Рассказ
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2005
“…Я видел лучшие умы моего поколения разрушенные безумием изголодавшиеся истеричные, голые…”
Ален Гинзберг
Это моя пятая осень в Израиле. Я спрашиваю себя: что ты здесь делаешь? как ты здесь оказался? каким ветром тебя сюда занесло? И не нахожу ответа.
Я — конченый человек.
Я не еврей, потому что приехал; я не русский, потому что уехал. У меня крест на груди, но я прячу его под одеждой. Но все-таки здесь я — “руси”, это моя черная метка. Так называют овцу, отбившуюся от стада. Пусть! я — овца. Я смотрю на восток, смотрю на запад, на север, на юг, но не вижу своего пастуха. Я — овца, и прячусь за кустом ежевики.
Полночь…
Выглянув в окно, я задумываюсь о том, что вот уже который раз просыпаюсь один. Но не-е-ет, говорю себе, так было всегда. Один, совсем один, и нет ничего, кроме этой черной тетради в клетку. У меня в груди раковая опухоль, похожая на осьминога. Когда-нибудь осьминог раскинет свои щупальца, и мне станет нечем дышать…
Сколько-то времени назад — может, год, может, два — я еще питал какие-то надежды, вынашивал какие-то планы, обдумывал какие-то идеи… Теперь я уже ничего не обдумываю, просто — я существую. Я есть.
Я есть, и мне неплохо живется.
На мне черные очки, и я выхожу проветриться. Повсюду — солнечные блики, но сквозь мои очки все кажется пасмурным и серым. Сталкиваясь с их стеклом, солнце теряет свою силу. Солнце умирает. У него туберкулез, и до земли доносятся его хрипы. Солнце умирает. Оно отхаркивается дождями, но для таких случаев у меня есть зонт. Я смотрю на него, и перед моими глазами проносятся картины из прошлого. Локомотив — прямо из прошлого, и я вхожу в него без билета. Я — его единственный пассажир. Всего год назад я и Маруся ходили рука об руку, истаптывали обувь и трепались ни о чем. А под этим зонтом мы прятались от дождя. Это обычный, ничем не примечательный зонт черного цвета. Как-то раз он сломался, но я его починил. Я забывал его у знакомых, но мне его возвращали. Я никак не могу от него избавиться…
В тот день шел сильный дождь, и было холодно. Не успел я раскрыть этот зонт, как рядом со мной оказалась Маруся и сказала:
— Можно? — и улыбнулась.
У нее было совсем обычное лицо. Тяжелые веки и карие глаза. Черные волосы и бледная кожа. У нее было неправильное лицо, но очень точное…
— Маруся, — говорил я ей.
— Не называй меня так, — просит она, опуская глаза.
— Почему?
— Не называй, и все, — в ее голосе появляются странные нотки, но она тут же берет себя в руки. — Не называй…
А потом, когда ее волосы раскинули свои щупальца по подушке, я осторожно целовал ее ключицы и плечи и чувствовал, как вздрагивают ее позвонки. Она смотрела на меня, и ее взгляд вбирал, втягивал в себя всю мою тоску, злобу, страх, ненависть, боль, отчаяние, страсть, любовь, похоть, пошлость, нежность, скуку, равнодушие, желчь, разочарование, сарказм, радость, эйфорию… На рассвете мы просыпаемся, и ее кожа еще бледнее вчерашнего. У нее на висках синие жилки, а на щеках — немного веснушек. Но кожа — белая, прозрачная. Маруся начинает плакать, и я не знаю, как реагировать. Маруся поднимает на меня взгляд, и я понимаю, чего она ждет. Но мое лицо — каменная маска, и мышцы на нем заржавели…
— Успокойся, Маруся, — говорю я.
— Не называй меня так!.. — срывается она.
А через час, после душа, Маруся вдруг успокаивается. Она стоит у зеркала — с тушью в руках — и вглядывается себе в глаза. Ресницы подкрашены, зеркало со следами жирных пальцев…
Это было в Москве, год назад…
* * *
Сегодня пятница, и, надо полагать, вечером объявится М. (М. служит в армии и носит тяжелые ботинки, у него мозоли на ногах и винтовка за плечами.) Опять те же вопросы:
— Как жизнь?
— Выпьем?
— Чем вообще занимаешься?
А ничем.
М. говорит, что я живу как растение; что ж, я доволен таким сравнением. Но в таком случае я — кактус. Или нет, не кактус я, я — верблюжья колючка. Мне не страшен зной, мне начхать на отсутствие влаги, и я ко всему равнодушен. М. же чем-то напоминает кусок г-на в унитазе. И вот, значит, подходит кто-то невидимый и спускает воду. Главная задача М. — удержаться наплаву, не дать себя слить. Канализация — чистилище, сливной бачок — адская сковородка.
Но я не об этом. Пока я наливаю водку в один пластиковый стаканчик, а банановый сок — в другой, М. возвышается надо мной и поет осанну. Он говорит не запинаясь, пересказывает свою жизнь и треплется об армии — о ней он может трындеть сутки напролет. Сегодня за банкет платит он, и я вынужден помалкивать. Я не могу сказать: е… я твою жизнь! е… я твою армию! застрелись собственной винтовкой! Не могу оттого, что я хороший друг, — обстоятельство, о котором я сожалею.
Я помалкиваю, а М. все трындит и трындит.
— Вот, послушай, — говорит М., — что было, бля, на той неделе: совершаем мы объезд арабской, бля, деревни. Едем, едем. А дело, бля, ночью было. Да. Ну и, короче, вдруг вижу, бля, идет привидение. Не смотри, бля, на меня так. Привидение в натуре. Ну, я, бля, толкаю командира и говорю: а посмотрите-ка, бля, туда. Он смотрит, и у него, бля, отвисает челюсть: идет себе привидение, белое, бля, как сволочь…
— Познавательно, — говорю.
— Нет, ты, бля, послушай, — М. поднимает руку. — Ну, мы, бля, вышли из машины, и подходим к привидению. И винтовки перед собой, — М. умолкает, и я вижу по его взгляду, что сейчас мне нужно подать голос.
— И что же, — говорю, — что же это было?
— А оказалось, что это арабка, бля, какая-то, в белой парандже, — М. заржал довольный. — А вот, бля, еще послушай: едем мы как-то…
Спохватившись, я тут же сунул ему стакан с водкой в одну руку, а с банановым соком — в другую, и М. замолчал.
— Ну, — говорит он, — будем.
И поднес к губам свой стакан…
Глядя на его вздрагивающий кадык, я понимаю, что М. такой же, как и я, с осьминогом в груди. Просто за военной формой этого не видно. Он пытается устоять на своих армейских ботинках, но почва здесь рыхлая, а местами — зыбучие пески. Он использует винтовку в качестве шеста, но и этого его не спасает. Мы обитаем на разных планетах: он на Луне, я на Венере, но здесь, сегодня, пересекаются наши пути. Этот перекресток — вонючий лягушатник, в котором мы дышим жабрами. Это — водка “Keglevich” за 27 ш. и водка “Absolute” за 80, сигареты “Noblesse Lights” за 12, пластиковые стаканчики, спичечные коробки, косые взгляды, русский акцент, старый город, конторы по трудоустройству, русские, притворяющиеся аборигенами, арабы, телефоны “Nokia” и “Motorola”, синагоги, мечети, армия и мой 21-й профиль… Мы на обочине дороги, ведущей в общественный толчок. А дальше — канализация, чистилище, адская сковородка…
— Ты почему не пьешь? — говорит М.
— Задумался, — говорю.
— Думать меньше надо, больше — соображать, — и М. опять заржал довольный собой.
Выпив, я уселся на скамейку, а М. повалился рядом. И затянул:
На поле танки грохота-али…
солдаты шли в последний бо-ой…
Он поет, а я молчу. Мы здесь одни, и мы тонем. Асфальт под нами раскаляется и пожирает нас.
…А молодо-ого… команди-ира…
несли с пробитой голово-ой…
Я чувствую, как жар асфальта жжет мне пятки. Оглядываюсь по сторонам: никого. Я выругался: будь в парке хоть одна живая душа, будь тут хоть какое-нибудь веселье, все было бы иначе…
Я закрыл глаза.
— По танку вдарила болва-анка-а… — продолжал завывать, впрочем, уже уставая, М. — Прощай, родимый экипа-аж-ж-ж…
Мои ноги уже по колено в жидком асфальте, еще секунда — и мы с М. погрузимся в него с головой, но…
— Русим! — услыхал я чей-то голос. — Русим! Вотка! Абсолют! Вотка! Кеглевич! Вотка! Вотка!
Открыв глаза, я обнаружил, что все вернулось на круги своя, а М. храпит и улыбается во сне.
— Русим! — продолжали орать. — Русим! Вотка! Вотка!
— Вотка, вотка… — отмахиваюсь.
— Вотка! Абсолют! Русим! Как дила пака ни радила! Вотка! Русим! Кеглевич! Русим русим русим русим русим русим русим русим русим русим русим русим русим русим русим русим…
* * *
На небе — ни облачка, на улице — никого. Крыша прогибается под тяжестью солнца, но, глядя на потолок, я не замечаю никаких трещин. Крыша чем-то мне напоминает мои черные очки.
Сегодня я проснулся дома у рабби, куда меня притащил М. после вчерашней попойки. Рабби — высохший старый пердун, его любимое слово — “совок”. Он клеймит им всех и вся.
Скинув с себя плед, я вспоминаю подробности вечера.
— Руси! — продолжали кричать мне. — Вотка!
В конце концов, мне все это надоело, и я принялся тормошить М.
Это стоило мне немалых усилий: М. никак не хотел подниматься. Тогда я взял его винтовку и начал тыкать его в бок.
М. тут же подскочил:
— Ты что — крикнул он, — совсем?
Я сказал ему, что уже поздно, и пора бы разойтись по домам, но М. и слушать ничего не стал.
— Я тебя, — сказал он, — сейчас познакомлю, бля, с одним мировым человеком. Зовут Гена. И он, бля, давно хочет с тобой встретиться.
— Со мной? — удивился я. — Зачем?
— Он хочет, чтобы ты написал для него статью.
— Но почему именно я? — говорю.
— Он не хочет связываться с журналистами, — отвечает М., — они, как всегда, все переврут. Я ему сказал, что ты, бля, писатель, и он попросил свести тебя с ним…
Не успел я привести себя в порядок, как М. потащил меня по направлению к дому Гены.
— Вот увидишь, — приговаривал М. — Он тебе понравится.
— Так что все-таки за статья?
— Не знаю…
За квартал от дома Гены мы останавливаемся, чтобы допить оставшееся пиво. М. не выпил и половины: его замутило, и он швырнул банку на асфальт. В свете фонарей ручеек пива заставил поморщиться и меня…
— А лет ему сколько?
— Ну, под полтинник.
— А статья о чем?
— Да что ты ко мне пристал?!.. — взвился М. — Откуда я знаю?!..
Немного остыв:
— Он сам все разъяснит, — М. делает мне знак, что пора идти. — Постарайся ему понравиться…
— Постараюсь, — смеюсь я.
Дверь нам открыл человек лет пятидесяти, при галстуке, с длинной бородой, с кипой и с пейсами. От неожиданности я отшатнулся и хотел, было, уйти, но М. поймал меня за руку.
Оглядев нас, человек принял важный вид и представился:
— Еуда бен Нахум, — и тряхнул пейсами.
Я не нашелся, что ответить, а М. оскалился.
— Еуда бен Нахум, — повторил человек и еще сильнее тряхнул пейсами. Потом вздохнул и устало произнес:
— Можно просто Гена. Проходите…
Мы вошли и расположились на диване. Будь я потрезвее, я бы засмущался, но, поскольку был пьян, то и вел себя соответствующе. Развалился на диване, откинув голову назад. Потом подумал, что для большего удобства не помешает забраться на диван с ногами. Что я и сделал незамедлительно.
Гена тем временем обратился к М., кивнув в мою сторону:
— Он-то мне и надо?
М. кивнул. Гена повернулся ко мне и хитро улыбнулся:
— Сигаретку?
— Давайте, — сказал я.
— Можно на “ты”, — сказал Гена, поднося зажигалку, — просто Гена… Мы же не в совке.
Некоторое время он внимательно наблюдал за тем, как я курю. Потом спросил, видимо, решив перейти к делу:
— Напишешь статью?
— Ну, если смогу, — ответил я.
— Да ла-а-адно тебе!.. “Если смогу”!.. Я читал твои тексты, — говорит он, — сможешь!.. Куда денешься!.. Что за совковые манеры?!..
— Ну не могу же я писать на пустом месте, — говорю. — Не зная сути…
— Момент! — крикнул он и жестом позвал нас на кухню. Нырнув в холодильник, он достал оттуда бутылку и еду. Выпив, заговорил:
— Есть такой батальон, называется “Русский солдат”, состоит исключительно из русских. Это бывшие омоновцы — из совка. Ты спросишь, какое имею я к этому отношение? Да, я ношу кипу. Да, я хожу в синагогу… — он подмигнул мне. — Признаюсь честно, я не имею к этому ни малейшего отношения, — он стукнул по столу и разлил по второй.
Мы выпили.
— Можно вопрос? — говорю.
— Задавай.
— Вот мы тут сидим, выпиваем… А как это согласуется с вашим…
— “С твоим”, — напомнил Гена, подняв палец. — Не в совке.
— …да, с твоим…
Но Гена опять не дал мне договорить.
— Как согласуется? А никак, — он заржал, поигрывая пейсами. — А почему бы и не выпить с хорошими людьми?.. Так на чем я остановился?..
— Ах да… — продолжил он, почесав под кипой. — Батальон “Русский солдат”… Дело в том, что у меня там много знакомых, друзей, родственников… Не дают работать! Работали, скажем, на поселениях — отозвали оттуда! А все почему? Потому что работали. Работали в Газе — отозвали! Почему? Опять же — потому что работали!
— А я-то тут при чем? — говорю.
— А ты об этом напишешь статью, обещаю протолкнуть ее в какую-нибудь газетку, — сказал Гена и разлил по третьей.
— У нас в Израиле так принято — третья рюмка за погибших солдат. Стоя. И не закусывая.
Встав, мы выпили.
— Можно садиться, — прохрипел Гена.
И снова пустился в объяснения…
А потом — все обрывками: галстук Гены, валявшийся на полу, его крики: “Я — Коэн!.. Я узнал об этом в сорок, и это изменило мою жизнь!..”, пьяный М., бормочущий: “Куда вы, бля, заехали?.. О чем вы, бля, вообще?..”, сортир без туалетной бумаги, унитаз, над которым я склонился, сунув в рот два пальца… И вот теперь я сижу на диване, и у меня на ногах плед. Я ищу глазами М., но его нигде нету. Наверное, встал уже. Я выглянул в дверь: из кухни доносились чьи-то голоса — видимо, М. и Гены. Я бесшумно закрыл дверь. Высунулся в окно и закурил.
…А что бы было, увидь меня сейчас Маруся?.. Я усмехнулся: она, конечно, сказала бы, что курить натощак — вредно. А еще?.. Еще, наверное, что я до сих пор не почистил зубы и не умылся. Маруся помешана на чистоте. Ее ногти коротко острижены, и она никогда не возьмет вилку в правую руку…
Год назад, взбираясь по трапу, я думал, что мой самолет унесет меня прямо в ад. Усевшись, я вдруг обнаружил в своих руках тот самый зонт: как он сюда попал? Я повертел его. Еще только вчера — нет, даже не вчера, а несколько часов назад, я точно так же держал ее за руку, за ее робкую руку с прозрачной кожей. Я держал ее, и ее рука волновалась в моей. Она беспокоилась, она — живая. Рука говорила мне что-то на забытом, древнем языке. Она говорила, но я не понимал ни слова. Она пела, и на высоких нотах ее голос переходил в плач. Чуть выше — в нервный смех. Еще выше — в истерику. И, наконец, добравшись до самой высокой ноты, голос ее срывался, и рука умолкала… Потом неловко, неуверенно, осторожно заводила опять свою песню. Вместо пальцев были щупальца, и она пела песнь умирающего осьминога. Осьминог пытался пускать фантомы, но они тут же исчезали. Черные чернила, которыми я пишу, черные фантомы, пускаемые осьминогом… Маруся обхватывает меня своими щупальцами — щупальцами любви, щупальцами постели, щупальцами страсти, щупальцами слез, щупальцами ревности, щупальцами нежности, щупальцами похоти, щупальцами ненависти, злобы, страха, боли, отчаяния, усталости… На небе сгущались тучи, ее обветренные губы не шевелились, и я подумал, увижу ли их еще когда-нибудь.
— У тебя холодные руки…
— Знаю, — говорю.
А ее — горячие…
Ее бледные щеки налились кровью, а плечи горели огнем, когда я нервно сорвал с нее одежду. И, когда я в нее вошел, ее щупальца впились мне в спину и проникли вовнутрь… Мое мертвое нутро запылало ее жаром, мои руки било ее током, и в тот момент я понял, что именно эту женщину я любил всю жизнь — любил, еще будучи ребенком, она обвивала меня, когда я еще не вылез из утробы, она была океаном, в котором я рыбой дышал жабрами, она была раскаленной землей, на которой я лежал камнем, мы семенами упали в рыхлую землю, и сквозь нас проросли первые стебли — сначала неловко, но потом все уверенней и уверенней распускаясь и подставляя свои плоды солнцу…
Утром мне уезжать, а в ее глаза опять слезы…
Я пытаюсь ее успокоить, но она не слышит. Ее глаза — красные от слез, ее руки дрожат… Закутавшись в халат, я выхожу на балкон и раскуриваю сигарету дрожащими пальцами.
Было лето, самый разгар лета, был июль, был тополиный пух…
Утром, когда я проснулся, вся наша кровать была в пуху — он был на простыне, на подушках, в ушах, во рту… Он был в ее волосах, разбросанных по подушке. Она спала, и я не решался ее разбудить. Я сидел рядом и смотрел на ее белую спину. И представил себе чужие руки — холеные, с изящной кистью, более нежные, чем мои. Они касались ее, они ее гладили. Я почувствовал к ней непреодолимую ненависть, мне захотелось ее ударить, изуродовать ей лицо, все тело, оставив сеть шрамов, чтобы никто никогда ни за что не оглянулся ей вслед…
…Я выплюнул окурок и закрыл окно. Вышел из комнаты и остановился у двери в кухню. Навострил уши.
— …еще, бля, дрыхнет, — сказал голос М.. — Надо бы, бля, за сигаретами сходить. А то кончились. Может, у него есть?.. Это как в армии: стоим, бля, на блокпосту, и подходит араб. А нам курить охота. Ну, я ему, бля, и говорю: сигареты давай. Иначе, не пройдешь.
— И что, дают? — отозвался Гена.
— Куда ж они, денутся, — усмехнулся М. — Ложут на стол и проходят.
— Совок… — сказал, было, Гена, но икнул и решил не заканчивать начатую фразу.
Этот разговор окончательно испортил мне настроение, и я на цыпочках отправился обратно в комнату.
— Да, сейчас… — повторял я про себя. — Статью вам, кретины…
В прихожей я обнаружил пиджак Гены, брошенный на диван. Я воровато оглянулся. Потом прислушался: голоса в кухне и не думали умолкать. Тогда я прошелся по всем карманам пиджака и выгреб все деньги: оказалось не очень-то и много. Можно даже сказать, мало. Я усмехнулся и пробормотал что-то вроде: “С паршивой овцы…”, и, бесшумно открыв входную дверь, выскользнул на лестничную площадку.
* * *
В душе было пусто.
Тех денег, что я спер у Гены, хватит разве что на пачку дешевых сигарет и бутылку пива. Я вспомнил бороду Гены и поморщился. “Совок…” Израильский совок. Совок с бородой. Совок в кипе. Совок с пейсами. Совок с бородой, в кипе и с пейсами, всех вокруг называющий совками. “Совок…” Не-е-ет, подумал я, делайте что хотите, молитесь кому угодно, но оставьте меня в покое!.. Делайте что хотите!.. Удавитесь собственными пейсами, грязные, лживые, ничтожные недоноски!.. Пейте свое вино, уродуйте своих женщин, плодите своих ублюдков, но не трогайте меня!.. Ваше вино для меня — отрава!.. Ваши разговоры пропитаны ложью!.. Ваша свобода — это марширующие толпы равнодушных! Солнце блестит на касках, нога в ногу, плечо к плечу. Маршируйте сколько влезет, все равно это не заполнит ваше нутро новыми внутренностями. Ваши женщины превратились в рухлядь! Они забыли, кем являются, и теперь думают, что на самом деле они — это старый шкаф со скрипящей дверцей. Они маршируют вместе с вами, потому что им больше нечем заняться. Раздается взрыв — БУМ! — и на биллионы частиц разлетается камикадзе. Обрывки его плоти падают на землю и прожигают асфальт насквозь. Но вы к этому привыкли. Вы оглохли, и уже не слышите никаких взрывов. Вы не слышите грохота, вы не слышите плача, вы глухи… Понадобятся новые потрясающие бедствия и несчастья, войны и катаклизмы — только они способны вернуть вам зрение и слух…
…Через дорогу я увидел какой-то ларек. Я немедленно в него вошел и купил банку пива. Отхлебывая, побрел дальше…
Спустя квартал или два какая-то мысль, или даже ощущение — забытое, старое, заставило меня остановиться. “Осьминог” — промелькнуло у меня в голове. В ту же секунду в моей груди что-то больно шевельнулось. Шевельнулось рядом с легкими. Прислонившись к фонарному столбу, я начал осторожно дышать через рот… Но это не помогало: осьминог медленно стягивал мои легкие, и я ничего не мог с этим поделать.
— Ось… ми-и-и… но… но… но-ог… — хрипел я, скорчившись на асфальте.
Я почувствовал, что вокруг меня собрались люди. Кто-то ткнул носком ботинка мне в бок.
— Руси?.. — услышал я. — Руси?.. Абсолют?.. Вотка?..
Заговорили и другие голоса:
— Нир’а ли ше у лаках машеу…1
— Кус эммек!.. Русим аэле… 2
— Уляй, кедай леиткашер ле амбуланс?..3
— Лё-о-о-о… Ма пито-ом?.. У пашут шатуй…4
— Аз ма ляасот ито?..5
— Лё царих ляасот ито шум давар…6
— Тов, беседер… 7
— Ялла!.. Ялла!..8 — и меня еще раз ткнули в бок.
Так продолжалось несколько минут. Я думал, что они никогда не кончатся. Потом люди исчезли, и я остался один.
Это был кошмар…
Я не знал, что существует такая боль. Но я все еще был в сознании…
“Осьминог… — крутилось у меня в голове. — Мне двадцать лет… Зачем, зачем?.. Осьминог… Не может быть, не хочу… Мне двадцать лет…”
Моя нога судорожно подалась вперед, и я зашипел от боли. Я царапал себе грудь, я терся головой об асфальт, я скорчился в один болезненный комок, в то время как небо покрывалось трещинами… “Осьминог, осьминог… Мне дв… дв… два… двадцать лет… Не хочу… Не может быть… Зачем, зачем, заче-е-ем?.. Осьмино-ог… Мне двадцать ле-ет… Не может, не может, не может, не может бы-ыть… Осьминог, ось… ось… ось… Не… хочу… Осьминог… Зачем?.. Зачем?.. Мне двадцать лет… Осьминог… Не хочу-у-у!.. Не… Не… мож, мож-жет… бы-ы-ыть!.. Осьминог… Осьминог… Осьминог… Осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог ось…”
23.03.05
1 Мне кажется, что он наглотался наркотиков…
2 Твою мать!.. Эти русские…
3 Может, скорую вызвать?..
4 Не-е-ет, зачем?.. Он пьяный просто…
5 Так что с ним делать-то?..
6 Не нужно с ним ничего делать, пусть лежит…
7 Ладно…
8Ну!.. Ну!..