Поэма
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2005
1 Проходят годы смутной чередой… У памяти неведомого края обрывки давних дней перебирая, я вспомнил вдруг безумца с бородой в нелепой робе и дурацкой кепке, что день-деньской на городском проспекте, где будка с газированной водой напротив обувного магазина, стоял и проезжающим машинам таинственные знаки подавал… Бессонницей сраженный наповал удушливыми южными ночами я в память, как в заброшенный подвал, дверь отперев случайными ключами, спускался. С удивлением глазея на горы экспонатов давних дней в запасниках незримого музея, в хранилищах предметов и теней, пылящихся без смысла до поры, — там познавал я правила игры, в которую играет с нами время. Мы не спешим подробности судьбы зачислить в категорию событий, но случай давний и почти забытый вдруг может стать разгадкой многих тайн. Страна Вчера огромна, как Китай, и в ней возможны множества открытий. Итак, я ковырялся в старом хламе движений, звуков, запахов и форм, мелькающих, как в бешеной рекламе, не знающей ни логики, ни норм. Обрывки чёрно-белых кинохроник, цветные акварели давних снов, фигурки носорогов и слонов, засиженный клопами подоконник, и лица — сотни, тысячи портретов, запечатлённых оптикой зрачков. Как археолог в лабиринте этом искал я то, что стать могло толчком, исходным пунктом сложного маршрута к неясной цели, призрачной как сон… Ночь отступала, приближалось утро, и вдруг сквозь истеричный резкий звон будильника, как сквозь звонок трамвая, почудился знакомый баритон: “Поберегись! Налево! Проезжаем!” И я узнал его. Конечно, это — он. 2 О нём ходило множество легенд. Мол, дескать, это вражеский агент, заброшенный для подрывной работы, мол, в ЦРУ сидят не идиоты: “легенда” сумасшедшего — верняк, надёжней “крыши”, чем Иван-дурак, в России нет. Но слишком вжившись в роль, забыл он место явок и пароль и тронулся умом на самом деле — видать спецы чего-то проглядели… Ещё болтали: он — учёный муж, что груш познания объелся ненароком. Его история должна служить уроком. Все понемногу всяческую чушь учили как-нибудь, но он в глубоком проникновении в сплошную суть вещей смысл жизни видел и, как царь Кащей, он чах над книгами. Уже в тринадцать лет, закончив школу с золотой медалью, он получил студенческий билет, и знания своей манили далью… В семнадцать — он уж кандидат наук, профессор — в тридцать, в сорок — академик… Осваивал он гитики наук не ради славы и не ради денег, вот-вот, казалось, Истина сама объявится разгадкой теоремы, что накарябал на полях Ферма. Но от мозгов всегда одни проблемы, и гений втихаря сошел с ума, на улицу — “косить” под светофор… Но может, это всё — досужий вздор, а было так: сквозь утренний туман сиял на небе белый шестигранник, а в нём летел таинственный посланник, который для межзвёздного контакта на Землю прибыл. В поле мирный трактор урчал мотором. Рядом — агроном и тракторист (приятель агронома) гасили термоядерным вином густой пожар похмельного синдрома. Так звёздный странник оказался “третьим”… Мы выпьем литр, и даже не заметим, но слаб инопланетный организм. Он пил за галактическое братство и незаметно так сумел набраться, что неземной его метаболизм нарушился. Он напрочь позабыл, что он — пришелец на чужой планете. Грустил, пуская слюни, как дебил, и откликался, если звали Петей. Его лечили. Но не до конца. Врачи ему вернули часть рассудка, но память — нет. Такая злая шутка постигла межпланетного гонца. Коморка в коммуналке и топчан. Чужая биография в бумагах. Он часто просыпался по ночам и в тесноте земного саркофага пытался вспомнить. Памяти паук, опутывая липкой паутиной, приоткрывал безумные картины непостижимые для всех земных наук. Он днём старался в книгах отыскать разгадку тайны тлеющей в подкорке, от книг уж места не было в коморке, но память, не желая оживать, молчала. Из своей мышиной норки он выползал наружу в мир людей, но хаос и бессмысленность пугали, и книги с новой силой вовлекали в пространства образов, догадок и идей. Разрегулирован вселенский механизм, куда идти — никто не знает толком, да будь ты псом, лисою, или волком — не разглядеть во тьме, где верх, где низ; а люди и подавно — стадо стад, бредёт, не зная, где перёд, где зад и только блеет, что своей наукой рассеет мрак. Да сколько ни аукай — вокруг ни зги на тысячи веков, лишь лысины учёных байбаков… В нём вызревал порядок простоты, здесь все не так, не то и не оттуда, но он вдруг вспомнил — миром правит чудо, а не холодный хаос пустоты. Оно ведь рядом, стоит лишь свернуть за поворот, как сразу станет ясно, что жизнь не бестолкова, не напрасна, и полон смысла этот странный путь. Над ним смеялись с пальцем у виска, земная участь ангелов жестока, и бирку городского дурака молва спешит навесить на пророка. Чудак, безумец, звёздный Робинзон, смешной “регулировщик” одиноко на перекрёсток шел, как в страшный сон, там управляя хаосом потоков машин и тел, ползущих еле-еле, указывал им путь к заветной цели. А время становилось на дыбы. Базарная торговка перестройки тащила с исторической помойки какой-то мусор. Новые жлобы иною правдой искры выкресали и на костях противников плясали победный танец классовой борьбы. А он бессменно на своём посту стоял на перёкрестке дирижёром, как будто управлял небесным хором. Его мы узнавали за версту; стакан портвейна, чёрствый бутерброд — невелика награда за юродство… Пророчества извечное сиротство лишь от судьбы подачек не берёт. Он говорил, что правда — не в вине, кто сам не прав, тот ищет виноватых, а крылья прорастают на спине у тех, что и без этого крылаты; вселенная пуста, а если уж, одна любовь — энергия без меры; мир — лишь мираж, и только веер веры в него вдыхает воздух наших душ; безбрежен свет, что брезжит из сердец — он освещает путникам дорогу, и нужно быть готовым к повороту где всех нас ждёт неведомый ездец… Он изрекал все эти ахинеи, мы — слушали и медленно пьянели. И вот однажды мертвенной зимой, когда мороз стоял почти под тридцать, народ в кашне и шапки кутал лица, асфальт покрылся плотной белизной, больной рассвет кряхтя вставал с кровати, в моторах ртутью застывал бензин, и страшно было выйти в магазин, и страшно было окна открывать, и — едва открыв их запирать опять, казалось, от мороза время вспять текло, как жидкий воздух из дюара, сметая жизнь и мусор с тротуара, вдруг стало ясно — улиц пустота, отсутствием зияя, как упрёком, смотрела в души чернотою окон в предчувствии костра или креста, и колыхалась ужасом утраты. Все люди смертны, но не все — Сократы… Его похоронили… Впрочем, нет — такой конец банален, как издёвка. Сияя, неопознанный предмет висел над городом. Швартовною верёвкой тянулся лучик-шупальце в окно его коморки-норки односпальной, в которой было тихо и темно; и вдруг раздался светлый звон хрустальный, как будто лопнула незримая струна, и тишина иглой вонзилась в зиму, увидели и город и страна и целый мир, как небо в Хиросиму вдруг превратилось; огненной воронкой разверзлась ночь, таинственный предмет, сверкнув, исчез, и вспышки яркий след вмиг затянулся неба чёрной плёнкой… 3 Порой проснёшься ночью: “Ё-моё! — Да где же я?”, где “я” — всего, лишь кличка, а “где” — непостижимая привычка осваивать случайное жильё, когда под плотным слоем снов и слов шевелится подобие улыбки: тебя ж сюда случайно занесло, на эту Землю, просто по ошибке. Должно быть, стрелочник опять недоглядел, и поезд под откос слетел с катушек. Спаслись немногие. Но тайна тлеет в душах, и манит их в пространства, прочь из тел…
1987 – 2005