Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2005
* * *
На родине носят пальто и платки,
в растроганном небе волос завитки,
глаза, полудетские губы,
на родине дальней и грубой.
Еще назиданья, сугробы и псы,
унылые зданья и звуки попсы
из Африки или Ямайки,
а рядом — рука попрошайки.
Весна и в ресницах кошачьих ветла,
затертая книжка, округлость стола,
страница, отмечено красным.
А в форточке — влажно и ясно.
Гуляют ручьи, растворяется страх,
прозрачные руки берут за рукав,
за хлястик и в спину толкают.
Наверно, погода такая,
что я, как блаженный, сощурясь хитро,
иду на пустырь, где копают метро,
и пахнет родною и дикой,
прозрачной еще Эвридикой.
* * *
Тут не до жиру, быть бы живу,
застынуть оловом в строю.
Так равнодушным пассажиром
проедешь станцию свою,
минуешь вещий чет и нечет,
изнанку жизни и фасад,
и ангелов немое вече,
где гроздья белые висят.
А дальше лестницей витою,
туда, где вакуум и тишь,
и вспыхнувшею пустотою,
как лампочка, перегоришь.
* * *
«Была туманной и безвестной…»
Вл. Ходасевич
Сутки заняты заботой
очень тонкой и живой,
будто рядом держит кто-то
адресок в ладони твой.
Мнет бумагу, не решая —
написать ли, позвонить, —
но прозрачная, большая
вас соединяет нить.
И от этой связи мнимой,
с выраженьем нелюдским
проплывают серафимы
переулком городским.
И огромный двор не слышен,
словно баржа на мели,
только между белых вишен
вечные снуют шмели.
Время будто растянулось,
солнце плавит синеву.
Вот сейчас ты улыбнулась
и не знаешь почему…
* * *
А. Анашкину
Зимою зябнуть, летом ворковать.
Под яблоней себе стелить кровать,
и облака считать на небе синем.
Чем мы не птицы, чем не сизари?
Стекло высокой спицей отвори —
оттуда хлынет воздух абиссиний.
Увидимся. Мой маленький пилот,
возьми конфету мятную в полет.
Над голубятней давешней, у клуба
они летят, кружат — рука в руке.
Зачем гадать? Мы спустимся к реке,
соседка повзрослевшая, голуба.
Ах, август, ты — собрание щедрот.
Зевнув, старуха мелко крестит рот
и, разомлев, от зноя засыпает.
А дети держат голубя в руках,
без умысла витают в облаках,
и по клеенке шарики катают.
* * *
Октябрь невидимкой приходит в сады,
дрожит паутинка недавней беды.
Нет горестней муки, чем пасмурный день,
согрей свои руки и куртку надень.
Еще раз пройди мимо веток пустых,
покуда их первый мороз не застиг.
Сквозняк продувает, и клонится шест,
наш сад, будто табор, снимается с мест.
И машет платками, и прячет глаза,
куда же пойдешь ты, моя стрекоза,
запрячешься в нору, залезешь в дупло,
но будет ли впору светло и тепло,
но будет ли так же легко на заре
в тяжелом проснуться твоем янтаре?
* * *
Прощальная осенняя прогулка,
в осенних парках пасмурно и гулко,
дыхание выходит изо рта.
Скамья, старик, похожий на крота,
сидит, поникши головой садовой.
Вчерашний пионер всего целковый
у праздных граждан выклянчить сумел —
на воду и на хлеб, на опохмел.
Поодаль, на подстриженной поляне
в дорожных робах возятся армяне
и поздние цветы с корнями рвут.
Газон, щебенка, опустевший пруд,
где на мостках — внимательная галка.
Из гипса божество уже не жалко.
Ему ли обижаться на погоду.
Смеркается, пора. Окурок в воду —
звезды падучей в зеркало разбег.
Пора. Назавтра обещают снег.
* * *
Г. Кружкову
Увижу в рассеянном сне,
где я без вины иностранец,
как брошен на розовый снег
чужой ученический ранец.
Как школьницы вышли гурьбой.
И — щурясь от солнечных пятен —
как кто-то играет. Гобой
мне с самого детства приятен.
Окно мезонина. Кармен.
Синкопы, бемолей ужимки.
В открытую фортку взамен
две уличные снежинки
влетают, я знаю, в тепло
и тают. Роса на паркете.
Как много воды утекло,
как музыки мало на свете.
* * *
Стоишь на летнем сквозняке,
в дверях, и небо молодое,
и держишь книжицу в руке
Светланы Кековой. В строке —
плач иволги и козодоя
высокий щебет. Здесь и там
согласье редкое. Однажды
угомонится гул и гам,
и под ватагу детских гамм
влетит журавликом бумажным
догадка ветхой простоты:
живи, спасайся понемногу,
расти детей, люби цветы
и, убоявшись наготы,
покрой главу, ревнуя к Богу, —
не обещай, что будешь весь
в отеческих ладонях взвешен, —
но отметай юдоли лесть,
и приноси, как смирну, весть
сирени, яблони, черешен.