющим тоном перебила меня донна Анна. — “А то на меня наплывает такая печаль, такая печаль!” И тогда я понял, что наступил краеугольный момент. “Анхен, милая-милая Анхен, можно тебя поцеловать?” — сказал я решительно. Мое тело, налившееся, напружинившееся нестерпимым желанием, походило на готовый к запуску аэростат. И вот тут моя временная стремянка, наспех воздвигнутая на полированной плоскости двухмерной экзистенциальности, поскользнулась, словно начинающий фигурист, хлопнулась на бок и разлетелась на множество опасных осколков, как статуэтка из венецианского кружевного стекла. Ответ моей вожделенной спутницы был молниеносным и резким, как выстрел пастушечьего кнута. “Найн! Найн!” — сказала мне Анна, и моя рука сорвалась с ее покладистых плеч. Почему она ответила мне по-немецки? Не знаю. Возможно, спонтанный переход на родной язык в критической ситуации свойственен каждому человеку. Поразительно, но я до сих пор не знаю и того, допустимо ли было задавать любимой девушке столь наивный вопрос, ставящий ее в неловкое положение, или уже сама его постановка представляла собой афронт, покушение на ее психическую полноценность?
— Могу поделиться собственным опытом, — сказала Лаура. — Именно я заставила Иллариона впервые себя поцеловать. Именно я затащила его к себе в постель. И наконец, именно я привела его в мэрию для заключения брака.
— Позволю себе заметить, дорогая Лаура, что вы описываете весьма типичную ситуацию. Что до моих собственных былых терзаний и сомнений, то сегодня они не имеют никакой познавательной ценности. Современная гиперстандартизированная молодежь давно растеряла комплексы юного Вертера. О, нынешнее алко-попсовое поколение! Оно безошибочно выбирает секс без любви, как престарелый сердечник безошибочно выбирает кофе без кофеина. Молодежь предпочитает мелкую беспроигрышную лотерею, жертвуя рискованным правом на любовный “джэк-пот”. Однако поспешу завершить свою затянувшуюся историю. В течение последних венецианских суток я более не возвращался к опасной теме объятий и поцелуев, и мы с донной Анной расстались близкими, добрыми друзьями. Обещали как можно чаще писать и звонить друг другу, встречаться время от времени. Так оно, собственно, и тянулось до роковой временной зарубки. По поводу неудачной попытки сближения я особенно не переживал — полагал, что впереди у меня еще достаточно времени. Наша рациональная дружба представлялась мне, по наивности, даже прочнее любовных или супружеских уз. Но однажды я получил от Анны короткое торопливое письмецо. Это письмо оказалось последним. В нем она сообщала мне, что совершенно случайно познакомилась в люфтганзовском самолете с одним молодым человеком, который был, естественно, тоже немцем. Знакомство носило курьезный и поначалу даже малоприятный для Анхен характер. По рассеянности она заняла в самолете чужое место, и его законный держатель, белокурый и голубоглазый клон рафинированного арийца, в достаточно неделикатной форме посоветовал ей это место освободить. Вначале Анна принялась упрямо и самоуверенно отстаивать свои права, но, сверившись, наконец, с настигнутым на самом днище проглотистой дамской сумочки посадочным “тикетом”, безмерно смутилась, горячо извинилась за нечаянную ошибку и немедленно перебралась в другой микрорайон экономического салона. Однако спустя всего пару минут раскаявшийся сентиментальный ариец виновато подсел к удрученной Анне, принес ей не менее пылкие ответные извинения и предложил ей снова занять то место, с которого он ее недавно согнал. Казалось бы, донельзя избитый голливудский сюжет. Не так ли? Однако мы редко задумываемся над тем, что реальная наша жизнь порой преподносит нам такие развесистые банальности, по сравнению с коими писанина скудоумных голливудских скрипт-райтеров кажется верхом оригинальности и неповторимости… Ну, а дальше… Ну, а дальше все понеслось по накатанной романтической колее… В общем, далее можно и не рассказывать. Получив это чудовищное послание, я сразу же позвонил милой Анне. Анхен долго не подходила к телефону, а когда подошла, то сухо сказала, чтобы я ей пока не звонил, потому что она хочет все серьезно обдумать. “Я тебе лучше сама позвоню”, — сказала она мне на прощанье. Но, конечно же, так и не позвонила. Я долго и мучительно пережевывал и переживал это катастрофическое для меня событие, и спасло меня только радикальное погружение в науку. А еще помогла мне встреча с моим учителем — сталкером, который согласился стать моим научным руководителем, когда я взялся за свою первую магистерскую диссертацию. Потом я случайно встретил одну интеллигентную и симпатичную женщину, которая также помогла мне отчасти забыться. Но, увы, только отчасти. Давнее венецианское наваждение преследует меня, словно неизлечимая хроническая болезнь. А регулярные поездки в Италию помогают мне сгладить наиболее острые приступы этого заболевания. Отсюда у меня к Италии — двойственное, амбивалентное чувство. Я и люблю, и ненавижу эту страну.
— Неужели всего несколько дней сумели перевернуть всю вашу дальнейшую жизнь?
— Их было десять. Ровно десять дней.
— А колокольчик? — спросила Лаура.
12
— Колокольчик? Ах, да! Вы имеете в виду тот колокольчик, который я подарил милой Анхен в Венеции? Колокольчик был очень хрупким и наверняка давно разбился или сломался. По крайней мере, за всю свою жизнь я так ни разу не услышал ни наяву, ни во сне его тонкого, стеклянного звона.
Месье Маттенлокк умолк, раскрыл возникшую перед ним узкую кожаную папку с голубоватым листиком счета внутри, равнодушно скользнул по конечной цифре, подчеркнутой двумя синими линиями (“Интересно, сколько стоила бутылка “кьянти” девяносто первого года?” — полюбопытствовала Лаура, но спросить Иштвана не решилась, посчитав незаданный свой вопрос пережитком дикарства и азиатчины, — сама она уже расплатилась во время рассказа профессора по отдельному счету), вытащил из бокового кармана кабачкового пиджака ворох растрепанных купюр, отщипнул от него четыре зеленых бумажки и вложил их в беззубую пасть кожаной папки.
Затем он с видимым облегчением откинулся на высокую спинку стула, но вдруг встрепенулся и снова уперся грудью в кромку стола:
— Да, вот еще что! Я забыл упомянуть об одной любопытной детали. О кулоне. У Анны был точно такой же кулон, который я вижу сейчас на вас. И вот вам неопровержимое доказательство. На тыльной стороне кулона должна быть крышечка на петельках с кнопкой-защелкой. Если на кнопку нажать, то крышечка откинется и обнажит эдакий микроскопический тайничок, в котором очень удобно хранить, например… э-э-э… стрихнин или… э-э-э… цианистый калий. Верно?
— У меня никакого стрихнина там нет! — возмутилась Лаура.
— Позвольте, дорогая Лаура! Эти яды мне просто к слову пришлись. Я ведь вас не о содержимом тайничка спрашиваю — пусть это остается вашим невинным секретом — а о самом тайничке. Как доказательстве тождества двух разновременных кулонов.
— Ну да, есть в кулоне такой тайничок. И о чем же это свидетельствует?
— Да ни о чем! Вернее, только о том, что вы носите точно такое же украшение, которое когда-то я подарил Анне. Откуда у вас этот кулон, если не секрет?
— Я купила его только вчера. Здесь, в Вероне. В одной маленькой ювелирной лавке.
— Ну, а я приобрел его много лет тому назад в Венеции. Тоже в одной ювелирной лавчонке. Совпадение из разряда простейших, но какое впечатление производит! Как эффектный карточный фокус. Или вы со мной не согласны?
— Да нет. Вы абсолютно правы. У меня даже мурашки по спине побежали. А еще это ваше странное предположение… Ну, о том, что в кулоне удобно яды хранить… Вы меня озадачили и почти напугали.
— Почти? Но почему же только почти?
— Потому что меня очень сложно чем-либо испугать.
— Тогда позвольте полюбопытствовать, дорогая Лаура, почему вы с Илларионом разговариваете по-французски? Вы ведь не коренные французы, не так ли?
— А вот в этом нет ничего удивительного. Мне обещают хорошую должность в одной частной школе. И эта должность требует безукоризненного знания французского языка. А я, к сожалению, всё никак не могла найти в себе сил, чтобы заставить себя избавиться от множества мелких застарелых ошибок. Вот и условились разговаривать во время поездки только по-французски. Илларион у меня — педант. Французский язык у него — грамматически безупречный.
— Да, пожалуй, и весь он — грамматически безупречный, не так ли?
— Увы, именно так, — опустила ресницы Лаура.
Профессор вскинул руку с часами — Лаура вновь безуспешно попыталась подглядеть их название — и заойкал-запричитал.
— Ой-ой-ой-ой! Как быстро летит время в вашем… э-э-э… э-э-э… м-да… Короче, “вновь пришла пора сложить усталые крыла и почивать под треск свечей до первых солнечных лучей…”.
— Дорогой Иштван, ваша печальная история тронула мою мелкую душу, — грустно улыбнулась Лаура, поднимаясь из-за стола.
— Смеетесь над стариком? — улыбнулся профессор, тоже вставая со стула.
— Ничуть. Ваша история на самом деле очень трогательная, а моя душа мелка и мала, как вот эта кофейная чашечка. И к тому же вы совсем не старик. Если хотя бы немного к вам приглядеться…
— Вы себя недооцениваете, Лаура. Ваши глаза, губы и пальцы говорят о вашей душе совершенно иное.
Лаура и Иштван направились к лестнице. Шаг их был грациозен и величав. Иштван любезно поддерживал даму за локоток.
— И что же они говорят?
— Я же уже сказал. Ваши глаза и прочее говорят о вашей душе совершенно иное.
— Дорогой Иштван, если вы думаете, что я буду настаивать на более вразумительном ответе, то вы ошибаетесь.
— Как вам будет угодно, дорогая Лаура.
— Буонанотте, синьор и синьора, — расправил сонную физиономию метрдотель.
— Буонанотте, синьор. Спасибо за гостеприимство, пусть и слегка запоздалое, — качнул головой профессор.
— Во Франции женщину поставили бы на первое место, — шепотом заметила Лаура.
Они преодолели первый марш лестницы под хриплые вздохи деревянных ступеней.
— А как же путешествие?! — вдруг вспомнила Лаура.
— Ага-ага! Зацепило! И вы еще смеете утверждать, что душа у вас размером с кофейную чашечку?! Но мы ведь, кажется, договорились продолжить об этом беседу во время завтрака.
Второй лестничный марш вынес их в широкий раздваивающийся коридор.
Направо-налево бежали вереницы узких черных дверей с несоразмерно большими бронзовыми номерками. Розовые прогалины между дверьми были изуродованы такими же оленьими канделябрами, что и в трапезном зале на “нулевом” этаже. Однако здесь вместо настоящих свечей на кончиках бархатных рожек мерцали тусклые электрические лампадки.
— Вот мы и пришли, — сказала Лаура. — Вам — налево, а мне — направо. Спокойной вам ночи, дорогой Иштван.
— Спокойной вам ночи, дорогая Лаура.
13
Приоткрыв тяжелую дверь под номером “221”, Лаура увидела в зеркале отражение Иллариона, нелепо раскорячившего спортивное продолговатое тело в одних плавках-трусах сразу на обеих придвинутых встык кроватях.
Илларион поглощал свою книгу при свете настольной лампы с рубиновым абажуром. Затылком он упирался в худосочный ватиновый валик.
Жесткие, словно набитые голышами валики вместо обыкновенных пуховых или ватных подушек — повсеместно внедренное изобретение какого-то гостиничного хитроумца.
Верное средство, провоцирующее остеохондрозные отложения, шейные грыжи и разлапистую мигрень, перекрывающее асуанской плотиной жизненно важные крово- и лимфотоки, затевающее игру в скакалки с внутричерепным давлением и троекратно усугубляющее последствия утреннего похмелья.
Какую цель преследовал первовыдумщик кошмарного валика?
Пытался отбить у клиентов охоту к долгому сну, чтобы заставить их проводить больше времени в гостиничных ресторанах, бутиках, дискотеках? Стремился повысить показатели койкооборота и заодно приучить постояльцев не опаздывать на пароходы, поезда, самолеты? Или просто по-джентльментски учтиво порывался напомнить им древнюю мудрость: в гостях — хорошо, а дома — лучше?
— Илларион, ты уже был в ванной?
— Только что оттуда. Ну, как тебе старикан? Что за историю он тебе преподнес? Снова глупости на уши вешал о подлинном и аутентичном? По твоим влажным глазам догадываюсь, что рассказывал он тебе про свою истинную любовь. У всех, конечно, любовь фальшивая, а у него одного истинная. Так?
— Во-первых, мы, кажется, условились разговаривать только по-французски, а, во-вторых, быстренько расстилай кровати. Я очень устала.
Илларион шлепнул книжкой о тумбочку, вскочил с кроватей и начал яростно стягивать с одной из них покрывало. Он был похож на обезумевшего насильника, который пытается как можно скорее сорвать одежду с упирающейся жертвы.
Лаура быстро разоблачилась почти донага, сбросив вещи на пухлое кресло и обернув цепочку кулона вокруг ножки второй, дремлющей настольной лампы.
Фигуру Лауры можно было бы считать практически совершенной, если бы только ее кинематике не была присуща неуловимая жестяная жеманность и серийная кукольность. Несколько легкомысленные остроконечные грудки нисколько Лауру не портили; скорее, наоборот — ассиметрично уравновешивали мраморную основательность ее амфорных бедер.
— Ну, а все-таки, что тебе рассказал полоумный автогерметик? Интересно же! Лаура? Ты меня слышишь?
Лаура молча прошла в ванную комнату.
Когда она вернулась из ванной и шмыгнула шелковым голышом под тонкое одеяло, Илларион встрепенулся на своей половине, нежно погладил ее по щеке кистью руки, превращенной в мягкую тигриную лапу:
— Мур-мур-мур…
— Илларион, извини, я очень устала.
— Да-а-а… Уболтал, уморил тебя старикан. Кстати, мы же с тобой условились говорить только по-французски. Третье и последнее тебе предупреждение! — поддел он ответно Лауру, зажмурил глаза и прыгнул в свой извечный цементно-заоблачный сон.
14
Илларион проснулся, словно кто-то ткнул его острым шилом в левую почку.
Он застонал, привскочил на обоих локтях и осмотрелся.
Близорукие его глаза, избавленные на ночь от настырного посредничества контактных линз, медленно привыкали к рыхлому полумраку. Илларион кинул неприцельный взгляд на лаурину половину, протянул вперед руку и обомлел. Рука нащупала лишь шкурку сморщенного одеяла.
— Лаура! — пустил он горючие слюни.
Он включил настольную лампу. Рубиновый свет залил зияющие пустоты соседней кровати. Горки одежды на кресле тоже как ни бывало. В глазах запрыгали фосфорные светляки будильника “Касио”.
Четыре семнадцать утра.
Сквозь полуприщуренные деревянные жалюзи, подстрахованные снаружи ажурной чугунной решеткой, сочилось благоухание свежевыстиранного белья.
— Merde! Merde! Merde!
Илларион вскочил с кровати и начал натягивать на себя что попало.
— Ах вот оно что! Какой у профессора номер комнаты?! Merde! Merde! Merde! Вот тебе и подлинное путешествие! Прикладное — ха-ха! — подлинное путешествие! Спокойно, спокойно, спокойно! Двести пятнадцать! Двести пятнадцать! Двести пятнадцать! Двести пятнадцать!
Илларион продолжал повторять эту цифру, как шифр, как пароль, как заклятие, когда выскользнул, наконец, из постылой комнаты, когда мчался почти вслепую по коридору, когда одной рукой барабанил в черную деревянную крышку за бронзовым двести пятнадцатым номером, а другой — отчаянно дергал за потертое золоченое яблоко дверной рукояти.
— Только бы хозяев гостиницы не разбудить. Нехорошо ведь получится, — предостерег сам себя Илларион и усмирил барабанную дробь.
Затем он приник крупным ухом к доверчивой глянцевой глади. Его голова выстукивала по дереву воинственную чечетку — горячий привет от старины Паркинсона.
За дверью что-то брякало, шуршало и кашляло.
Илларион подпустил немного четырехдольной дроби костяшками пальцев правой руки.
Муторные, противоречивые желания обуревали им в эти сомнамбулические секунды. Ему одновременно хотелось злобно визжать и нежно мурлыкать, ворваться в номер профессора и затаиться где-нибудь в кукурузном поле, выдуть бутылку рома и стать под холодный душ, нажать на кнопку пуска термоядерной ракеты и уплыть на воздушном шаре в бездушную стратосферу.
Наконец, золоченое яблочко закрутилось, заскрежетало, вспыхнула тонкая нитка щели, и дверь на пядь приоткрылась.
На Иллариона ошалело взирали блеклые, заспанные глаза месье Маттенлокка.
Илларион бросился на препятствие хищным зверем, зацарапал по черному глянцу розовыми ногтями, навалился на дверь всем своим гимнастическим телом и заставил ее податься еще дальше вглубь.
Окрыленный успехом, Илларион предпринял еще один стихийный штурм, но дверь как-то странно дернулась, словно икнула, и намертво застопорилась. Левое плечо Иллариона заныло, уткнувшись во что-то жесткое и упрямое. Он чуть отпрянул, скосил взгляд и увидел ригидно растянутую в пустоте блестящую стальную змейку. Ах, вот оно что! Бдительный Иштван успел накинуть на дверь цепочку!
Тем не менее, отвоеванного пространства вполне хватало для начала конструктивных переговоров.
Но разговор начал первым все же профессор.
— Уважаемый Илларион!? Что случилось?! Прекратите ломиться ко мне в номер! Я вас боюсь! Объяснитесь же, наконец! Вам нужна моя помощь?!
— Немедленно откройте мне дверь, и тогда мы нормально поговорим!
— Нормально?! Я же сказал, что я вас боюсь! Объясните мне, что стряслось?! Что-то с Лаурой?!
— Ах, вы… ах, вы, низкий обманщик и манипулятор! — задохнулся от гнева Илларион. — Я всё вам сейчас объясню, гнилой голландский кабачок!
Эта безумная фраза окончательно напугала профессора.
— Уходите, уходите! Я вас умоляю! — залепетал профессор. — Налицо какое-то вопиющее недоразумение. Обратитесь, наконец, к гостиничным служащим, к метрдотелю, к администратору. Они вам должны помочь. А меня оставьте меня в покое. Мне нужно спать. У меня строгий режим. Я коплю интеллектуальные силы для серьезной научной баталии.
— Профессор, снимите с двери эту змею… то есть цепочку, — не унимался Илларион. — Впустите меня! Нам нужно срочно поговорить!
— Отстаньте от меня! Вы спятили! У вас размягчились мозги после “Рубиновой кавалькады”. Вы получили сверхдозу. В номер я вас не впущу. Мой номер — это моя суверенная территория.
— Что?! Суверенная территория? Ах вот вы какую песню теперь запели, лицемерная гаагская моль!
— Уходите, уходите! — раздваивались судорожные увещевания профессора, натыкаясь на тонкий серебряный шнур.
— Месье Маттенлокк! Я точно знаю, что Лаура у вас! Отдайте мне Лауру. И я оставлю вас в покое. Обещаю, что после и пальцем вас не трону.
— Нет у меня никакой Лауры! Вы примитивно спятили. Еще раз повторяю, что на вас дурно подействовала “Рубиновая кавалькада”. Эту книгу следует поглощать мелкими глотками, а вы наверняка…
— Отдайте Лауру!!! — зарычал в исступлении Илларион.
Из соседней двери выглянула кудлатая женская голова и тут же исчезла. Потом снова выглянула и исчезла, и более уже не появлялась.
“Кукушка? Два часа ночи? Не может этого быть! Я же на будильник смотрел!” — не на шутку разнервничался Илларион.
— Послушайте, Илларион! Я в номере один как перст. Мне вообще всю свою жизнь суждено провести в одиночестве. Я ведь по сути странствующий пришелец. Микромегас, подвергающий осмеянию и осуждению здешние варварские обычаи и нравы… Меня, разумеется, никто не понимает… Я — глубоко несчастный человек, а вы…
Илларион баскетбольно подпрыгнул и попытался сфотографировать взглядом приоткрывшуюся ему на долю секунды часть “суверенного пространства”. Он успел ухватить взглядом смятую пустую постель, изумрудные тапочки на лиловом ковре. Однако на тумбочке, рядом с настольной лампой в рубиновой шляпке, в глаза ему бросилось что-то смутно, неуловимо знакомое.
— Снимите цепочку, уважаемый автогерметик. Я вам ничего не сделаю. Я просто хочу осмотреть… посмотреть на ваш номер.
— Уважаемый Илларион. Лучше попросите Лауру вызвать врача. Обратитесь в комнату с табличкой “Amministrazione”. Она работает круглосуточно. Если дежурный спит, то всего лишь слегка потрясите его за плечо!
— Снова блефуете? — удрученно покачал трясущейся головой Илларион. — Думаете, я отступлю, брошу карты?
И в этот момент в бубенчиковой голове Иллариона неуловимо знакомое нечто вдруг склеилось воедино, обрело конкретные формы и очертания.
Кулон!
Ну, конечно же! На прикроватной тумбочке в номере автогерметика лежал янтарный кулон Лауры!
— Ах! — вырвался из раскочегаренных мехов Иллариона раскаленный воздух. — Вы подлый, нецивилизованный лжец! Теперь я точно знаю, что Лаура — у вас!
— Нет у меня никого! Убирайтесь прочь! Вы довели меня до белого каления! Сейчас я позвоню горничной или администратору.
— Валяйте, звоните! А я в это время вышибу дверь. Короче, даю вам десять секунд на размышление. Затем приступаю к последнему штурму. За возможный побочный ущерб в виде мертвого тела ответственности не несу. Учтите, я очень и очень сильный. Я много, может быть, даже слишком много, занимаюсь спортом. В основном, баскетболом и теннисом. За вашу жизнь я уже не ручаюсь. За вашу жизнь я не дал бы сейчас и рваного пятерика. Вы — живой труп, месье автогерметик!
— Погодите! — взмолился профессор. — Ну, погодите же!!!
Его голос трепетал колокольчиком из тонкого венецианского стекла.
— Я должен сообщить вам что-то очень важное! Только уймитесь на пару минут! Умоляю вас! И обещайте, что не тронете меня. А потом сразу уйдете.
Страстно-проникновенные слова профессора раскаленной иголкой проткнули вспучившееся мозолисто-каучуковым волдырем безумие Иллариона. В голове его что-то сверкнуло и брякнуло, и к нему хотя бы частично вернулась его врожденная интеллигентность.
— Хорошо! Откладываю штурм ровно на пять минут. Обещаю не начинать атаки, пока вы будете говорить, — чеканил сталью по меди Илларион. — Впрочем, я уже догадываюсь, что вы собираетесь мне сообщить.
— Тогда пообещайте, что не будете ломать дверь. А то я действительно поставлю на ноги всю гостиницу. Удивительно, что до сих пор никто не проснулся. Поразительная страна, Италия!
— Обещаю не делать этого в течение пяти минут, — сказал Илларион. — И прекратите мне угрожать! Иначе я дезавуирую все согласованные с вами договоренности!
— Хорошо-хорошо-хорошо! — заскулил профессор.
— Итак, что за важную информацию вы желаете мне сообщить?
С помощью интенсивных вдохов и выдохов Илларион начал психологически готовить себя к чудовищному известию.
— Начну с главного, — раздался глухой, дрожащий голос гаагского гостя.
Илларион задышал глубоко, неровно и часто.
— Никакой я не профессор. Я вас низко обманул. И вас, и Лауру. Мне, право, неловко все это сейчас говорить. Но другого выхода вы мне не оставили.
— Что?!!!
— Господи, Илларион! Не заставляйте меня повторяться. Мне и без того сейчас очень худо. Вы всё прекрасно слышали. Могу лишь добавить, что я несчастный и больной человек. У меня слабые почки, пошаливает печень. Я страдаю хроническим эзофагитом. К тому же я очень беден. Деньги на эту поездку я копил два с лишним года, отказывая себе в самом насущном.
— Я вам не верю. Вы заговариваете мне зубы. Где Лаура?
— Прошу вас, не перебивайте меня. Дослушайте меня до конца. А потом уже будете делать выводы. Я вам не сказал еще самого главного.
Илларион заухал филином, впечатался лбом в бронзовое трехзначие.
— Мое главное несчастье состоит в том, что я непомерно, безгранично тщеславен. Ради потакания своей неуемной гордыне я готов почти на всё. Внимание, интерес, любопытство, восхищение со стороны чужих, посторонних людей, которых я дурачу и забавляю безумными, парадоксальными и нелепыми теориями, хвастливыми рассказами о своей якобы научной деятельности, — все это доставляет мне несказанное удовольствие. Попеременно я примеряю на себя личины ученых, политиков, писателей, журналистов и наслаждаюсь производимым на жертвы эффектом.
— Этого не может быть!
— О, еще как может! Фактически речь идет о неопасном психическом заболевании, специфическом полиневрозе. Я даже пытался лечиться, поскольку мой недуг пагубно отражался на моей служебной карьере. Но лечение, к сожалению, не принесло желаемых результатов. В этой связи я открою вам еще один горький секрет. Мелким клерком во второразрядном лондонском банковском учреждении “Кэмпбелл’з Бэнк” горбатится за мизерабельное жалование вовсе не сэр Джордж Уинстон Грант, а… а… а ваш покорный слуга. Ну вот… Рассказал вам все начистоту… и стало легче… и стало значительно легче… Прошу вас, не ломайте дверь!
— Позвольте, а где работает сэр Грант?
— Эге-ге! Он нигде не работает. Он заседает в Палате Лордов, — почти зарыдал месье Маттенлокк.
— Нет, постойте… А как же концепция подлинного или аутентичного путешествия?
— Ну какое еще подлинное путешествие! Я вас умоляю! Я всё это выдумал! Это была чистейшей воды импровизация. Спонтанная реакция на ваше расхожее хобби. Я и не на такие штуки способен. Язык мой подвешен природой чрезвычайно умело. В школе одноклассники дразнили меня бароном Мюнхаузеном… Вы умный, наблюдательный и рассудительный человек, поэтому сразу заподозрили что-то неладное. А вот ваша жена — существо гораздо более простодушное и впечатлительное… Провести ее мне оказалось гораздо легче…
— Да-да! Лаура! Она у меня такая… Она у меня такая… Послушайте, месье Маттенлокк! Или как вас там?
— Можете продолжать называть меня месье Маттенлокком…
— Где моя жена?! Куда вы ее дели?! Пропустите меня в свой номер!!!
— Боже мой, вы опять за свое! Ну, откуда же я это знаю! — застонал мнимый профессор. — Разве я сторож… э-э-э… и так далее… Ваша безумная выходка меня настолько напугала, что мне не оставалось ничего другого, кроме как сознаться в своем постыдном пороке. Иррациональный ужас и спасительная мысль о том, что мое унизительное самоизобличение охладит ваш кипящий разум и позволит снять с меня всяческие подозрения, заставили меня пойти на эту крайнюю меру. Итак, теперь вы воочию убедились, насколько я жалок, нечистоплотен, немощен и убог. Неужели вам мало этого моего унижения? Я прошу вас! Уходите скорее прочь! Оставьте меня один на один со снедающим мою душу стыдом и я предамся безутешной печали!
Лжепрофессор с треском захлопнул дверь номера.
Было слышно, как скрипично взвизгнули пружины его кровати.
15
Опустошенный, обескураженный Илларион стоял, вперивши мутный взор в блестящую цифру “215”.
Мыслей у него в голове почти не осталось.
Неприглядная нагота откровений жалкого старика обратила остатки мыслей в поспешное бегство. Он ощущал лишь бесплодность и бесполезность унизительных излияний псевдоученого, поскольку его персональную проблему они решить не смогли. И даже отбросили его резко назад, к безысходно-исходной точке.
Увы! Факт пропажи несравненной Лауры нисколько не прояснился, не рассосался.
Илларион стоял отрешенно у двери, пьяно покачиваясь, пока не услышал слабый шорох в глубине коридора. Он напряг до предела немощные глаза, но увидел в буром сумраке только зыбкие очертания серой тени. Канделябры нехотя распыляли в околостенном пространстве чахлые корпускулы света.
Илларион наобум поплыл по коридорному полумраку, царапая якорем правой руки поверхность стен и дверей.
— Лаура! Лаура! — с робкой надеждой воззвал он.
Однако контуры надвигающейся сине-пепельной тени, пожалуй, могли бы вместить не менее трех Лаур.
В фарватере коридора в темно-синем махровом домашнем халате степенно курсировал метрдотель. По всей вероятности, на этом же этаже где-то в самом конце левого крыла коридора у него находилась квартирка или каморка.
А, может быть, он явился на шум из гостиничной канцелярии?
— Синьор, я слышал какие-то крики и стуки. Что случилось? Вам нужна моя помощь?
Илларион сначала ускорил шаги, а потом почти побежал к метрдотелю.
— Ах, какая удача! Вы-то мне и нужны! Понимаете, у меня пропала жена! Я ужасно волнуюсь. Ну, как тут не волноваться, если жена пропала, ведь правда?
— Успокойтесь, синьор. Возьмите себя в ежовые руки. Дело-то наверняка пустяковое, а вы так некрасиво волнуетесь. Давайте-ка мирно пройдемся к вашему номеру и все разом выясним.
— Постойте-постойте! Ну, дайте же мне объяснить хотя бы в двух словах, что произошло. Понимаете, у меня пропала жена…
— Так-так. Но я это, кажется, уже слышал.
— Пропала неожиданно, странно. Я проснулся, а ее рядом нет! Вы даже представить себе не можете, как мне стало страшно.
— Точно. Не могу. Потому что я со своей бывшей супругой уже десять лет как в разводе.
— Но главное, что я сначала вроде бы след нащупал. Смешно, но я почему-то решил, что она тайком улизнула в номер к профессору Маттенлокку. Или даже не знаю, как его там зовут-величают. Да к тому же никакой он и не профессор! А лжец и мошенник! Вот! Вот что на самом деле главное!
— Да вы что?!
— Я вам ручаюсь честью! Я только что имел с ним нелицеприятный разговор. Я на него слегка поднажал, и он мне во всем признался. Так вот, он совсем не профессор, не доктор наук, не ученый.
— А кто же?
— Так. Червячок, букашка — мелкий, насквозь лживый клерк в одном захудалом лондонском банке. Хотя, возможно, он и здесь мне соврал. Но одно очевидно — это отъявленный мошенник!
— Этого не может быть.
— Да как же не может! Так оно и есть! — Илларион попытался схватить метрдотеля за лацканы халата. — Он вам, наверное, свою профессорскую визитную карточку подарил. Так эти карточки можно заказать в любом супермаркете! Вы что, разве этого сами не знаете?
— Нет-нет, вы ошибаетесь, милейший синьор! — воскликнул метрдотель, ошарашенно отшатнувшись от Иллариона. — Профессор Маттенлокк действительно подарил мне и Клаудии свою визитную карточку. Но я видел и его документы. Целых три паспорта, американский вид на жительство и еще красивый такой профессорский билет. Я особенно внимательно его изучил, потому что раньше никогда таких документов не видел. Там и название университета было указано. На четырех языках. “Гарвардский Университет”. Точно! Или не Гарвардский?
— Да все это можно подделать! Членский билет профессора! Ха-ха! Это он вам сказал? А на каких четырех языках там все было написано?
— Какая вам разница? Сам я почти свободно изъясняюсь на трех языках. И еще тремя владею в достаточном гостинично-ресторанном объеме. А три паспорта, вы полагаете, тоже можно подделать?
— Элементарно!
— Уверяю вас, синьор, вы глубоко заблуждаетесь! И не стоит так горячиться. Спокойствие и еще раз спокойствие. Хотите, я заварю вам чашку чая на валерьяновом корне и листьях пустырника?
— Да вы что, не понимаете всей серьезности ситуации? Я вам говорю, что в гостинице проживает мошенник, выдающий себя за профессора Гаагского университета, а вы про мне про какую-то валерьянку лопочете…
— Да-да, точно! Вспомнил! В профессорском билете было так и написано — “Гаагский университет”! “Королевский гаагский университет”!
— Синьор метрдотель! У меня начинает складываться впечатление, что вы надо мной издеваетесь. Я вам сообщаю, что в вашей гостинице поселилось лицо, преследующее явно криминальные цели, а вы отмахиваетесь от меня, как от назойливого москита. Этот якобы синьор Маттенлокк просто не может не вызывать серьезных подозрений, поскольку выдает себя то за профессора Гаагского университета, то за мелкого служащего лондонского банка. Против него у меня имеются и другие косвенные улики. Помните, с каким интересом он обсуждал за ужином доспехи Альфонсо Бесстрашного? Вы, кстати, смотрели американский фильм “Бартон Финк”? Нет? Очень жаль.
— Успокойтесь, синьор. Давайте, все же заглянем ко мне, и я все-таки заварю вам чашечку умиротворяющего чая. Живу я один, так что своим визитом вы никого не стесните. Можем даже распить бутылочку “Кальвадоса”. Идет?
И метрдотель игриво ткнул Иллариона в живот.
— Вы, вы, вы! — задохнулся Илларион. — Вы покрываете мошенника или преступника!
— Ну, расслабьтесь же, любезный синьор! Я вас впервые вижу в таком взбудораженном состоянии. Синьор Маттенлокк — настоящий профессор! Я вам клянусь! Я не только документы его видел. С час назад я прочитал про него огромную уважительную статью в нашей местной вечерней газете “Верона делла сера”. Газета солидная, вранья себе никогда не позволяет.
— Что за статья такая? Не понимаю! — обмяк-пошатнулся Илларион.
— Обыкновенная. На первой странице тиснули. С большой цветной фотографией. На фото — наш профессор. Один в один. В своем элегантном костюме кабачкового цвета. И написано о нем всё до мельчайших подробностей. Что, мол, знаменитый профессор Гарвардского…
— Гарвардского?!
— Гаагского, черт побери! Конечно же, Гаагского! Вот прилип же к языку этот Гарвард! Знаменитый профессор Гаагского королевского университета, следуя по скоростной железной дороге из Венеции в Милан, оказал нашему городу высочайшую честь, остановившись в фешенебельной гостинице “Глория ди Верона”. Да-да, именно так и написали. В фешенебельной гостинице “Глория ди Верона”. А дальше там про его выдающиеся научные теории и заслуги что-то такое накручивается. Но эти вещи меня, признаться, мало интересуют. Ой, да я вам сейчас эту газету принесу. Или все-таки ко мне? И по рюмочке “Кальвадоса”?
— Нет-нет, никакого “Кальвадоса”, — промямлил Илларион. — И газету приносить не надо. Я вам верю. Пожалуй, я пойду к себе в номер.
— Но вы что-то про жену говорили…
— Да-да, про жену… Но это я уж сам… Как-нибудь… Я сейчас всё обмозгую и сам…
Илларион вяло пожал метрдотелю руку и зашаркал в сторону своего номера.
Однако у двери профессора остановился и внезапно вцепился в золоченое яблоко ручки.
— Эй-эй, синьор! — забеспокоился метрдотель. — Это яблоко несъедобное! Не надо его теребить. Идите-ка лучше прямо к себе! Что-то вы чрезмерно расшалились. Это уже выходит за рамки… сами знаете чего. Я могу и полицию вызвать. Или карабинеров.
Илларион отпрыгнул от двери профессора. Ну вот! И метрдотеля из себя вывел! А уж с профессором как дурно все получилось!
— Простите. Как-то само собой вышло. Всё-всё. Прямиком возвращаюсь к себе в номер!
У Иллариона задрожали и подкосились ноги.
Он осел на четвереньки, а потом несмело пополз вперед. В направлении трехзначной путеводной звезды.
— Да он же в стельку обкуренный! — хлопнул себя по лбу догадливый метр и утонул в коридорной тьме.
16
У двери с цифирью “221” Илларион усилием воли поставил себя на ноги и лбом надавил на дверь. Дверь не открывалась. Илларион схватился за ненавистную несъедобную ручку и свернул ее вправо. Дверь подалась. Илларион проник в номер.
Жалюзи скупо цедили в спаленку матовый утренний свет.
Лаура крепко спала на своей половине принудительно спаренного ложа.
Илларион подкрался к Лауре и несколько минут тупо сидел возле нее на корточках, безотрывно глядя в ее сомкнутые глаза. Лаура мерно посапывала, и ее длинные ресницы даже не вздрагивали.
“Ах, какая она у меня красавица!” — восхищенно подумалось Иллариону.
Илларион легонько коснулся атласной щеки Лауры. Потом тихонько потряс ее за плечо и прошептал:
— Лаура.
Лаура открыла глаза.
Ее взгляд фокусировался далеко за пределами озабоченной физиономии мужа.
— Здравствуй, моя Лаура. Ты где была?
— А?
— Я говорю: ты где была?
— Когда?
— Когда-когда! Ночью.
— Ночью я спала. Зачем ты меня разбудил?
— Лаура, зачем ты меня обманываешь? Я проснулся в четыре часа утра и увидел, что тебя рядом нет.
— А-а-а! Так это уже не ночь была, а раннее утро. Я проснулась где-то без пятнадцати четыре. Ты спал, как сурок, а я просто задыхалась от нестерпимой жары. Надо было ставни перед сном настежь открыть. Подошла к окну и почувствовала, как с улицы веет таким сочным, свежим ароматом. Оделась и побежала на улицу. Через ресторанную залу. Дверь была закрыта, но ключ висел там где-то рядом на гвоздике. Оказывается, недалеко от нашей гостиницы разбит удивительный парк. Там растут оливы, апельсиновые деревья. А еще там много-много разных цветов. А на клумбах работают поливальные карусельки. Это, наверное, из парка так сочно благоухало. Я гуляла по парку и наслаждалась прохладой и ароматами. А потом услышала какие-то крики, шум. Испугалась и побежала обратно. Зашла в номер, а тебя нет. Выглянула за дверь, прошла немного по коридору и услышала приглушенные голоса — твой и, кажется, метрдотеля. У него английский уж больно специфический. Интересно, о чем ты в такое время мог с ним болтать?
— Как о чем? Лаура! Я же тебя искал!? Проснулся, а тебя нет! Ну, потом в коридоре метрдотель навстречу попался. Почему ты меня не разбудила? Почему ты заставила меня волноваться?
— Ты так сладко спал. Я и не думала, что ты можешь проснуться. Ты же обожаешь жару. А я от жары зверею.
— А где твой кулон?
— Зачем он тебе сейчас?
— У меня такое чувство, что ты его потеряла.
— Хо-хо! С каких это пор моего рационального мужа беспокоят навязчивые парапсихологические ощущения? Интересно, каким это образом я могла его потерять? Я не брала его на прогулку. Пусть себе спит. Вон он — клубочком вокруг настольной лампы свернулся.
Цепочка кулона опутывала ножку настольной лампы, а сам кулон дремал у ее подножья.
Илларион припомнил, что четверть часа назад он впопыхах совсем упустил из виду тумбочку с настольной лампой.
“А кулон ли я видел в комнате профессора?” — засомневался Илларион. — “Ну, действительно углядел что-то темно-коричневое, продолговатое. А, может, это был просто сучок на крышке тумбочки? Или колпачок профессорской авторучки?”
Лаура закрыла глаза.
— Послушай, Лаура, мне кажется, что ты мне про этот парк еще вчера рассказывала.
— Вчера я тебе про другой парк рассказывала. Их здесь полно. Но этот — уникальный. Извини, я хочу спать. И ты тоже ложись.
Лаура закрыла глаза.
— Да-да, конечно.
Илларион бесшумно разделся и лег.
Лаура, кажется, уже спала.
— Лаура, — шепотом позвал он жену.
Он хотел спросить ее: не видела ли она, случайно, во дворике развешанное на веревках белье.
Лаура спала.
Илларион привычно зажмурил глаза, но сон не приходил.
“Всё, теперь точно не усну. Слишком разнервничался. Ах, как я профессора обидел! Но зачем он мне так изощренно лгал? Хотя я его, наверное, действительно очень напугал. На меня просто какое-то безумие накатило. Сам себе удивляюсь. А если бы я его на самом деле задушил или головой о тумбочку трахнул? Страшно подумать!”
За окном уже совсем рассвело.
Илларион подобрал с пола “Рубиновую кавалькаду”. Ему вспомнилось замечание профессора о том, что эту книгу надлежит потреблять маленькими глотками.
“Чепуха! Я почти половину за один присест проглотил — и ничего. Книга как книга. Местами скучно, местами захватывает. Только бесконечные метафоры и витиеватые образы достают. Продираюсь иногда через текст, как сквозь колючий кустарник. “Кавалькаду” бы переиздать в пересмотренном, оптимизированном варианте. Хотя, это, конечно, кощунство. Классик, как-никак”.
Илларион зевнул и наугад раскрыл книгу. Взгляд выхватил фразу: “Зловещая кавалькада извивалась исполинской рубиновой анакондой по трепетавшему в ужасе Булонскому лесу”.
Илларион неслышно положил книгу на тумбочку и сосредоточенно посмотрел на спящую Лауру.
Затем он поднялся с кровати, подошел к двери и в одних плавках-трусах выглянул в коридор.
17
Снаружи было страшно, непонятно и сумрачно.
Илларион дождался, пока его глаза привыкнут к бурому полумраку, и огляделся.
В коридоре вроде бы никого не было.
И тогда он на бесшумных цыпочках направился в правое его крыло.
Вскоре застыл перед дверью профессора.
“Двести пятнадцать. Двести пятнадцать. Двести пятнадцать”, — произнес он три раза заговорщицким тоном, почему-то всерьез полагая, что это поможет ему поймать-обрести стойкое психологическое равновесие.
Илларион побрякал костяшками в дверь. Получилось шесть тактов вальса.
“Нервничаю”, — скорбно констатировал Илларион.
Из-за двери никто не ответил.
Илларион постучал чуть громче.
За дверью лежала мертвая тишина.
Илларион согнулся в две с половиной погибели.
— Профессор, а, профессор? — зашептал Илларион, целясь прямо в замочную скважину. — Я на минутку. Хочу вас кое о чем спросить. Ну, никак у меня не выходит логические концы с концами свести. Да вы не волнуйтесь. Я спокоен, как олимпийский бык. Вернее, как олимпийский бог.
— Подите прочь, идиот! — услышал он вдруг голос месье Маттенлокка.
Голос профессора был трубным, властным и гипнотическим.
— Уважаемый профессор, прошу вас меня простить за то, что я вас так испугал и обидел. На меня просто какое-то мракобесие накатило. Кстати, вы, случайно, не знаете, где моя жена?
— Вы недостойны такой жены как Лаура! Знайте, что я уже позвонил в канцелярию — там сегодня дежурит Клаудия — и попросил ее быть начеку!
— Профессор!
— Подите прочь, идиот!
Илларион стоял, как потерянный.
Ему показалось, будто кто-то невидимый и суровый обрушил ему прямо на маковку точный ядовитый плевок с самой верхней площадки Эйфелевой каракатицы.
Он вздохнул, расправил, как мог, свое физкультурное тело и двинулся в обратный путь.
У самого лестничного пролета он зацепил неуклюжей ногой выставленную за дверь пару женских туфель.
Одна из туфель с камнепадным грохотом покатилась по лестнице и скрылась за поворотом.
Илларион снова тяжко вздохнул и начал спускаться по лестнице в поисках сбежавшей туфли.
Он нашел ее в середине первого марша, подобрал и зачем-то понюхал. Туфля густо пахла лимонным дезодорантом для обуви.
Илларион поднялся на свой этаж, поставил растревоженные туфли на место и направился к своему номеру.
Но лишь только он тронул прохладное яблоко дверной рукоятки, как его чело осенила шальная, желтокрылая мысль: “А вдруг я сейчас открою дверь и вместо Лауры снова увижу сморщенное, скомканное одеяло?”
Илларион резко отдернул руку и застыл у входа в позе начинающего змеелова.
Судя по его исковерканному эмоциями лицу, со стороны могло показаться, что он лихорадочно перетирает в уме варианты возможных дальнейших действий. Но на самом деле в его голове было пусто и звонко, как в банковском сейфе после визита матерых налетчиков.
Внезапно он отпрыгнул от двери и вновь устремился к лестнице.
Едва он только успел ухватиться рукой за кожаные перила, как свирепый поток посторонней, мистической силы понес его вниз по ступенькам, словно шальную туфлю, которую он отлавливал минуту назад, и вышвырнул на первый этаж.
Шлепая босыми стопами по липкому паркетному полу, Илларион потрусил через трапезную к коридорчику, завершавшемуся парадной гостиничной дверью.
Дверь была закрыта, но рядом с остекленелым в бронзовом окаймлении сертификатом-дипломом об образцовом ресторанно-гостиничном сервисе и верно болтался на гвоздике черный в блестящих потертостях ключ.
Илларион так сильно дернул за бородку ключа, что тот оказался в его руках вместе с гвоздиком. Он запустил гвоздиком в жестяные доспехи Альфонсо Бесстрашного и, не дождавшись звона, начал чувственно тыкать ключом в замочную скважину.
— Сейчас мы прогуляемся в парке Семирамиды, — нашептывал он энергически, чувствуя как эта шальная идея медленно овладевает его шатким сознанием. — Поглядим на киви, кокосы и апельсиновые деревья. Освежимся под струями поливальных машин и фонтанов…
Наконец, дверные створки раскрылись, и полуголый Илларион несмело ступил на каменное крылечко гостиницы.
Мрамор ожег ступни напитанным за ночь холодом.
На улице было свежо и прозрачно.
— Так. И куда же теперь идти? Направо или налево?
Справа послышались хруст, шипенье и дребезг, и из-за угла гостиницы вырулил юноша на раздрызганном велосипеде. Велосипедист был похож сразу на всех молодых киногероев эпохи итальянского неореализма. Он был в серых широких штанах, белой пролетарской майке и черной кепке с лаковым козырьком.
Увидев Иллариона, парень зареготал, выкрикнул что-то недосягаемое для лингвистического арсенала иностранного вояжера, поднажал на педали и растворился в каштановой чаще.
Только теперь Илларион до конца осознал асоциальность своего минималистского одеяния, а заодно и абсурдность затеянного предприятия.
“Тут же в полицию загребут!” — озарила частичку сознания здравая мысль.
Илларион завыл от бессилия и обиды.
Что-то царапнуло его левую пятку.
Илларион инстинктивно поддернул левую ногу, как журавль на привале, и, прищурившись, глянул на студеный каменный пол.
Сначала его взгляд зацепил инкрустированный позолоченный вензель “GV”, на макушку которого наползала его хамоватая правая пятка, а затем упал на валявшийся рядом маленький коричневатый кокон, походивший на дорогую гаванскую сигару.
— Сигара?!
Иллариону откуда-то сбоку сразу подумалось, что между этой сигарой, его Лаурой и бесноватым профессором существует какая-то неоспоримая интимная связь.
И вдруг его окатило, как из пожарной бочки.
— Стоп! Да никакая это ни сигара! Это же янтарный кулон Лауры!!!
Он нагнулся, чтобы подобрать неожиданную находку, но вместо кулона увидел ссохшийся в трубочку никчемный листик каштана.
— Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы!!! — замычал Илларион глухонемым изюбрем и железной левой пятой — левой!-левой!-левой! — размозжил фальшивый кулон о мраморный пол гостиничного крылечка.
Октябрь 2004 года, г. Женева