Повесть
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2005
Ефим КУРГАНОВ / Хельсинки /
(Биографическая хроника с картинками эпохи)
Посвящается Михаилу Курганову
Введение
Графу Ланжерону де Сэсси было всего 15 лет от роду, когда он вступил во французскую гвардию (ему было тогда всего пятнадцать лет от роду).
Уже через четыре года после того, как шевалье Ланжерон де Сэсси стал французским гвардейцем, он поехал сражаться за независимость американских колоний. Воевал, насколько можно судить по сохранившимся свидетельствам, смело и самоотверженно, даже лихо.
Ланжерон вернулся из Америки на родину с орденом Цинцината, который потом запрещала носить русская императрица Екатерина II, ко всем революциям относившаяся с опаской.
События 1789-го года во Франции вынудили полковника Ланжерона эмигрировать, хотя поначалу он встретил французскую революцию восторженно, ибо шевалье всегда был на стороне тех, кто за свободу.
Ланжерон поступил на русскую службу и сразу же принял участие в шведской кампании. Командуя частью русского гребного флота, Ланжерон отличился в сражении при Выборге 22-го июня 1790-го года и получил орден Георгия 4-й степени. Награду вручила ему лично императрица Екатерина II. Потом он перешел в Дунайскую армию Г.А.Потемкина и в русско-турецкую войну превосходно проявил себя при взятии крепости Измаил, считавшейся неприступной.
Вообще штурм этой крепости и даже самая подготовка к нему — это событие в военной истории.
С июля 1791 года по 1794 год включительно шевалье Ланжерон де Сэсси участвовал в антифранцузских войнах первой коалиции, состоя вначале волонтером при войсках французских эмигрантов. Кампанию 1793–1794 гг. он провел в Нидерландах в рядах австрийской армии при принце Саксен-Кобургском, доставляя, по поручению Екатерины II, сведения о действиях армии в Санкт-Петербург. Воевал он вместе со своим другом герцогом Ришелье, будущим губернатором Новороссийского края.
В 1805 году именно гибель колонны генерала Ланжерона в сражении при Аустерлице, как, во всяком случае, считал российский император Александр I, предопределила во многом сокрушительную победу Наполеона над войсками союзников, хотя Ланжерон в этом трагической для России битве вел себя умно и достойно.
В Отечественную войну 1812 года Ланжерон командовал отдельным корпусом, затем участвовал в заграничных походах 1813–1814 годов. Особенно Ланжерон отличился при захвате Парижа, взяв штурмом высоты Монмартра, за что ему был пожалована высшая российская награда — орден Андрея Первозванного.
По заключении мира, Ланжерон был назначен сначала Херсонским военным губернатором, градоначальником Одессы, а затем, когда его друг герцог Ришелье вернулся во Францию, Ланжерон стал генерал-губернатором всего Новороссийского края и состоял во всех этих должностях с ноября 1815 по май 1823 года.
Последние годы жизни граф Ланжерон провел частью в Париже, частью в Одессе, частью в Петербурге, находясь в отставке и занимаясь работой над обширными своими мемуарами. Умер он 4 июля 1831 года от холеры, которая свирепствовала тогда в Санкт-Петербурге. Погребен Ланжерон в католической церкви города Одессы.
Глава первая
Граф Людовик — Александр — Андро Ланжерон де Сэсси, маркиз де ля Косс, барон Куиньи родился в Париже 13-го января 1763-го года. Первые годы своей пестрой, калейдоскопической жизни он тихо и спокойно провел в фамильном замке Ланжерон (точнее это был замчик, если иметь в виду его довольно миниатюрные размеры), расположенном в Бургундии, в краю вина и горчицы.
В 1779 году Ланжерон поступил подпоручиком в гвардейский пехотный полк, которым командовал брат его матери граф Роже де Дам, кутила, весельчак, но вместе с тем человек поистине бесстрашной храбрости.
Другой его дядюшка (впоследствии герцог де Дам) так же был отчаянный храбрец, но в нем начисто отсутствовали легкомыслие и авантюрность, столь преобладавшие в единоутробном его брате.
Но совершенно общей у графов де Дам была страстная любовь к бургундской горчице, да еще к своей ласковой сестрице, гостеприимной хозяйке миниатюрного Ланжерона. И абсолютно в равной мере они обожали своего племянника, ласково называя его “бесенок”.
КАРТИНКА. ПЕРВЫЙ ШТУРМ
Граф Роже де Дам был лихой вояка (шпага слушалась его просто магически) и не менее лихой повеса. О его весьма бурных похождениях долгие годы с большим энтузиазмом судачили в Ланжероне — и не только в замке, но и в прилегавшей к нему деревеньке. В ней было не менее двадцати домишек, таких же полуразваленных и, кажется, готовых рассыпаться от сильного дуновения ветра, как и сам — с позволения сказать — замок.
В деревне знали полковника де Дама более чем хорошо: кажется, не было ни одной ланжероновской девицы, которой удалось увернуться от его бешеных ласк. Не раз по вечерам он подмигивал своему юному племяннику, всегда смотревшему ему в рот, и весело кричал: “Шевалье, вперед на штурм Ланжерона”.
Он хватал Александра за руку, и они мчались через лужайку и лесок, улюлюкая и гогоча, подпрыгивая и еще успевая что-то напевать.
В деревне при этом раздавался сплошной металлический лязг — испуганные мамаши двери своих домишек спешно закрывали на щеколды. Они понимали, что толку от этого почти никакого, но щеколды всегда хлопали громко и весьма исправно. Видимо, это был своего рода ритуал, отступить от исполнения которого для ланжероновских мамаш было очень сложно, практически невозможно.
Впрочем, наследницы их редко одобряли таковое рвение своих родительниц: во всяком случае, они с фантастической скоростью прихорашивались и тут же радостно и одновременно тревожно прилипали к окошкам, от которых их никакой силой их было уже не отодрать. Каждая втайне рассчитывала, что хотя бы один из замковских остановит свой выбор именно на ней. Не раз, к великой радости ланжероновок, дядюшка и племянник успевали за вечер обойти несколько домов.
Крепости всегда сдавались без боя и даже с радостью, если не с восторгом.
На следующее утро мамаши осчастливленных дочек хвастались соседкам, что один из замковских побывал именно у них. Особенно они гордились, если их наследница оказывалась именно под шевалье, — все-таки свой, хозяйский, будущий владелец замка, полуразваленного, маленького, но замка. Сами же девицы постепенно стали отдавать предпочтение шевалье перед графом.
Брат мадам де Ланжерон был, конечно, опытен и изощрен в любовных утехах, но вместе с тем он был какой-то бешеный, ненасытный, а шевалье, был нежный, добрый и ласковый.
По возвращении “мальчиков”, хозяйка замка всегда интересовалась успехами своего сына на ратном поприще. Девицам, которые ему доставили особенное удовольствие, она всегда дарила потом плоды своего рукоделья — подушечки, на которых искусно были вышиты различные виды родной Бургони. Так что захваченные крепости не только не облагались контрибуцией, а еще и выигрывали от понесенного поражения.
Находясь проездом в Бургундии, граф Роже де Дам заехал в Ланжерон, задержался там на неделю, а возвращаясь, прихватил с собой, кроме нескольких бочонков с вином и дюжину банок с горчицей, что были презентованы ему заботливой сестрицей, еще и юного, но в высшей степени бойкого племянника своего Людовика — Александра — Андро.
Поступив в королевскую гвардию (в полк своего дядюшки), Ланжерон довольно скоро стал близок ко двору Людовика XVI.
Полк графа де Дама должен был принять участие в предполагавшейся высадке на берега Англии (шевалье Ланжерон страстно мечтал в ней участвовать), но высадка эта так и не состоялась. Однако особенно рвался юный Ланжерон в Северную Америку, где шла в это время борьба английских колоний за отделение от метрополии. И Ланжерон перешел в другой пехотный полк, которым командовал граф Лаваль-Монморанси.
У пылкой привязанности юного шевалье к американским событиям есть своя не лишенная интереса предыстория. О ней хотя бы вкратце стоит сейчас упомянуть.
В Париж прибыл один из творцов американской революции Бенджамин Франклин. Он прибыл в Париж как представитель правительства английских колоний. Ланжерон познакомился с Франклином на вечере у принцессы Луизы де Тарант, придворной дамы королевы Марии-Антуанетты (впоследствии шевалье не раз встречался с ней в Петербурге, куда она через несколько лет эмигрировала).
КАРТИНКА.
ПОСОЛ РЕВОЛЮЦИИ В СТОЛИЦЕ ЕВРОПЫ
Впервые Франклин приехал во Францию еще в 1767-м году как частное лицо. Он тогда сменил свой скромный квакерский костюм на модный парижский кафтан. Он со смехом писал: “Подумайте только, какой у меня вид с маленькой косичкой и открытыми ушами”. Второй раз он прибыл в Париж через девять лет — в 1776-м году, но уже в качестве посла Американской республики, и тут он уже отказался следовать парижской моде. Бенджамин Франклин разгуливал по столице в простом коричневом кафтане, волосы его были гладко причесаны, парик заменяла шапка из куньего меха. И получилось так, что Франклина сделали образцом моды: популярность его в Париже была столь велика, что парикмахеры изобрели прическу a la Benjamin Franklin.
Дождливым унылым декабрьским днем 1776-го года, вернувшись после неизменной верховой вечерней прогулки, князь Иван Сергеевич Барятинский, полномочный посланник россиоской императрицы во Франции, выпил кряду не менее пяти чашек чаю и велел кликнуть своего секретаря Павла Владимировича Зотова, остроглазого и весьма смышленого молодого человека, которого он чрезвычайно ценил, но одновременно почитал его слишком уж любопытным — за последнее качество он его частенько поругивал, но совершенно безрезультатно.
Когда Павел Владимирович вошел, князь Барятинский сидел и неторопливо перебирал бумаги — на секретаря своего он даже не взглянул, вообще выглядел он в высшей степени озабоченным, а может быть, еще и озадаченным. Прошло с полчаса — никак не менее. Зотов терпеливо ждал, уставившись в стопку чистых листов, которая лежала у него на коленях.
Наконец, Барятинский произнес свою обычную в таких случаях фразу: “Ну-с, начнем, молодой человек”. И тут же, даже не смотря в сторону своего секретаря, начал медленно, с расстановкой диктовать свой очередной отчет вице-канцлеру Остерману: “Бенджамин Франклин приехал вчерась в Париж. Публика столь им занята, что ни о чем ином более теперь и не говорят, как о причинах его сюда приезда, и столько разных известий, что и знать не можно, на чем подлинно основаться. Я должностию поставляю о всех слухах вашему сиятельству донесть в рассуждении сенсации, каковую он произвел. Одни сказывают, что он приехал сюда только для того, чтобы отдать двух своих внучат в здешние училища, а сам поедет в Швейцарию и везет с собой золото в слитках на 600 тысяч ливров здешней монеты с намерением, чтобы купить себе тамо замок и спокойно кончить свою жизнь. Другие же говорят, что он лишь только что приехал в Нант, писал к графу Вержену, объявляя ему, что он прислан от Американских независимых Соединенных Провинций трактовать с Франциею”.
Через пять лет — в один из сентябрьских дней 1781-го года — князь Барятинский устроил небольшой прием в честь Бенджамина Франклина, пригласив на него особо русского посланника в Англии Семена Романовича Воронцова и сестрицу его Екатерину Романовну Дашкову, настроенных весьма проамерикански и симпатизировавших лично Бенджамину Франклину.
Представитель Американских Соединенных Провинций явился в сопровождении лейтенанта де Ланжерона, своего нового друга и добровольного телохранителя.
Семен Романович и Екатерина Романовна имели с Франклином продолжительную беседу, живую, искрометную, веселую и вместе с тем совершенно серьезную, в которой прежде всего затрагивались темы политико-философские (секретарь князя Барятинского Павел Зотов слушал во все свои чуткие уши). А потом шевалье де Ланжерон читал сцену из своей новой тираноборческой трагедии, в которой по адресу англичан было высказано немало упреков.
Стих трагедии был довольно не строен и даже, пожалуй, шершав, но шевалье читал настолько пылко, что это в глазах слушавших компенсировало всю слабость поэтической техники. Только в глазах Екатерины Романовны Дашковой (она сама была автором нескольких довольно слабых пьесок, являясь при этом весьма строгим ценителем искусства) заметна была легкая ироническая усмешка.
Под влиянием дружбы с Франклином увлекшись восстанием английских колоний в Америке, Ланжерон в чине лейтенанта флота присоединился к экспедиционному корпусу генерала графа де Рошамбо. Ланжерону было тогда девятнадцать лет.
Полк графа Лаваля-Монморанси в 1782-м году на корабле “Aigle” (Орел) был отправлен из Ларошели в Северную Америку для оказания помощи английским колониям в их борьбе за независимость.
Эта экспедиция оказалась не совсем удачной. Все дело в том, что у американских берегов французские корабли были атакованы английскою эскадрою Эльфинстона. Корабль “Aigle”, получив серьезные повреждения, укрылся затем от преследователей в устье реки Делавар.
КАРТИНКА. ПРИВЕТ, АМЕРИКА
Генерал граф де Рошамбо, командир французского экспедиционного корпуса, и барон де Виомениль, кажется, не ладили между собой никогда. Не было буквально ни одного мнения, ни одного указания графа, которое барон бы принял. Генерал же Рошамбо глубоко презирал барона как человека и ни во что ни ставил его как военачальника. Но они вынуждены были работать вместе и работали.
Впрочем, при подчиненных генерал Рошамбо и барон де Виомениль держались в высшей степени корректно и были даже любезны. Однако при этом все окружающие знали об истинном характере их отношения друг к другу.
Генерал же Вашингтон ценил и генерала и барона, относился к ним в высшей степени ровно, не выделяя ни одного из них, но все-таки было известно, что более он симпатизировал графу де Рошамбо.
Когда пришли сведения, что военный фрегат “Орел” обстрелян англичанами и даже весьма основательно ими подпорчен, то генерал Рошамбо никак не прореагировал на это известие, а барон разразился целым каскадом проклятий по адресу англичан и тут же побежал к генералу Вашингтону.
— Какова же судьба фрегата? Что доподлинно известно? — осведомился довольно равнодушно Джордж Вашингтон, не отрываясь от карты, изучением которой он был занят.
Барон тут же ринулся назад, дабы выяснить детали у Рошамбо, от которого он и узнал эту новость.
Вскоре Виомениль вернулся и, запыхавшись, сообщил, что фрегат “Орел” укрылся от англичан в устье реки Делавар.
— А где же маркиз Водрель? — уже с некоторой долей интереса спросил Вашингтон, откинувшись на миг от заваленного бумагами от длинного, как бы вытянутого в полоску письменного стола.
— Вице-адмирал Водрель направляется к вам —
Барон Виомениль тут же выпалил это, по детски радуясь, что может сразу ответить, не бегая за уточнениями к графу де Рошамбо:
Маркиз Водрель прибыл минут через сорок. Его сопровождали лейтенанты королевского флота шевалье де Ланжерон де Сэсси и граф Луи-Филипп де Сегюр (впоследствии шевалье с графом не раз встречался в Санкт-Петербурге, куда последний был направлен в ранге полномочного посланника Франции в России).
Маркиз де Водрель предстал перед генералом Вашингтоном печальным и израненным. Осколок пушечного ядра ему задел левое плечо. К тому же раны, нанесенные фрегату “Орел”, он ощущал как свои собственные. Ланжерон же и Сегюр, по молодости лет, были веселы и беспечны. Они беспрестанно острили, шутя и пикируясь друг с другом. Присутствие генералов Рошамбо и Вашингтона как будто их совсем не смущало.
Скоро к прибывшим присоединился граф Лаваль-Монморанси, полковой командир лейтенантов. Он, так же как и они, был молод и легкомыслен.
Маркиз Водрель смотрел на своих спутников довольно осуждающе, но они, казалось, не замечали совершенно ничего. Барон Виомениль явно поддерживал маркиза, а генерал Рошамбо, судя по всему, был на стороне французской аристократической молодежи, был на стороне юности.
Ужин примирил всех. Было много выпито и много сказано речей. Гневных речей об англичанах и, в частности, об эскадре адмирала Эльфинстона, посмевшей громить фрегат “Орел”.
Поздно ночью, войдя, наконец, в отведенную для него комнату, шевалье де Ланжерон быстро очинил перья и принялся за продолжение начатой на корабле поэмы “Звезда любви”, которую он посвящал оставшейся в Париже юной жене своей Мари-Диане Маньяр де ля Вапалье.
Исписав четыре страницы, он аккуратно промокнул их, сложил и положил затем в боковой карман своего камзола.
Предавшись минутным воспоминаниям, шевалье снял с шеи медальон, осторожно открыл его и стал глядеть на миниатюрный портрет своей Дианы — она была изображена художником в белой кашемировой шали, по моде завязанной вокруг ее талии. С легким стоном поцеловав изображение, шевалье решительно захлопнул медальон и стал укладываться спать. При этом он шепотом повторял только что написанные строки поэмы. Узкое, вытянутое, пропеченное солнцем лицо Ланжерона осветила довольная улыбка — видимо, он был удовлетворен своими стихами.
Было слышно, как за стеной вышагивает граф Сегюр. Завтра с утра они собирались в Филадельфию — как следует покутить. А полковой командир граф Лаваль-Монморанси трудился в это время в объятиях прекрасной голландки. Этажом же ниже, расположившись в большом, пустоватом холле гостиницы, Вашингтон, Рошамбо и Виомениль о чем-то тихо говорили, глядя на карту. Один маркиз Водрель, усталый и опустошенный, спал выматывающим, нервным сном. Ему снился фрегат “Орел”, целый и невредимый.
Шевалье Ланжерон де Сэсси, ступив на американский берег, отправился сначала в Филадельфиию, а потом объявился в Бостоне, где он присоединился к эскадре маркиза Водрёля, которая отправлялась в Южную Америку с войсками под началом барона де Виомениля. Ланжерон принял участие в сражениях при Порто-Кабелло, Каракасе, Сан-Доминго (1782–1783). Два года с боями бороздил этот в высшей степени смелый юнец американские широты.
КАРТИНКА. КАРАКАС. 1782 ГОД
Барон де Виомениль брал Каракас, раскинувшийся на семи холмах и состоящий из нескольких городков, точнее из нескольких отчаянных разбойничьих притонов. Да, собственно и городками это нельзя было назвать: то были холмы-муравейники, покрытые лачугами-ранчос. А название было чрезвычайно пышное (лейтенант шевалье де Ланжерон обожал его повторять) — Сантъяго-де-Леон-де-Каракас.
На каждый из холмов барон бросил по отряду гвардейской пехоты. И в течение пары часов Каракас был взят. Гвардейцы разломали до основания все лачуги-ранчос, частью перебили, а частью разогнали их обитателей. В плен они брали только индианок, которые все оказались страстными и необузданными. Ланжерон, кстати, отхватил сразу пятерых и не пожалел об этом.
Вечером он вместе со своим маленьким личным гаремом с наслаждением лакомился арепой (кукурузными лепешками с ветчиной и перцем), качапос (кукурузными лепешками с сыром и стручковой фасолью) и жареными бананами такадас, запивая все это горчайшим местным пивом необычайной крепости.
Потом лейтенант, опять же в сопровождении своего гарема, прогуливался по бульвару Сабана Гранде, скупая для своих спутниц у приставучих уличных торговцев буонерос целые горы безделушек, которые вызывали у них бурный восторг.
Глубокой ночью, после продолжительных и обильных утех любви, Ланжерон принялся за продолжение поэмы “Маленькая Венеция Любви”, которую он намеревался посвятить своей очаровательной юной жене Мари-Диане Маньяр де ла Вапалье.
Ранним утром следующего дня Ланжерон отправился осматривать горную гряду Авила.
Вернувшись и позавтракав, лейтенант королевской пехоты захватил с собой мешок жареных бананов такадас и свой неизменный гарем, покорный и преданный, отправился в путешествие к Ориноко.
Река — это дорога в вечно сырых непроходимых джунглях. На ее берегах изредка стоят индейские хижины — палафитос.
Ланжерон глядел во все глаза на то, на проплывавшие черные долбленные каноэ, которые сопровождали маленькие речные дельфины. Однако более всего лейтенант присматривался к архитектуре индейской Венеции, присматривался к тому, как были устроены хижины: черные сваи, посередине — настил, сверху — крыша из листьев, стены совершенно отсутствуют, к сваям привязаны гамаки, фактически являющиеся единственной мебелью.
Из прогулки по Ориноко лейтенант Ланжерон вернулся в Каракас со свеженаписанной поэмой “Водопад ангела”, набросками пьесы из жизни речных индейцев и тремя новыми девушками для своего гарема.
В 1783-м году был заключен Версальский мир, и шевалье Ланжерон де Сэсси, которому тем временем исполнилось ровно двадцать лет, вернулся во Францию. Он служил в Медоке (1786) и Арманьяке (1788), пройдя путь от капитана до полковника.
Завершился американский и наиболее романтический этап его незаурядного и в высшей степени пестрого военного пути. Будет несколько лет передышки, и потом начнется принципиально новый виток в его карьере гвардейца Людовика XVI-го.
В 1787-м году Ланжерон был зачислен капитаном в драгунский полк принца Конде, а потом он был назначен сверхштатным полковником в полк Арманьяка. Разразившаяся революционная гроза все изменила в его судьбе, как и в судьбе всей французской аристократии.
В начале революции шевалье служил в военной охране Версальского дворца.
КАРТИНКА.
ВЕРСАЛЬ — ПАРИЖ
Шевалье де Ланжерон вернулся после развода караула. Он, не снимая сапог, лег на свою узкую походную кровать, а шпагу аккуратно поставил в коридорчик, который вел в отведенные ему две комнатки.
Была глубокая ночь. Казалось, что весь Версаль уснул. Но тут в коридоре раздались мерные твердые шаги. Ланжерон вздрогнул. Положение было в высшей степени тревожное. В любой момент его могли арестовать и набрать новую охрану дворца из числа разбойников и бродяг, наводнивших с недавних пор Париж и окрестности. В общем, шевалье ждал ареста.
Когда раздался стук в дверь, он спокойно встал, достал из коридорчика свою шпагу, которую ему некогда подарил генерал Вашингтон, и оперся на эфес. “Войдите” — негромко сказал Ланжерон, ничуть не выказывая своего волнения.
Дверь открылась. На пороге стоял посыльный. Он вручил Ланжерону два пакета, молча поклонился и вышел.
Ланжерон спешно бросился вскрывать пакеты. В первом пакете было письмо от дядюшки Роже де Дама. Оно было совершенно беззаботное, радостно-легкомысленное, полное надежд и обещаний.
Дядюшка Роже весьма игриво и одновременно с нескрываемой гордостью сообщал о том, что он назначен адъютантом Григория Потемкина, всесильного любовника российской императрицы Екатерины II. Он призывал племянника приехать в Россию, гарантируя множество любовных приключений, может быть, и с самой императрицей, всегда необыкновенно щедро награждавшей своих фаворитов, даже самых мимолетных. Кроме того, дядюшка поведал о тех блистательных победах, которые Россия одерживала над Турцией. “Награды так и посыплются на тебя”, — убеждал он племянника.
Ланжерон, прочтя письмо, вздохнул и задумался. Дядюшка Роже никогда не зазывал его в авантюры, чреватые особыми неприятностями. Явно стоило поразмыслить над нынешним его предложением, тем более, что обстановка в Версале — а точнее вокруг него — становилась все более неприятной и накаленной.
Второе письмо было от другого дядюшки — Шарля-Сезара герцога де Дама. Он тоже был очень дорог для Ланжерона.
Именно Шарль-Сезар зазвал его в Америку. Он был адъютантом генерала де Рошамбо, командовавшего французским экспедиционным корпусом. Он провел в беседах с племянником не одну бессонную ночь, рассказывая ему о борьбе колоний с английской королевской властью.
Сейчас Шарль-Сезар в срочном порядке призывал Ланжерона в Париж — нужно было обговорить детали готовившегося бегства короля Людовика XVI.
Ланжерон схватил шляпу, шпагу и ринулся на дворцовую конюшню. Буквально через десять минут он уже мчался в Париж. Он был весь натянутый как струна. В глазах его горели огоньки надежды, упорства и желания спасти своего бедного, несчастного короля, кажется, был почти обречен.
Путь из Версаля в Париж стал очень опасен — разбой был просто бешеный. Но Ланжерон думал о смертельной опасности, которая угрожала Людовику и Марии-Антуанетте.
Ланжерон принял участие в анти-революционной деятельности как публицист и писатель-пародист. По приглашению известного тогда памфлетиста роялистского направления М. Палтье (M. Paltier) он вошел в редакцию такого издания, как “Les Actes des Apotres”. Это была серия сатирико-политических брошюр, которые издавались на средства из собственной кассы короля Франции в качестве противовеса революционным листкам. В этих брошюрах в стихах, прозе и драматической форме высмеивались действия Учредительного собрания. Издание продержалось до октября 1791-го года — оно было прекращено по желанию самого короля, но шевалье Ланжерона де Сэсси в это время уже не было во Франции.
Во время французской революции, будучи в Лондоне, он писал для французских газет и сочинил несколько пьес: “Масаниэлла”, “Розамонда”, “Мария Стюарт” и “Притворное столкновение” (последняя пьеса, единственная комедия из всего этого списка, была даже тогда поставлена — случилось это в 1789-м году).
В 1789-м году дядюшка Ланжерона Рожер де Дам отправился искать счастья в Россию. Вскоре за ним и двинулся в Россию и племянник, для которого граф всегда был идолом (впрочем, был тут еще ряд причин, не говоря уже о французской революции). Появление их в Санкт-Петербурге, а затем и на театре военных действий с Турцией не осталось тогда незамеченным. Во всяком случае, в “Древней и современной истории России” Г.Кастельно сказано о появлении на российском горизонте дядюшки и племянника.
Эти факты пересказал и прокомментировал в седьмой песни романа в стихах “Дон Жуан” великий английский романтик Байрон:
“Когда бы нам (историк говорит)
Деянья русских описать досталось бы,
Тома б наполнить мог любой пиит —
И многое несказанным осталось бы!”
А посему о русских он молчит
И воздает хвалы (смешно казалось бы)
Десятку чужеземцев: Ланжерон,
Дамà, де Линь — вот русской славы звон!
Намечалась война Австрии с Турцией. Имея в виду данное обстоятельство, Ланжерон собирался поступить в австрийскую службу, но император Иосиф II отклонил его просьбу. Тогда Ланжерон отправился в Санкт-Петербург; найдя в России, без всякого сомнения, гораздо более ласковый нежели в Австрии прием.
Сохранилась собственноручная записка русской императрицы Екатерины II, в которой она, одобряя принятие полковника Ланжерона в русскую службу, оценивала его как полноценного и яркого представителя французской аристократической культуры, столь значимой для русской культуры и в целом для русской государственности, для русского дворянского самосознания, ориентирующегося на европейские ценности.
Вообще ведь у русской императрицы была целая теория трансплантации французской аристократической культуры на русскую почву. Как известно, из Франции прибыло под видом аристократов немало проходимцев, но в конце восемнадцатого столетия в пределах Российской империи оказались и подлинные носители французской аристократической культуры.
Собственно, в России, благодаря событиям 1789-го года и последовавших за ним потрясений, сложилась целая французская аристократическая колония. К числу представителей этой колонии принадлежал и граф Ланжерон (тогда еще маркиз де ля Косс и барон де Куиньи). Первоначально колония эта возникла и кристаллизовалась вокруг личности друга герцога Армана Эманюэля Софии Дюплесси Ришелье (1766 –1822), генерал-губернатора Одессы и Новороссийского края, впоследствии первого министра Людовика XVIII-го. Александра Смирнова-Россет, дочь шевалье Россета, фрейлина при дворе русского императора Николая I, в своих записках и дневниках оставила несколько интереснейших наблюдений, которые касаются французской аристократической колонии в России, группировавшейся вокруг герцога Ришелье:
Вокруг герцога собрались лучшие эмигранты, его двоюродный брат Rastignac, Rochechoir, Mortemart, le marqus de la Maisonfort, le Comte de Castelnau, le Comte d’Olonne, le Comte d’Allonville, le Comte de St.–Priest.
Все, что было лучшего в эмиграции, группировалось вокруг герцога.
С Ришелье отправились лучшие из эмигрантов.
Собственно, французам фактически был отдан весь Юг России — они должны были его цивилизовать.
КАРТИНКА. 1815 ГОД. ОДЕССА И ФРАНЦУЗЫ.
ВЗГЛЯД ИЗ ПЕТЕРБУРГА
В уголки решетки Летнего сада вплелись снежные серебристые нити, и она вдруг оказалась двухцветной. Но наблюдать это теперь было, в общем-то, некому. Гуляющих в Летнем не было никого. Были видны издали только две фигуры — точнее две огромные медвежьи шубы, увенчанные роскошными собольими шапками. А разговор, между прочим, велся исключительно о теплых краях.
— Граф, как Вы, вероятно, знаете, что Одессу основал адмирал Осип Михайлович де Рибас. Он был отличный военный, но в общем-то не так уж много сделал для процветания Одессы. Когда я прибыл в Одессу, там не было ни тротуаров, ни фонарей. Город лежал в развалинах. Да и что, собственно, мог сей испанский матрос, прыгнувший на Руси в адмиралы… Паясничать да передразнивать вельмож, дабы забавлять императрицу?! Добра он Одессе особого не принес, но зла ощутимого тоже не принес. А вот князь Потемкин принес именно зло…
— Понимаете, граф. — Граф Ришелье (а это был именно он — губернатор Новороссийского края, герцог Арман Эмманюэль Софии Дюплесси Ришель) в нерешительности остановился, но тут же продолжил как ни в чем не бывало: — Императрица Екатерина выложила своему Гришеньке полмиллиона на благоустройство Одессы. И на бумаге были построены церковь, присутственные места, казармы, сиротский дом. Но знаете, что я увидел по прибытии своем в Одессу? Разве что фундаменты — и не более того. И мне пришлось все начинать заново.
Граф Ланжерон изумленно заметил:
— Как это возможно, герцог?
— Возможно все, любезнейший. Но я кликнул клич, и мне помогли, помогли наши с вами соотечественники. Правда, многих пришлось погнать назад, но достойных я оставил и не пожалел об этом. Вы, вероятно, слышали мой девиз, граф?
Граф де Ланжерон улыбнулся и скороговоркой произнес:
— “Сажайте, скрещивайте, поливайте”.
— Вот именно. Я вызвал бывшего своего парижского садовника Батиста. Он привез с собой из Франции корни фруктовых деревьев: апортовых яблок, больших груш (их называют “poir Duchesse”), а также мелких груш и полосатых груш. Вызвал негоциантов Рубо и Васселя. Они переправили в Новороссийский край образцы пород овец и лошадей. Я раздавал земли под Одессой нашим соотечественникам, дабы они их благоустраивали. Графа Шарля Растиньяка, — вы, кажется, знаете его?
Ланжерон кивнул.
— Я послал губернаторствовать в Крым. Аббат Доминик Шарль Николь основал в Одессе лицей. Перед своим отъездом из Одессы я подарил Лицею свою библиотеку. Еще знаете, кого я пригласил в эти края? Догадайтесь, граф. — Парикмахера. Это некто Рено (ныне он утверждает, что он барон). Правда, брил и стриг он не долго. Стал поначалу торговать духами и пудрой, потом перешел на торговлю мукой, наконец, выстроил в центре Одессы особнячок, который стал первым одесским отелем. И все это вы теперь должны развивать, дорогой граф. Впрочем, я оставлю вам подробнейшую записку. Знаете, что я еще хочу рассказать вам?
Граф Ланжерон вопросительно взглянул на герцога Ришелье.
— Уговаривая меня принять Новороссийский край, император Александр сказал мне следующее: “Дорогой герцог, поручаю вам этот край; вы знаете, как я любил мою бабку, она мне его завещала. Развивайте особенно торговлю. Одесса могла бы быть портом. Я вам даю самые широкие полномочия”. Эти слова, мне кажется, вполне могут быть наказом и для вас, — как вы полагаете? Впрочем, что-то становится совсем холодно. Пойдемте к вам, граф, у вас и продолжим.
Но вернемся теперь к письму Екатерины II (1790) о принятии в русскую службу графа Ланжерона, который впоследствии сменил герцога Ришелье на посту губернатора Новороссийского края.
Письмо это фактически представляет собой маленький трактат, в котором предпринята попытка суммарно-аналитического рассмотрения общецивилизационной значимости французской аристократии, понимаемой русской императрицей как единый эстетико-поведенческий комплекс, сложившийся на протяжении нескольких столетий, как громадный культурный феномен, имеющий непреходящее значение для человечества.
С одной стороны, письмо имело совершенно конкретный прагматико-политический аспект, в основе которого лежала идея неизбежного восстановления великой французской монархии. Но был тут и аспект, так сказать, идеально-культурологический.
Все дело в том, что русская императрица Екатерина II строила свой двор по модели двора французского. Она мечтала о не меньшем величии и блеске, и ей необходимы были настоящие французские аристократы, вассалы, не только виртуозно владеющие шпагой, но еще и остроумные, утонченные и изысканные.
В таком концептуальном контексте принятие шевалье Ланжерона де Сэсси в русскую службу в 1790-м году приобретает, как представляется, глубоко символический смысл.
Во Франции свирепствовал революционный террор, и, по мысли Екатерины II, Россия как бы соглашалась принять — и даже была горда этим — на сохранение живые традиции французской аристoкратической культуры.
ДОКУМЕНТ.
ДЛЯ БИОГРАФИИ ГРАФА ЛАНЖЕРОНА
Собственноручная заметка Екатерины II
J’ai lue avec d’autant plus de plaisir la lettre que Monsieur de Langeron m’a ècrit de Vienne que j’ai crue reconnaitre l’esprit et les maximes de cette illustre noblesse Françoise à la tete de laquielle les Roys et nomement Henri IV et Louis XIV se disoit invincible et l’ étoit en effet, le premier avant reconquis son Royaume avec quatre cens Gentilhommes Français donnant l ‘exemple à quelques troupes Allemandes et Suisses, et le second ne resista-t-il pas à l ‘Europe entière liguèe contre lui? La splendeur de ce regne due prescue toute entière au courage, à la capaciè, a l ‘habilitè et aux autres belles, grandes et aimables qualitès de la Noblesse qui l ‘entouroit et qu il employoit, a durèe jusqu’à nos jours dans l’opinion publique. Je souhaite et je dèsire que mes chevaliers de S-te George rendent au plutot la paix et la tranquilitè à leur Roy ce qui lui appartient de droit pour la prosperitè du Royaume et le bien de ses sujets. Je pense qu ’il ne seroit ni difficile ni guère meme risqueux de renvoyer quelques certaines d’Abbès, de Procureurs et d’Avocats dans leurs galetas; l’opinion publique aisement, surtout chez un peuple leger, ce rangeroit du cotè de la valeur et de la justice, et comme la magnanimitè accompagne toujours le grand ouvrage en diminneroit par elle le nombre des coupables, et on ne sappliqueroit qu’à ramener l’ ordre et la discipline en delruisant l’Anarchie, cause de tous les malheurs.
Перевод
Письмо господина Ланжерона, которое он написал ко мне из Вены, я прочла с большим удовольствием, в особенности потому, что в письме этом, как мне кажется, выражены дух и правила того славного французского дворянства, стоя во главе которого, короли, а именно Генрих IV и Людовик XIV, почитали себя непобедимыми, и действительно были таковыми, ибо первый из них, с четырьмястами французских дворян, увлекавшим примером своим немногие немецкие и швейцарские войска, успел возвратить себе свое королевство, а Людовик XIV противостоял целой Европе, соединившейся против него. Блеск сего царствования в общественном мнении до наших дней, а этим блеском оно почти исключительно одолжено мужеству, талантливости, пригодности и другим прекрасным, великим и любезным качествам дворян, коими окружал себя и через которых действовал Людовик XIV. Мое намерение и воля, чтобы мои кавалеры святого Георгия (имеются в виду французские эмигранты — автор) доставили скорее своему отечеству мир и спокойствие, а королю своему то, что ему принадлежит по праву, для процветания королевства и во благо подданных. По моему мнению, можно бы без труда и даже без всякой опасливости спровадить домой на чердак — несколько сотен аббатов, прокуроров и адвокатов. Общественное мнение, и особенно в народе удобоподвижном, легко преклоняется на сторону внутренней силы и правды. К тому же с великим делом неразлучно великодушие, в силу которого виновных окажется не очень много. Забота должна быть одна — восстановить порядок и повиновение, подавив анархию, причину всех несчастий.
Итак, в 1790-м году маркиз де ля Косс, шевалье Ланжерон де Сэсси, барон де Куиньи поступил, с благословения императрицы Екатерины II, в русскую военную службу. Рекомендовал его принц Нассау-Зиген (1745–1808), с 1788 года бывший контр-адмиралом русского флота.
КАРТИНКА. НОЧНЫЙ РАЗГОВОР
Карл Генрих Никола Оттон Нассау, решительно и даже с каким-то отвращением сбросив сверкающий золотом адмиральский мундир и отпихнув его ногой в сторону большого кресла, обитого черным бархатом, нервно вышагивал по своему огромному кабинету. За окном умирал сырой петербургский вечер, переходя в ночь. Царил гнилой полумрак. Свечей не зажигали. В воздухе стояло явное раздражение с примесью тревоги.
— Понимаете ли, маркиз, высшее общество предельно развращено и источник глубочайшего нравственного распада — Зимний дворец. Эта жирная старуха поощряет своих бесчисленных любовников, а те нагло и беззастенчиво грабят Россию. Цинизм принял совершенно невиданные масштабы. Очень скоро вы убедитесь в этом.
Принц Нассау буквально носился по кабинету. Он был совершенно вне себя от волнения. Голос его дрожал. Его собеседник маркиз де ля Косс не знал, как реагировать на все это.
Сначала он вжался в черное бархатное кресло, как будто хотел слиться с ним, а потом вскочил и стал бегать за высоченным, журавлеподобным принцем, не очень, впрочем, поспевая за ним.
Принц же, между тем, казалось бы не обращал на своего юного гостя ровно никакого внимания. На какую-то долю секунды он остановился, умолк, а потом опять стал нервно вышагивать и говорить:
— Тут происходят вещи совершенно невообразимые, которые и в голове как-то не укладываются. Князю Потемкину в прошлом году была выплачена зарплата на десять лет вперед — это что-то порядка одного миллиона рублей. Ему выдали из государственной казны сто тысяч рублей на строительство Таврического дворца, в котором, я уверен, вы еще побываете, а потом купили этот дворец за несколько миллионов, а через подарили ему дворец. Должен вам сознаться, маркиз, что меня три года назад приняли в русскую службу по протекции князя Потемкина, но я не могу закрыть глаза на то, что вытворяет сей человек. Это дикарь, наделенный бешеной энергией, сластолюбием и какой-то животной жаждой власти. И его желания никто не смеет ограничить и только потому, что он какое-то время обретался в императорской спальне. Ему дозволено буквально все. Нет даже видимости соблюдения законов.
Принц Нассау вдруг резко остановился. Его длинный нос дернулся и замер. Остановился и маркиз, но уже не выглядел таким испуганным, как в первые минуты после своего появления в кабинете командующего русским гребным флотом. Смущение и недоумение во взгляде маркиза сменилось изумлением и негодованием.
С принца градом катил пот, хотя камин не был растоплен.
Принц задыхался. Маркиз де ля Косс схватил с маленького столика, неприметно стоявшего в углу кабинета, графин со смородиновым морсом, налил его в огромный, бочкообразный бокал и поднес принцу. Тот единым залпом опорожнил бокал, кивнул в знак благодарности, потом начал опять ходить и продолжил:
— Маркиз, вы направляетесь в Дунайскую армию под начало князя Потемкина. Имейте в виду, что нравы там распущены просто предельно. Раздача офицерам наград происходит главным образом по мере услуг, оказываемых этими людьми любовницам Потемкина. Военная же доблесть во внимание не принимается.
— Неужели такое возможно? — спросил потрясенный маркиз.
— Маркиз де ля Косс, барон де Куиньи, шевалье де Ланжерон, вы еще ничего не знаете о тех безобразиях, что творятся в армии у Потемкина, — дергаясь всем телом, отвечал принц Нассау.
— Слушайте, маркиз. В то самое время, когда происходила осада крепости Очаков, князь был влюблен в супругу своего родственника, Павла Потемкина. Для того, чтобы угодить ей, князь не щадил ни средств (естественно, казенных), ни людей (естественно, находящихся на государственной службе). Неоднократно посылал он за границу офицеров (опять же на казенные деньги), чтобы закупить там для своей любовницы предметы роскоши. В Париж был отправлен офицер Охотин, который должен был привести драгоценности. Во Флоренцию отправили Ламсдорфа. Он вернулся оттуда с двумя повозками, нагруженными духами.
— Немыслимо, — пробормотал маркиз, бледнея и сверкая глазами.
— Это еще не все. Маркиз де ля Косс, вы даже представить себе не можете, чем занят главнокомандующий Дунайской армией и по совместительству министр российской империи. Судите сами. В местечке Бендеры, где была ставка Потемкина, при князе находится 500–600 лакеев, 200 музыкантов, 100 брадобреев, 20 ювелиров. В маленьком, полуразрушенном и окруженном степью турецком городке фактически создан второй императорский двор (за счет государственной казны, конечно). И о каком реальном командовании армией тут можно говорить? Успешные боевые действия идут вопреки усилиям Потемкина. Хорош главнокомандующий, а, маркиз? Как вы полагаете? Да, все возможно, если ты в состоянии удовлетворить императрицу. Вот так-то, любезнейший.
Маркиз был настолько раздавлен всем услышанным, что не мог произнести ни слова.
Заметив произведенное впечатление, принц Нассау мрачно и одновременно удовлетворенно улыбнулся:
— Ну что ж, продолжу вводить вас в курс дела, дорогой маркиз. Конечно, фаворитизм есть фактически в любом государстве, но тут он порождает исключительное неуважение к правам личности. Вот вам весьма выразительный пример. Однажды Потемкин случайно узнал, что на Кавказе служат два офицера, умеющие плясать по-цыгански. Он тотчас же послал за ними. Они приехали и сплясали перед князем. Позабавившись этим зрелищем, Потемкин отпустил их, наградив майорским чином. Скажите, маркиз, возможно ли предположить, чтобы офицеры в какой-либо иной стране позволили обращаться с собой столь же недостойным образом?
— Принц, то, что вы говорите, поистине ужасно, — промолвил с чувством маркиз де ля Косс. В живых, выразительных зелено-карих глазах его стояли слезы.
— Любезный маркиз, всего, конечно, не расскажешь, но вот еще один эпизод, довольно точно и выразительно освещающий то величайшее презрение к человеческой личности, которое могут тут себе позволить фавориты, которые поистине всесильны. Раз Потемкин играл в карты с князем Барятинским и был очень рассеян. Тот, воспользовавшись рассеянностью Потемкина, обыграл его. Потемкин сказал ему, бросая карты: “Нет, братец, я с тобою буду теперь только в плевки. Приходи завтра”. Приглашенный не преминул явиться. “Плюй на двадцать тысяч” — сказал Потемкин. Барятинский собрал все силы и плюнул. “Выиграл, братец: смотри, я дальше твоего носа плевать не могу!” — произнес Потемкин, плюнул в лицо князю Барятинскому и отдал проигрыш. Ладно, маркиз, не буду пока вас больше мучить своими россказнями, которые, должно быть, весьма расстроили вас. Давайте отужинаем, успокоимся, хоть ненадолго придем в себя, а то я столько ужасов понаплел вам, что так не долго и с ума сойти. Пойдемте, пойдемте. Остальное поведаю вам как-нибудь потом.
Принц Нассау взял под руку маркиза де ля Косса и они направились в залу.
Ланжерон был зачислен в первый Сибирский гренадерский полк, входивший в стоявшую на Дунае армию, которой командовал Г.А. Потемкин, могущественнейший фаворит Екатерины II.
Ланжерон, впрочем, в полк не поехал, а остался сначала в Петербурге, который внешне становился тогда все более великолепным, все более рафинированным.
Ужасно хотелось воевать, отличиться, но так тяжело было сразу же расстаться с Петербургом, с той рассеянной, светской жизнью, которую юный Ланжерон обожал не менее, чем войну: да, война давала возможность отличиться, но и светская жизнь давала возможность проявить себя, давала какое-то новое приложение бьющей через край энергии.
КАРТИНКА. ПЕРВАЯ АУДИЕНЦИЯ
— Ваше величество, позвольте искренне поблагодарить Вас за милостивое письмо и за предоставленную мне возможность послужить России.
Юный маркиз де ля Косс, шевалье де Ланжерон грациозно и с чувством произнося эту довольно дежурную фразу, один глаз непроизвольно скосил немного вправо: рядом с императрицей Екатериной II стояла корзина, где на розовой атласной подушке, обшитой кружевами, покоилось семейство собачек — очаровательных английских ливреток, кои, впрочем, жадно, брызгая слюной, раскусывали и глотали кусочки сахара и на этот раз показались маркизу весьма противными.
Пока императрица что-то говорила маркизу (он услышал только вежливое “Садитесь”, все остальные слова, сказанные Екатериной, промелькнули, не оседая в его кудрявой голове), он на мгновение опустил голову и уже не в силах был оторвать взора от ее безобразно распухших ног, которые были втиснуты в открытые башмаки. Но маркиз довольно быстро справился с собой — вышел из состояния оцепенения и нашел в себе силы оторваться от неприятного зрелища.
Когда маркиз поднял свои глаза, живые, зеленовато-карие, но слишком выпуклые и, казалось, готовые выскочить из орбит, то увидел, что все лицо императрицы покрыто багровыми пятнами и его передернуло. Но тут он встретился с умным, насмешливым взглядом Екатерины заметил, что ее синие глаза смотрели на него с нескрываемо искренним интересом, приветливо и чуть извинительно улыбнулся. Маркиз, будущий граф Ланжерон не знал, что проницательная, но слишком привыкшая к лести Екатерина приняла инстинктивно возникшее у молодого человека чувство отвращения перед ее старческим безобразием за смущение человека, впервые лицезрящего Екатерину Великую.
Маркиз пришел в себя и теперь вполне понимал более или менее то, о чем говорит императрица и даже поддакивал ей уже вполне осмысленно.
Речь зашла о 1789-м годе и последовавших за ним кровавых событиях. Екатерина стала волноваться (вообще надо сказать, что от природы она была нетерпелива, легко забываясь и быстро выходя из себя): пятен на ее одутловатом лице вдруг заметно прибавилось и общий багровый оттенок явно усилился.
Екатерина в запальчивости сказала, доказывая самой себе (маркиз ее вообще ни о чем не спрашивал), что разгон революционной армии — задача легко осуществимая:
— Я утверждаю, что стоит завладеть только двумя или тремя ничтожными крепостями во Франции, и все остальные падут сами собой. Я уверена, как дважды два четыре, что две крепости, взятые открытой силой кем угодно, заставят всех этих баранов прыгать через палку, которую им подставят, с какой стороны захотят. Двадцати тысяч казаков было бы слишком много, чтобы расчистить дорогу от Страсбурга в Париж: двух тысяч казаков и шести тысяч кроатов будет довольно.
Маркиз посмотрел на Екатерину с большим воодушевлением и нескрываемым чувством признательности. Впоследствии он ей никогда не простит, что эти слова императрицы оказались очередным блефом — никаких казаков и кроатов (хорватов) во Францию она так и не послала, отделываясь миллионами ливров для французских принцев.
Но вернемся в кабинет императрицы в Зимнем дворце, в котором будущий граф Ланжерон получил свою первую аудиенцию у русской царицы.
Багровые пятна на лице Екатерины сгустились и потемнели. Лицо ее напоминало уже даже не красную, а черно-красную маску с двумя синенькими прорезями. Императрица даже вскочила с кресла и возмущенно топнула ногой. Тут же она, правда, скорчилась от боли и села, что как раз ее и отрезвило. Разговор плавно перетек на судьбу маркиза.
— Сколько я помню, вы зачислены в Дунайскую армию фельдмаршала Потемкина? — осведомилась императрица.
Маркиз кивнул и сделал благодарственный поклон.
Екатерина ласково улыбнулась и спросила:
— Маркиз, а удовлетворены ли мы этим назначением?
Затем она наставительно продолжила:
— Фельдмаршал строг (недруги утверждают, что капризен), но он добр и всегда готов оценить даровитых юношей, впрочем, как и я.
— Государыня, я всецело одобряю выбор, сделанный относительно моей службы, но все-таки рискую обратиться к вам с нижайшею просьбой. Не позволено ли мне будет, прежде отбытия в Дунайскую армию, принять участие в Шведской кампании?
Екатерина испытующе взглянула на маркиза и недовольно поморщилась, но ничего не сказала, только в увядшем лице ее прибавилось темно-багрового оттенка и улыбка куда-то пропала.
Наконец она заговорила, медленно отцеживая слова:
— Значит, для начала хотите послужить у принца Нассау Зигена? Что ж и это не плохо. Фельдмаршал Потемкин весьма ценит его. Идите, маркиз, я вас еще призову.
Не успел маркиз де ля Кос выйти из кабинета императрицы, как она раздраженно и с остервенением скинула башмаки, вытянула ноги и положила их на маленькую скамеечку.
— Глуп и труслив — в сердцах проговорила Екатерина. — И почему все так боятся князя, он ведь такой ласковый, такой нежный. Да, уже успел наслушаться маркиз сплетен, это точно. Но до чего же свеж этот мальчишка, глупенек, но ужасно свеж, так и хотелось его потискать. С трудом удержалась, ну, даст бог, еще встретимся с ним.
Императрица затаенно, даже с какой-то грустью вздохнула и велела подать кофию, до которого она была страстной любительницей. Она пила необыкновенно крепкий кофий, не смотря на строжайший запрет доктора Роджерсона, над которым она, впрочем, нещадно потешалась.
Ланжерон принял участие в открывшейся шведской кампании (борьба за Финляндию).
Он командовал второй дивизией русского гребного флота. 21-го и 22-го июня в сражении при Биорке-Зунде принц Нассау-Зинген разбил шведский флот. Ланжерон в этом сражении отличился и был награжден лично Екатериной II. 28-го июня состоялось сражение при Роченсальме, исход которого для русских не был особенно благоприятен. Ланжерон командовал левым крылом гребной флотилии. После завершения битвы он соединился с русскими кораблями у Фридрихсгама.
КАРТИНКА. ПОЦЕЛУЙ ИМПЕРАТРИЦЫ
В голове уже с полчаса что-то стучало: как будто внутри кто-то сидел и бил молоточком. А ноги болели невыносимо — они и ныли, и одновременно в них было какое-то жжение; иногда казалось, что это какой-то неведомый палач их поджаривает на медленном огне.
Платоша Зубов, в недавнем прошлом совершенно ничем не примечательный поручик конной гвардии, а ныне полновластный владетель разбухшего тела императрицы, и целовал и гладил бревнообразные конечности Екатерины; но все без успеха.
— Когда же придет Ламбро? — в сердцах крикнула императрица, ни к кому конкретно не обращаясь.
Ламбро Кацони — в прощлом известный греческий пират. Откорсарствовав в Архипелаге, он вышел на покой, и пришла к нему такая блажь — захотел он стать царским доктором. Этого рыжего верзилу с огромными молотоподобными ручищами ввел к Екатерине (естественно, с благословения Платоши Зубова — без его дозволения ни с кем теперь императрицу познакомить нельзя было) Осип Михайлович де Рибас, испанский матрос, прыгнувший в России в адмиралы. Ламбро тут же взялся лечить императрицу.
Этот бандит легко убедил ее, всегда надсмехавшуюся над традиционной медициной и державшую лейб-медика Роджерсона, кажется, именно для насмешек и форменных издевательств, что знает верное средство для излечения ног. И вот каждое утро он сам ходил за морской водой, дабы императрица принимала холодную ножную ванну.
Поначалу она почувствовала себя чуть лучше и вместе с Ламбро вволю натешилась над несчастным Роджерсоном. Но вскоре ноги императрицы распухли еще больше, однако она упорно продолжала принимать ледяные морские ванны — Ларго Кацони, вопреки всему, продолжал оставаться для нее авторитетом. Видимо, он был ей позарез нужен для диких и бесцеремонных наскоков на лейб-медика. Сцены их препирательств бесконечно забавляли императрицу. Она еще как могла подыгрывала бешеным колкостям экс-пирата.
На пользу от ледяных морских ванн Екатерина уже рассчитывала мало, но ждала Ламбро Кацони со страшным нетерпением. А того все не было. Екатерина уже даже и не хмурилась. В ее заплывшем лице багровые пятна сменялись сине-сизыми. Молоточки в голове били все острее и больнее. Они уже впивались в мякоть мозга и, кажется, застревали в ней, потом с трудом выдергивались и начинали опять.
Больше не было сил ждать этого разбойника. Зло пыхнув ядом синих своих глаз, императрица, превозмогая боль, влезла в большие открытые башмаки и заковыляла из спальни в бриллиантовую гостиную, в которой должна была состояться ее аудиенция с шевалье де Ланжероном.
Шевалье де Ланжерон, маркиз де ля Косс, барон де Куиньи появился в Бриллиантовой гостиной Зимнего Дворца в Санкт-Петербурге в парадном мундире офицера флота Ее Императорского величества. Полковник французской гвардейской пехоты неожиданно оказался командующим дивизией русского гребного флота. Адмирала Нассау шевалье де Ланжерон отнюдь не подвел и теперь с гордостью нес свой роскошный, шитый золотом морской мундир.
Екатерина взглянула на шевалье ласково. Лицо ее прояснилось, багровые пятна немного поблекли, но молоточки все-таки продолжали постукивать, но уже довольно глухо, не впиваясь намертво в мякоть мозга.
Близость молодого тела, пульсирующей, бьющей через край энергии принесла Екатерине некоторое облегчение. Ей на какое-то время показалось даже, что и ноги отпустило (они ныли по-прежнему, но жжение как будто ощущалось уже не так сильно). Водянисто-синие глаза императрицы все теплели и теплели.
— Шевалье, — промолвила она почти нежно, — я счастлива, что в вашем лице французская гвардия не срамила себя на российской земле.
Ланжерон поклонился, изящно тряхнув своей роскошной смоляной гривой. Императрица же продолжала:
— Принц Нассау поведал мне, что во время последних боевых действий в Финляндии вы, шевалье, проявили исключительную храбрость и самоотверженность. А я целиком доверяю суждениям и оценкам принца в военных вопросах, ибо его чрезвычайно высоко ставит сам фельдмаршал Потемкин.
В этих словах звучали и гордость Екатерины своим ставленником и неприкрытый цинизм. В лице Ланжерона не дрогнул ни единый мускул, только в глазах мелькнул лукаво-понимающий огонек и тут же, правда, исчез.
— Шевалье, — спокойно и величественно сказала императрица. — Позвольте вам отдать, что по праву вам принадлежит.
Тут она потянулась к маленькому инкрустированному бриллиантами столику, на котором лежал белый шелковый мешочек, обсыпанный бриллиантиками. Императрица достала из мешочка орден святого Георгия 4-й степени и подошла к Ланжерону.
Шевалье вздрогнул от отвращения, когда к нему приблизилось опухшее багровое лицо Екатерины. Императрица же, почувствовав рядом молодое, мужское тело, задрожала. Прикрепив к груди Ланжерона Георгия, она вместо того, чтобы едва прикоснуться губами к его лбу, буквально впилась в его губы. В лице шевалье изобразилось чувство какой-то гадливости. Екатерина отпрянула и засеменила прочь из бриллиантовой гостиной.
Когда был заключен мир со Швецией, Ланжерон отправился, наконец, в дунайскую армию, к Г.А. Потемкину и принял участие в блокаде крепости Измаил. 11-го декабря, во время штурма этой крепости, он находился в колонне генерала Арсеньева, выдержавшей массированный огонь турок.
Великий русский полководец генералиссимус А. В. Суворов сказал о поведении Ланжерона во время штурма, что он “оказал отличную неустрашимость в атаке неприятеля”. За участие в штурме Ланжерон был награжден золотой шпагой с надписью “за храбрость”.
КАРТИНКА. ШТУРМ ИЗМАИЛА
Генерал-аншеф Александр Васильевич Суворов был в полнейшем бешенстве. Его маленькие синие глазки-буравчики неожиданно расширились и потеряли свой хитроватый прищур — теперь в них полыхала ярость.
Суворов топнул ножкой, окатив липкой, мутной грязью себя и своего спутника (они оба были так взволнованы, что не заметили этого), и закричал, брызгая слюной:
— Что же это такое творится? Князь Потемкин решительнейшим образом провалил осаду крепости Измаил. Он предается в своей ставке оргиям, устраивает бесчисленные празднества, и это вместо того, чтобы немедленно действовать. Ланжерон, это уже не лень, а форменное предательство. Это — измена. По-другому просто не скажешь.
Шевалье Ланжерон де Сэсси понимающе молчал. Собственно, он и сам был такого де мнения, полагая, что действия светлейшего князя совершенно недопустимы.
Разговор этот происходил ранним грязным утром 30-го ноября 1790-го года в местечко Галац, где Суворов стоял со своим корпусом. А к вечеру пришло письмо от главнокомандующего Потемкина. Суворов лихорадочно разорвал пакет, схватил бумагу и острый взгляд его тут же выхватил строки: “…остается предпринять с Божьей помощью на овладение Измаила… Извольте поспешить туда для принятия всех частей в вашу команду…”
Радости генерал-аншефа не было предела. Он просто бесился от ликования. Только Суворов все повторял, недоумевая:
— Не ожидал… С Потемкиным что-то случилось… Непостижимо…
Суворов не знал, что светлейший князь получил весьма ласковое письмо от государыни Екатерины II, а в нем были слова: “Гришенька, я хочу Измаил”. Вот князю и пришлось, забыв о гордости и лени, о роскоши и неге писать к генерал-аншефу Суворову. Правда, когда крепость Измаил была взята, то всесильный фаворит Екатерины не простил Суворову этой оглушительной победы, но все это будет потом, а пока всесильный фаворит просит.
2-го декабря1790-го года Суворов был уже под Измаилом. Армия, уставшая от многомесячного стояния, встретила его кликами бешеной радости, ведь прибытие шустрого голубоглазого карлика означало только одно — штурм. Счастливы были все — от солдата до генерала.
Суворов никак не реагировал на восторженную встречу, он только лукаво подмигивал неизменно сопровождавшему его Ланжерону. Шевалье же выглядел совершенно потрясенным. Ему казалось, что так могут встречать лишь коронованную особу, и то не всякую, ведь часто встреча короля — это просто ритуал, из которого выхолощено живое чувство, а тут было преклонение совершенно реальное и живое.
За вечерним чаем, допивая четвертый стакан, Суворов сказал вдруг шевалье (до этого он хранил молчание):
— Ланжерон, миленький. Мне срочно нужна ваша помощь. Вот что я прошлой ночью надумал. Слушайте меня внимательно. Разведчики раздобыли план Измаила. Надо бы, сверяясь с ним, насыпать искусственный вал, точную измаильскую профиль. Руководство строительством хочу поручить вам, голубчик. Но это еще не все.
Ланжерон кивнул и придвинулся ближе к столу. Он был весь — внимание.
— Понимаете, Ланжерончик, я хочу по ночам на этом искусственном валу обучать войска эскаладе, дабы во всей последовательности воспроизвести все акты штурма: подход ко рву, забрасывание фашинами, переход, приставление и связывание лестниц, подъем на вал. Вам я хочу поручить обучению подъему на вал. Могу ли я на вас рассчитывать, любезнейший? Можете действовать совместно со своим дядюшкой графом де Дамом — он человек в военном смысле очень опытный и эскаладой владеет в совершенстве. Впрочем, вы и сами это знаете. Так я могу на вас двоих рассчитывать?
Ланжерон с превеликой радостью согласился и уже следующим утром набрал команду для строительства искусственного вала. Работа яростно закипела. Вал возвели уже через четыре дня. И сразу же начались ночные репетиции. Руководил ими всегда лично Суворов. Один уже вид его легкой фигурки вселял в сердца тех, кто скоро должен был брать Измаил, бодрость и уверенность. Ланжерона поражал и Суворов и русские солдаты и офицеры.
Вообще эти ночные репетиции очень многое дали Ланжерону в плане уяснения русской военной школы. Он так и сказал Суворову за вечерним чаем, сказал, что благодарит его за науку. Тот неожиданно мягко улыбнулся и сказал:
— Мой милый Ланжерон, а живя с вами невозможно не полюбить Францию, невозможно не стать роялистом.
С раннего утра Суворов встречался с командирами. Начальники штурмовых колонн приглашались для участия в разведывании подступов к Измаилу. Суворов, буквально пробуравливая присутствующих своим острым, насмешливым, каким-то даже ввинчивающимся взглядом, указывал направление и задачу каждой колонны.
Штурм был назначен на 11 января. Суворов получил накануне целую пачку писем (был там, в частности, и пакет от Потемкина), но ни одно из них он даже не раскрыл. Это и понятно — не до чтения было.
Спать он тоже не мог. Голос сморщился. Глаза из голубых стали серыми, пепельными.
Суворов сказал Ланжерону, глубоко вздохнув и глядя совершенно неулыбчиво, без тени обычной лукавинки:
— Да, милый мой Ланжерон, Ланжерончик мой, на такой штурм можно решиться только раз в жизни.
Загодя началась артиллерийская канонада. Весь день и всю ночь 500 орудий обстреливали крепость. На рассвете артиллерия сменила боевые заряды на холостые. В три часа ночи взвилась первая сигнальная ракета — армия пришли в полную боевую готовность. С появлением второй ракеты — штурмовые колонны придвинулись к крепости на 200 шагов. Третья ракета означала штурм.
Штурмовые колонны поднялись на вал практически одновременно. Так и было задумано Суворовым: крепостная ограда должна была быть захвачена сразу целиком, по всей линии.
Турки оборонялись ожесточенно, при этом что-то пронзительно крича и яростно жестикулируя. Их потные закопченные лица казались все время дергающимися, подпрыгивающими. А усы двигались сами по себе, как будто отдельно.
“Слишком много кривляния”, — пронеслось вихрем в голове у Ланжерона, — “почти как в театре марионеток”. Он в это время закалывал огромного толстого турка, который нещадно гримасничал — глаза и усы у него, казалось, просто скакали.
Турок стоял, широко расставив ноги, на краю левого вала. Его страшная неподвижная туша закрывала путь колонне генерала Алексеева, в которой был Ланжерон. Колонна в замешательстве остановилась. Тут Ланжнрон вырвался вперед, не раздумывая, подбежал к громадному турку и проткнул его. Турок рухнул. Путь на левый вал был свободен.
За Ланжероном тут же кинулся его дядюшка — Роже де Дам: не мог же он отставать от племянника. На вал быстро вскарабкалась основная часть штурмовой колонны, оказавшаяся перед вытянутой турецкой цепью. Не было ни мига передышки — надо было опять колоть и рубить (пехота орудовала штыками, у спешенных казаков были укороченные дротики).
Русские дрались молча, с каменными, ничего не выражавшими лицами. Вся сила расходовалась на удар штыком. И только когда штык проходил сквозь тело турецкого воина, из русского горла сдавленно вырывалось ругательство, счастливое, радостное, ликующее.
Ланжерон вертелся на валу как волчок. Он отнюдь не был спокоен, напоминая скорее сноп искр. В какой-то момент он отбросил штык (прокалывание врага штыком занимало слишком много усилий и времени), схватил с земли укороченный дротик, выпавший из рук разрубленного надвое казака, и кинулся на то, что оставалось от турецкой цепи. Так же поступили солдаты и унтер-офицеры из его отряда: все схватились за дротики и врубились в кучки сгрудившихся турок. Скоро колонна полностью утвердилась на валу.
После того, как штурмовыми колоннами были захвачены все валы, Суворов через открытые войсками ворота ввел резервы и, не давая противнику опомниться, двинул нападающих внутрь — на штурм города, где на площадях, улицах, в домах, обращенных в крепости, готовилась упорная оборона. С бою беря каждую пядь земли, русские отряды, концентрически наступая, сжимали турок в сплошное железное кольцо. Резня длилась 8 часов.
Ланжерон во время захвата города был ранен в ногу. Во главе батальона солдат Лифлягдского егерского корпуса, он брал дом начальника измаильского гарнизона Айдос-Мехмед-Паши. Собственно, это была вторая крепость. Но мужчин в доме не было — видимо, они все полегли на валах Измаила, у крепостной стены, на улицах города. Потом только нашли в кресле труп старика-паралитика — в животе к него торчал укороченный дротик. Этот старик был единственный мужской обитатель дома.
Женщины смогли продержаться часа два. Стреляли они довольно метко, стреляя не только из окон-бойниц, но и с крыши. Они уложили восемь бравых солдат Лифляндского егерского корпуса. Стоило хоть кому-то из ланжероновского отряда приблизиться к дому, — тут же раздавался прицельный выстрел. В общем, осада ни к чему не вела.
Тогда Ланжерон достал где-то несколько кожаных лошадиных попон, связал их и соорудил таким образом нечто вроде защитного панциря. Потом он накинул его на себя и бегом рванулся к дому. Ланжерон сумел-таки прорваться, но когда он распахнул входную дверь, там стояла испуганная девочка лет четырнадцати. В руках она с трудом удерживала длинное ружье. Увидев Ланжерона, она зажмурилась и выстрелила. Ланжерон упал, но остался жив — девочка попала ему в ногу.
Ворвавшиеся солдаты батальона егерского корпуса отнесли его в дальний угол первого этажа и бросились вверх по лестнице. Скоро до Ланжерона стали доноситься истошные крики и стоны женщин. Он понял, что их насилуют — грубо и дико. Шевалье стал громко звать бойцов к себе, но на него никто не обращал никакого внимания. Всех обитательниц дома нашли потом в изодранной, искромсанной одежде — из живота у каждой торчал укороченный дротик.
Суворов потом навестил Ланжерона в госпитале. Был как всегда живчик, носился по палате, редкие волосенки его весело подпрыгивали от быстрой ходьбы. Веселился, отпускал шуточки, подчас весьма соленого свойства. Когда же вошел лекарь, Cуворов вдруг странно нахохлился и закричал петухом. Услышав это, шевалье де Ланжерон даже вздрогнул и даже закривился как-то. По уходе лекаря он спросил у Суворова:
— Александр Васильевич, зачем вы сделали это?
Суворов, улыбнувшись, тут же ответил:
— Поживешь с мое, запоешь курицей.
Прощаясь, Суворов сказал ему:
— Милый мой Ланжерон, вы показали себя молодцом. Я награждаю вас золотой шпагой с надписью “за храбрость”.
Ланжерон благодарно улыбнулся.
А Суворов еще добавил:
— Вы оказались храбрым и даже неустрашимым.
И совсем уже стоя в дверях, прокричал:
— Вы прошли через школу Измаила. Это много. Теперь Вам не страшно ничего.
POST SCRIPTUM
Вместе с Ланжероном в штурме Измаила принимали участие его приятель герцог Ришелье, будущий губернатор Новороссийского края, и дядюшка граф Роже де Дам. Так что драться было не скучно.
В 1792-м году в Яссах был заключен мир с Турцией, по заключении которого Ланжерон оставил русскую армию и отправился на Рейн для участия в первой антифранцузской коалиции.
В начале этой войны Ланжерон состоял волонтером в корпусе принца Саксен-Тешенского, участвовал в сражении под Гризуэлем, воевал в Нидерландах. Потом он перешел в корпус, состоявший из французских эмигрантов, которым командовали братья короля Людовика XVI-го. В составе этого корпуса Ланжерон воевал в Лотарингии и Шампани, был в битвах при Вердене и Тионвилле. После того, как корпус был рассеян, он вернулся в Петербург.
КАРТИНКА.
МАЛЫЙ ЭРМИТАЖ
Общество, собиравшееся в малом Эрмитаже, представляло собой самый близкий круг императрицы. Много веселились; часто по-домашнему, без особых церемоний. Но по правую руку от Екатерины всегда сидел фаворит, которого она времени гладила по плечам и волосам, по плечам, а ежели была особенно нежно настроена, то бралась пальчиками за его колено — то за левое, то за правое.
Ужинали за механическим столом: тарелки спускались по особому шнурку, прикрепленному к столу, а под тарелками лежала грифельная доска, на которой писали названье того кушанья, которое желали получить. Затем дергали за шнурок, и через некоторое время тарелка возвращалась с требуемым блюдом.
Лев Александрович Нарышкин, старинный приятель императрицы, обер-шталмейстер ее двора и главный ее забавник, сидел на полу и вертел волчок. Но периодически он подбегал к столу и сильно дергал несколько раз подряд за шнурок и опять садился на пол, тут же принимаясь за волчок. Гости, казалось, не обращали на Нарышкина ровно никакого внимания…
Но вот он притащил откуда-то новый волчок, огромный, превышавший размером его собственную голову и тут же пустил его. И вдруг волчок с ужасным свистом разлетелся на три или четыре куска, пролетел мимо государыни и Платоши Зубова и ударился об голову принца Нассауского.
Тут уже все обратили внимание на Нарышкина, а Екатерина захлопала в ладоши, быстро опять их пристроив на коленях Платоши, и заулыбалась. И веселье осветило лица присутствующих. Один только шевалье Ланжерон де Сэсси, обычно галантный и игривый, сидел мрачный и насупленный.
И дело даже не в том, что Карл Генрих Нассау-Зиген был для шевалье приятель, покровитель и в недавнем прошлом начальник. То, что выкинул Нарышкин, то, как на это отреагировала императрица и то, как подобострастно ей стали подражать присутствующие — все это Ланжерон воспринял даже не с сожалением, а с возмущением и пришел в крайне раздраженное состояние духа.
Внутренне он негодовал. “И она смеет претендовать на то, что создает европейский двор! При таком неуважении к личности, не говоря уде о том, что Карл Генрих — принц. И крупный военачальник. То есть тут не только личность не уважается, но не принимается в расчет и королевское происхождение. Не принимается в расчет не только королевское происхождение, но и государственные заслуги” — проносилось в голове Ланжерона.
Между тем, веселье шло полным ходом. Так что, судя по всему, шевалье в своих чувствах был тут одинок, если, конечно, н считать пострадавшую сторону — принца Нассау-Зигена.
Вдруг Ланжерон обнаружил, что около него стоит Лев Александрович Нарышкин. Увидев, что Ланжерон его, наконец, заметил, обер-шталмейстер спросил:
— Шевалье, вы уже очнулись? Так слушайте меня. Вы оштрафованы и по правилам обязаны заплатить немедленно.
Лицо Ланжерона выразило полнейшее непонимание происходящего. Тогда Нарышкин взял его под руку и подвел к стене. Гвоздиком с алмазной шляпкой там были прибиты правила. Там среди прочего (запрещается вставать перед государыней говорить о ком бы то ни было дурно, помнить распри, говорить вздор) было отмечено следующее: запрещается быть в мрачном расположении духа. Как раз в это правило и ткнул пальцем. Нарышкин. Ланжерон, обычно весьма улыбчивый, даже не попробовал улыбнуться. Ни слова ни говоря, он вытащил маленький, изящный кошель (он был из чрезвычайно тонко выделанной кожи, а сверху еще обтянут лиловым бархатом), извлек из него рубль серебром т так же молча отдал Нарышкину. Тот, радостно гогоча, поскакал отдавать деньги Безбородко, казначею малых эрмитажных собраний.
Веселье продолжалось. Но без четверти десять императрица встала и объявила, что ей необходимо побеседовать с шевалье де Ланжероном — все знали, что он через два дня уезжает в Нидерланды, в расположение австрийской армия, которая должна была начать боевые действия против французских мятежников.
Ланжерон подошел к Екатерине, и она, опершись на его руку, легкую, сильную, горячую, даже обжигающую, заковыляла в кабинет (распухшие ноги, когда она поднялась, опять стали резко и сильно ныть).
— Шевалье, — сказала императрица, устроившись предварительно в кресле и успев отдышаться, — я уже известила принца Саксен-Тешенского, что вы направляетесь в его распоряжение. Он, как вы знаете, конечно, командует корпусом австрийских войск, направляющихся воевать с бунтовщиками. А армия австрийская отдана под начало известного вам принца Саксен-Кобургского. После знаменитого дела при Рымнике я его пожаловала фельдмаршалом. Надеюсь, что вы, шевалье Ланжерон де Сэсси, не посрамите русского оружия и вместе с тем поработаете во славу своего отечества, что королевская власть во Франции будет восстановлена не без вашего участия.
Ланжерон поклонился, тряхнув своей роскошной темной шевелюрой с чуть синеватым отливом. Императрица продолжала:
— Но у меня к вам есть еще просьба, мой юный друг. Я хотела бы иметь в своем распоряжении подробные военные отчеты о ходе боевых действий против армии бунтовщиков. Могу ли я на Вас рассчитывать? Я видела вашу записку о взятии Измаила — она очень толково составлена. Я вам вполне доверяю. Ну так как, шевалье? Как, мой милый маркиз де ля Косс?
Ланжерон, не раздумывая, согласился. Императрица растрогалась, радостно улыбнулась и протянула Ланжерону руку для поцелуя — это означало, что разговор окончен.
Шевалье подошел к государыне, обратив вдруг внимание, что ее ставшее с некоторых пор блинообразным лицо все плывет в багровых пятнах (он вдруг представил обвисший блинный круг с растекающимися капельками смородинового варенья на нем).
Стараясь не глядеть на лицо Екатерины, Ланжерон прикоснулся губами к ее протянутой руке. Тут он заметил, что голова государыни как-то странно клонится вниз, и тут же почувствовал, что ее губы впились в его колено.
Шевалье внутренне вздрогнул от отвращения, но как только присосавшиеся было к его колену губы государыни на миг отвалились, он ринулся вон из кабинета.
Императрица Екатерина II дала Ланжерону личное поручение, отправив его вместе с другим знатным эмигрантом — уже упоминавшимся герцогом Ришелье в австрийский корпус принца Саксен-Тешенского, стоявший в Нидерландах. Ланжерон должен был не только воевать, но и доставлять императрице сведения о ходе военных действий. Он участвовал в сражении под Гризуэлем и других.
В сентябре 1792-го года Ланжерон поступил в армию французских эмигрантов, под начало братьев короля Людовика XVI-го. В составе этой армии он совершил в Лотарингию и Шампань, принимал участие в сражениях при Вердене и Тионвилле.
Затем Ланжерон воевал в составе австрийской армии принца Саксен-Кобургского. Он участвовал в сражениях при Мобеже, Ландресси, Линнуа, Тюркуанэ, Турнэ, Флёрюсе, Розендале, а также при осадах Валансьена, Дюнкирхена, Дюнельдорфа. Для союзников война окончилась неудачно. После того, как австрийские войска отступили за Рейн, Ланжерон возвратился в Петербург.
В 1895-м году француз Пенго издал записки Ланжерона, посвященные антифранцузской коалиции 1792–1794 годов: “L’invasion austro-prussienne 1792–1794”.
30-го июля 1794 года Ланжерон был переведен в Малороссийский гренадерский полк. Знаменитый русский полководец П.А. Румянцев, бывший шефом этого полка, назначил его полковником. 28-го июля 1796-го года, на самом исходе царствования Екатерины II, бригадир Ланжерон стал командиром Малороссийского гренадерского полка.
В своих записках граф Ланжерон оставил в высшей степени выразительную, яркую картину эпохи Екатерины II. Особенно подробно он остановился на феномене фаворитизма, дав его продуманную, достаточно критическую характеристику, не заключающую при этом в себе ни тени пасквильности.
Феномен фаворитизма Ланжерон прежде всего рассматривает сквозь призму личности Г.А.Потемкина, самого выдающегося, самого незаурядного любовника Екатерины II.
Ланжерон находил, что последние годы царствования Екатерины были для русского общества временем деморализации и общего упадка. Он считал для России страшным злом фаворитизм, высокомерие высших чиновников, произвол в администрации, продажность чиновников, расстройство системы финансов, отсутствие контроля над образом действий служащих.
В образе действий Потемкина и его приватном поведении, как был убежден Ланжерон, были сфокусированы многие отвратительнейшие недостатки общественного и политического строя России. Ланжерон отмечал в своих записках вредное влияние на дела фаворитов, нарушение интересов государства и народа вследствие эгоизма авантюристов. Эксплуатация ресурсов России в пользу крупных аферистов вызывала крайнее негодование эмигранта.
Фаворитизм, по мнению Ланжерона, во многом содействовал порче нравов, благодаря тому обстоятельству, что все без исключения, зная о расположении императрицы к Потемкину, Зубову и другим, униженно раболепствовали перед фаворитом.
Чванство временщика, унижение окружавших его лиц, грубое обращение Потемкина даже с родовитыми, титулованными особами, рабское отношение к нему даже столь достойных военачальников, каковы были Репнин, Суворов и другие, — все это не могло не производить отталкивающего впечатления на иностранца, который привык видеть совсем иное в своем отечестве.
Ланжерон, находившийся под влиянием утонченности французских нравов предреволюционной эпохи, вежливости в обращении начальников с подчиненными, был крайне неприятно поражен бесцеремонностью обращения Потемкина со всеми без исключения и отсутствием чувства собственного достоинства в лицах, окружавших главнокомандующего.
Ланжерон заявил в своем дневнике, а потом перенес в текст своих записок следующее рассуждение:
Я готов оказывать почтение истинно великим людям, каковы, например, были Тюрен, Люксембург, принц Евгений Савойский или австрийский генерал Лаудон. Но торчать в передней выскочки вместе со всеми его окружавшими лакеям мне казалось невыносимым унижением (Se voir confondu dans l’antichambre d’un parvenu avec tous les valets qu’il traine après lui, cette bassesse me parut impossible à supporter).
Ланжерон привел в своих записках разные случаи неблаговидного образа действий Потемкина в обращении с людьми достойными и способными. Наглость (insolence) князя раздражала всех и каждого. Так, например, он терпеть не мог графа Штакельберга, потому что этот дипломат отличался необычайными талантами (Stackelberg avait de grands talents, et c’etait un crime que le satrape pardonnait rarement).
Сообщил Ланжерон и случаи и грубого обращения Потемкина с генералиссимусом Суворовым.
Получив однажды письмо от Суворова, Потемкин в беседе с адмиралом де Рибасом посмеялся над напыщенным слогом знаменитого полководца и назвал его дураком (J’ai reçu la lettre de votre chef; à l’enfleure du style et au gigantesque des expressions j’ai reconnu la béte). “Суворов — дурак!” — комментирует слова Потемкина Ланжерон. — “Многие государи считали бы себя счастливыми иметь в своей службе таких дураков”.
КАРТИНКА.
ПОСЛЕ ИЗМАИЛА
Близился рассвет. Во всяком случае, ночной полумрак уже ушел. Свечи были не нужны, впрочем, они давно уже догорели. Суворов быстро грыз орехи и буквально носился по кабинету, кидая скорлупки в вазу, которая стояла довольно далеко в углу (попадал всегда безошибочно). Другой рукой он успевал крутить торчавшие на затылке жидкие седоватые волосенки. В тот момент, когда Суворов останавливался около огромного обитого темно-фиолетовым бархатом кресла и буквально пробуравливал своими живыми, острыми глазками устроившегося в нем полковника Ланжерона, своего подчиненного по Измаилу.
— Александр Васильевич, это же так несправедливо, это же совершенно возмутительно.
Румянец разлился по лицу шевалье де Ланжерона. Голос его дрожал. В выразительных зелено-карих глазах его светилась обида.
— Что Вы имеете в виду, милейший маркиз? Что это по-вашему несправедливо? — лукаво осведомился Суворов.
Ланжерон разгорячился и почти закричал:
— Как что? Вы, вы, именно вы захватили крепость Измаил. И что же? В Петербурге по этому случаю устраивают грандиозное празднество, и вас специально удаляют из столицы, засылают в Финляндию, чтобы виновником торжества сделать одного Потемкина, который к взятию Измаила не имеет никакого отношения. При этом они даже наградить отказались вас. Это вопиюще, вопиюще. Все ожидали, что Вам дадут фельдмаршала, а вместо этого генерал-аншеф Суворов получил звание подполковника Преображенского полка. Ужас, ужас.
— Не волнуйтесь, милейший маркиз. Тот, кто не может дело делать, занят своими амбициями. Это же так естественно. А амбиции имеют еще тенденцию расти, особенно если ты еще оказался в одной постели с сиятельной особой, но ведь это полководцем еще не делает. Вот и обидно. Но страшнее другое. Понимаете, маркиз, императрица Екатерина знает о плутнях и грабежах своих любовников, но молчит. Ободренные таковою слабостию, они не знают меры своему корыстолюбию и самые отдаленные родственники временщика с жадностью пользуются плодами краткого его царствования. Отселе произошли сии огромные имения вовсе неизвестных фамилий и совершенное отсутствие чести и честности в высшем классе. От канцлера до последнего протоколиста все крадет и все продажно. Развратная государыня развратила и свое государство — вот что бесконечно обидно, милейший мой маркиз.
Шевалье де Ланжерон осекся и растерянно огляделся по сторонам. — Действительно страшно, — наконец вымолвил он, слегка даже как будто заикаясь. Ему явно стало не по себе
Суворов, довольный произведенным впечатлением, лукаво захихикал и ускакал из кабинета. Только какую-то долю мгновения Ланжерону еще были видны полы его развивающегося рваного халата.
Ланжерон ценил Потемкина за создание Черноморского флота, но в самых резких выражениях он осуждал образ его действий в качестве главнокомандующего в турецкой кампании 1788 года. Особенно строгой критике Ланжерон подвергал ту жалкую роль, которую князь Потемкин играл во время осады крепости Очаков.
Ланжерон не был участником похода 1788-го года, ведь, как известно, в пределах Российской империи он оказался впервые только в 1790-м году. О событиях под Очковым Ланжерон узнал от лиц, участвовавших в этой кампании, в частности, от принца Нассау-Зигена, с которым он сблизился в Финляндии еще до первого свидания с князем Потемкиным.
Участвуя затем в последующих турецких кампаниях и познакомившись лично с главнокомандующим Потемкиным, граф Ланжерон был вполне в состоянии проверить рассказы современников о том, как держал себя Потемкин во время осады Очакова.
Ланжерон знал подробно об образе действий Потемкина при штурме крепости Измаил; он мог составить себе точное понятие о нерешительности Потемкина, о его самодурстве и обращении с другими генералами.
В частности, в записках Ланжерона читаем:
“Многие лица, участвовавшие в осаде Очакова, рассказывали мне об ужасных страданиях русского войска. Морозы доходили до того, что чернила замерзали в чернильнице. Голод свирепствовал в лагере. Офицеры просили милостыню. Репнин из своего кармана кормил многих офицеров и для той цели истратил своих денег 60. 000 рублей. Вот почему все, наконец, настаивали на том, чтобы не откладывать далее штурма. Что касается до князя Потемкина, то он сидел себе уютно в теплой комнате и обнаруживал полное равнодушие…”
В виду обнаруженных безобразий, Ланжерон не мог не удивляться тому, что Потемкину, после взятия Очакова, был оказан при дворе роскошный прием. Тут были и триумфальные ворота и другие почести. Весь город побывал у него. Ему подносили стихи, гениальный русский лирик Гавриил Державин поднес Потемкину оду, которая называлась “Победителю”. Екатерина подарила ему жезл, медаль, большую сумму денег и пр.
Ланжерон, прибывший в Россию через год после завершения турецкой кампании, подробно узнал обо всем этом. Он замечает в своих записках:
“Вместо того чтобы строго наказать Потемкина, его встречают с торжеством. В Англии с ним поступили бы иначе: он непременно погиб бы на эшафоте”.
Особенно резко Ланжерон упрекает Потемкина в невнимании к интересам России во время шведско-русской войны. Князь, по мнению Ланжерона, слишком небрежно и легкомысленно относился к опасности, грозившей России на севере. Около Петербурга, когда можно было ожидать нападения на Ревель, Выборг, Кронштадт и столицу, практически не было войск, потому что, благодаря распоряжениям Потемкина, все средства, которыми располагала Россия, были сосредоточены на юге и предназначались для турецкой войны.
Так как шведская война Потемкину не представляла случая разыгрывать важную роль, отличиться, покрыть себя славою, то он не обращал вовсе внимания на события, происходившие около Финского залива.
К тому же Потемкин, бывший приятель принца Нассау-Зигена, мешал ему в то время, когда принц командовал гребною флотилией на севере и радовался, что тот был разбит войсками шведского короля летом 1790-го года. Иными словами, Потемкин, по рассказу Ланжерона, обнаруживал полнейшее отсутствие патриотизма и самое гнусное.
По мнению Ланжерона, князь Потемкин во многих отношениях оказывался не только бесполезным, но и вредным.
Примером своей неряшливости, беспечности, сибаритизма он испортил дух дисциплины войска. Благодаря его нерешительности и совершенному отсутствию в нем военного таланта, турецкая война затянулась. Военачальники более способные, как, например, Румянцев, Репнин и Суворов, были стеснены в своих действиях упрямством и деспотизмом “сатрапа”.
Лежа на диване по целым месяцам во время самого разгара турецкой войны, главнокомандующий Потемкин лишь изредка видел войско. Он никогда не делал смотров. В течение всей войны он всего-навсего был раза три на коне. По целым месяцам Потемкин он заставлял ждать ответа генералов, толпившихся в его передней и требовавших разъяснения важных вопросов.
Он разговаривал лишь со своими лакеями, оскорблял побоями людей важных, и это ему сходило с рук, потому что в сановниках и генералах, его окружавших, не было ни малейшей доли чувства собственного достоинства: Репнин, например, буквально трепетал перед Потемкиным и рабски ухаживал за ним (Le prince Repnin tremblait devant le favori, qui avait ètè à ses ordres dans toute la dernière guerre et estimait un dès regards de ce parvenu comme la plus grande faveur qui put encore lui étre réservée).
В качестве президента военной коллегии, Потемкин, как считал Ланжерон, был виновником ужасных беспорядков, так что вся военная администрация после него представляла собою сплошной хаос.
Именно Потемкину Ланжерон главным образом приписывал общий упадок войска в последнее время царствования Екатерины II.
Произведенный Ланжероном военно-политический анализ положения России в конце XVIII-го столетия был в высшей степени неутешителен. Беспрестанно воюя, он, тем не менее, довольно многое смог увидеть и понять.
КАРТИНКА.
ПЕРЕПОЛОХ В ЗИМНЕМ
Казалось, что голова вот-вот расколется надвое или просто взорвется, разлетится на мелкие кусочки. И даже хотелось, чтобы это поскорей случилось, чтобы боль, наконец, отпустило.
Ледяные компрессы не только не помогали, но не приносили ни малейшего облегчения. Старый шут Ламбро Кацони суетился, прыгал, но ничего придумать не мог — голова императрицы раскалывалась шестой день подряд. Не было уже сил ни думать, ни говорить. Платоша Зубов простыл вот уже восемь дней лежал с высокой температурой в своем имении Гиреево, куда он поехал на один день; но так и застрял. Отсутствие мужского тела, тем более, молодого мужского тела — все это и привело к Екатерине боль, очень много боли. Екатерина даже решила, что если в течение двух дней Платоша не приедет, то придется заняться поисками нового фаворита.
Поиски любовника для императрицы — это ведь целый ритуал или скорее конкурс. Сначала кандидаты отбирались, а потом посылались на испытание к лейб-медику Роджерсону и статс-даме Анне Степановне Протасовой. Как они испытывали кандидатов — одному богу ведомо, но, видимо, особенно ответственная часть дела ложилась на Анну Степановну. Очевидно, ежели кандидат мог удовлетворить ее, то он должен был удовлетворить и императрицу. Прежде испытанием руководила статс-дама Прасковья Брюс (сестра знаменитого полководца П.А.Румянцева-Задунайского). Но после того, как уже прошедший по конкурсу И.Н.Римский-Корсаков был застигнут тискающим статс-даму Брюс она была изгнана из императорского дворца. И право испытывать кандидатов в любовники перешло к Анне Степановне Протасовой, которая строго соблюдала свой статус экзаменатора и за пределы своих полномочий не выходила. В общем, фаворита так сразу не выберешь, а боль все не утихала и даже наоборот — продолжала нарастать.
От своевременного нахождения любовника для бревноногой Екатерины зависело спокойствие Российской империи, этим во многом определялась предсказуемость и стабильность внутренней и внешней политики. Императрица, которую не удовлетворили, которая не получила свою порцию ласк, — это катастрофа для государства. И потом в любом случае раскалывающаяся голова у императрицы — это не шутки. Так что в интересах всех было, чтобы Екатерина своевременно была обеспечена любовниками. А в интересах всей мужской половины империи было стремиться попасть в их число.
Или хотя бы надо было попасть в адъютанты к фавориту. У Потемкина было от 200 до 300 адъютантов. Представляете себе? Многих из них он так никогда и не увидел, но они при этом исправно получали чины, кресты, оклады. Была создана целая хозяйственно-финансовая система, в центре которой находилась личность, способная удовлетворить императрицу.
Итак, у Екатерины болела голова. Уже шестой день. Весь двор уже стоял на ушах. Срочно искали временной замены графу Зубову. Милому Платоше. Достойной временной замены. Было ясно, что если в ближайшие дни и часы Платоша не выздоровеет, то государыня полезет на стенку. Кому было страшно за себя, а кому и за Россию.
Был момент, когда весь Зимний озарился радостью. Не то, что камер-юнгферы и фрейлины, а даже статс-дамы подвизгивали от удовольствия. Камергер Лев Александрович Нарышкин, старый, верный друг императрицы и ее добровольный шут, бесконечно довольный катался по ковру.
А дело все было в том, что, наконец, был отыскан более или менее приемлемый кандидат. Им оказался 22-летний унтер-офицер конногвардейского полка Сергей Телепнев, обладатель роскошного могучего торса, редких грязновато-белых волос и вечно воспаленных блекло-голубых глаз. В общем-то, он был невыразителен и даже неприятен, но торс выкупал все. Торс и был главный козырь новоявленного кандидата в фавориты.
Телепнев, ко всеобщему ужасу обитателей Зимнего дворца, не сдал экзамена у статс-дамы Анны Степановны Протасовой — он не прошел предварительного испытания, а ведь было известно, что Анна Степановна обходилась гораздо меньшим количеством оргазмов, чем императрица.
Провал Телепнева был полнейшей катастрофой, он означал дальнейшее развитие императорской мигрени. Тем временем поиски кандидата продолжались. И тут кто-то вспомнил о шевалье де Ланжероне. Он как раз был в это время в Петербурге. И шевалье с успехом прошел испытание у статс-дамы Протасовой, продемонстрировав, что он может быть настоящим любовником. Но идти в спальню императрицы Ланжерон категорически отказался, заявив, что он спешит в полк. И укатил, безжалостный. А императрица осталась со своей ужасной мигренью.
Глава вторая
22-го мая 1797-го года император Павел I произвел Ланжерона в генерал-майоры и назначил шефом вновь сформированного мушкетерского уфимского полка. Осмотрев впоследствии этот полк, император остался доволен им и пожаловал Ланжерону орден святой Анны 2-го класса и намеревался назначить его военным губернатором Оренбургского края, но Ланжерон просил оставить его по-прежнему во фронте.
КАРТИНКА. ГРАФ И ИМПЕРАТОРЫ
Император Павел всегда был благосклонен к Ланжерону. Павел ни к кому не мог привязаться надолго: он бурно влюблялся в людей, а потом также бурно их гнал. Быть фаворитом императора было выгодно, но в то же время очень опасно. Но все дело в том, что Ланжерон никогда не был его любимчиком.
Будучи великим князем, Павел оценил, что Ланжерон посмел отказаться стать любовником его развратной матушки. Весьма ценил Павел и храбрость Ланжерона на войне, особенно при штурме Измаила. Вообще ему импонировал рыцарский дух графа.
Ланжерон принимал внимание и заботу императора, но его бешеный нрав был ему довольно неприятен. Он знал, что Павел добр, щедр, но одновременно и жесток. Но более всего Ланжерон осуждал явные заигрывания Павла с Наполеоном. Он отличнейшим образом помнил заявление Павла: “Я проникнут уважением к Бонапарту и его военным талантам. Он делает дела, и с ним можно иметь дело”.
Ланжерон пытался повлиять на Павла, но вот что тот ответил на его увещевания: “Не надо, граф, терять из виду, что мое желание состоит в том, чтобы возвратить спокойствие Европе, и что, признавая Францию республикой и Бонапарта ее главой, я хочу отнять у Австрии, Англии и Пруссии средство преуспеяния в их системе возвышения, еще более опасной для всеобщего благополучия, чем принципы революционной Франции, и что, в конце концов, я предпочитаю существование одной гидры порождению многих”.
Знал Ланжерон и о том, что посланник Колычев должен был внушить первому консулу французской республики намерение принять титул короля и передать наследование короной своей семье. Ланжерону все это страшно не нравилось.
“Авантюрист на троне все-таки остается авантюристом”, — не раз говорил он.
Внешняя политика императора, проводимая графом Ростопчиным, хитрым, беспринципным, готовым ради монаршего благоволения на все, вызывала у Ланжерона дикое раздражение. При одном виде Ростопчина он вспыхивал как свечка.
Взгляд Ланжерона на отношения Российской империи с Францией находил полнейшую поддержку у великого князя Александра Павловича.
Он слушал в высшей степени внимательно и с пониманием рассуждения графа, которые были, не только блистательно остроумны, но и во многом основательны.
Ланжероновскую оценку личности Бонапарта великий князь находил весьма проницательной и был полностью солидарен в той мысли, что с такого сорта людьми никаких совместных дел нельзя никогда иметь.
Александр Павлович не раз говорил графу что, взойдя на престол, он тут же поручит ему заведование внешними сношениями в надежде, что Ланжерон сделает все, чтобы повалить Бонапарта
Обещания своего Александр так никогда и не исполнил, а граф никогда не напоминал ему об этом.
28-го ноября 1798-го года Ланжерон был произведен в генерал-лейтенанты, а в 1799-м году был назначен обер-квартирмейстером особого 25-тысячного корпуса, собранного в Курляндии под началом графа А.Х.Бенкендорфа. Вскоре на Ланжерона было возложено командование этим корпусом.
12-го августа 1800-го года Ланжерон был назначен инспектором инфантерии Брестской инспекции. Эту обязанность он отправлял до 1806-го года.
В царствование императора Павла Ланжерон вступил в русское подданство, получил крест св. Иоанна Иерусалимского и был возведен в графское достоинство Российской империи.
КАРТИНКА. ЗЛОВЕЩАЯ ТЕНЬ ИМПЕРАТОРА
Граф Ланжерон возвращался с Пушкиным из Итальянской оперы. Графиня отказалась идти, заявив вдруг в конце ужина, что ей надоела опера. Граф мягко улыбнулся, ничего не ответил, но предложил, чтобы Пушкин составил ему компанию. Тот тут же согласился: он подпрыгнул и радостно забил в ладоши. Пушкину нравилась опера, и он обожал стремительного, искристого Россини. Сегодня давали “Семирамиду”, а завтра обещали “Итальянку в Алжире”. Пизанский антрепренер Буанаволио, гастролировавший со своей труппой в Одессе, предпочитал давать Россини. Граф совершенно одобрял этот выбор, но он еще выделял постановку “Тайного брака” Чимарозы. Пушкин же полный приоритет отдавал Россини.
Выйдя из зала в фойе, они раздумчиво прошли под колоннадой, вдыхая пьянящие ароматы майской одесской ночи.
Главный фасад здания с классическим портиком, увенчанный фронтоном, был обращен к морю.
Граф рассказал Пушкину, что здание театра было выстроено еще при герцоге Ришелье по планам Тома де Томона.
Стали прогуливаться по набережной. Пушкин накидал в свой картуз целую горсть каштанов, а потом, когда он и граф подошли к берегу, то он несколько раз подбегал к воде и с размаху бросал каштаны в подбегавшие волны, похохатывая при этом и даже визжа.
Но вдруг Пушкин неожиданно остановился, вплотную подошел к Ланжерону и тихо стал расспрашивать его об антипавловском заговоре, о котором граф, кажется, знал все.
— Молодой человек! Вас и в самом деле интересует личность императора Павла и обстоятельства его короткого, но весьма бурного правления?
Пушкин, скорчив радостную гримаску, часто закивал головой и мелкие, но чрезвычайно густые кудри его стали весело подпрыгивать.
Граф Ланжерон внимательно оглядел своего собеседника, не спеша закурил сигару, задумчиво выпустил несколько колец дыма, затем сердито пыхнул сигарой, быстро выплюнул ее. и начал свой рассказ:
— Павла Петровича еще со времен царствования Екатерины II втихомолку, но устойчиво называли при дворе “лысой обезьяной”. В самом деле, был он смолоду лыс, необыкновенно порывист, имел весьма странные ужимки и был до полнейшего безобразия курнос. Павел Петрович был добр, щедр, благороден, но все эти чудесные качества выражались у него в такой странной форме, соединялись с таким обилием придури, что он делался решительно невыносим. От доброты его и благородства все страдали, и в общем-то они всегда оборачивались злом. Он был несчастлив и приносил несчастье всем кого любил и ненавидел. И чем дальше, тем больше. Вообще этот отзывчивый, рыцарски настроенный человек вселял в окружающих ужас. Поверите ли Александр Сергеевич, самое появление Павла на улицах столицы было сигналом ко всеобщему бегству. Тогда жили с таким чувством, как впоследствии во время холеры: прожили день — и слава богу. Истерики царского гнева взметывались, как смерч, загорались как зарницы, грохотали как гром, — никто не мог предугадать, за что государь сегодня помилует, за что казнит. От царского насилия не был защищен никто.
— Граф, — решился прервать Пушкин тираду, произносившуюся Ланжероном, — а не поведаете ли вы о каком-нибудь достопамятном событии из царствования императора Павла?
— С удовольствием, милостивый государь, с удовольствием. Вы не можете даже вообразить, сколь сумасбродно Павел воевал внутри России. Были случаи поистине поразительные. Вдруг набалует тьму народа полковниками, генералами всех сортов, а через полгода всех уволит в отставку. Видя, что число отставных в Петербурге усиливается, император вдруг велел выслать всех их из города, если они не имели недвижимости, процесса и т. д. Однажды еду я ночью из гостей, дорогою встречаются обозы с извозчиками. Вот в чем было дело. Один извозчик нечаянно задавил кого-то. По донесении о том государю последовал приказ: выслать из города всех извозчиков. Потом их воротили, — как жить-то без извозчиков. Или еще был случай. Однажды после обеда, бывшего обыкновенно в час император гулял по Эрмитажу и остановился на одном из балконов, выходивших на набережную. Он услыхал звук колокола и, справившись, узнал, что это был колокол графини Строгановой, созывавшей к обеду. Павел страшно разгневался, что графиня обедает так поздно, в три часа и сейчас же послал к ней полицейского офицера с приказанием впредь обедать в час.
При этих словах одесская набережная огласилась резким, заливистым, неудержимым смехом Пушкина.
Отсмеявшись, он сказал:
— Граф, все это неприятно, конечно, но скорее забавно, чем страшно. Пощекотите мне нервишки — поведайте страшненькое. И вообще хочется знать тайные, закулисные стороны Павловского царствования, которые столь хорошо известны вам.
Ланжерон сердито пыхнул сигарой и довольно резко сказал:
— Любезный друг мой, всякий произвол власти страшен. Император посылает полицейского к своей подданной, титулованной особе, с запрещением обедать в три часа, — вы полагаете, что это вмешательство так уж невинно? Или вот еще случай, совершенно достоверный. Кажется, в 1800-м году Павел издал указ: дать тысячу палочных ударов штабс-капитану Кирпичникову за словесное оскорбление государственной награды — ордена Святой Анны. Я не могу и теперь, по прошествии стольких лет, вспомнить без страха и злобы о тогдашнем времени, когда самый честный и благородный человек подвергался ежедневно без всякой вины лишению чести, жизни, телесному наказанию. Тирания и безумие достигли предела. Одна мысль о том, что кто-то может распоряжаться мною, моим временем, моей волей, просто сводит меня с ума. Самая мысль о насилии над личностью для меня невыносима. А вы, певец свободы, на самом деле, как я вижу, привыкли к рабству.
Пушкин был явно смущен и не нашелся даже сразу, что сказать. Граф же весь трепетал — воспоминания душили его.
Море рядом плескалось весело и протяжно.
По вступлении на престол Александра I Ланжерон одно время продолжал заведовать Брестскою инспекциею войск, а затем при первой войне с Наполеоном, возникшей в 1805-м году, получил командование 2-й колонною русских войск. После соединения в Ольмюце с приближавшеюся с берегов Дуная армией М. И. Кутузова, Ланжерон получил начальство над шестью полками, с которыми и участвовал в сражении при Аустерлице, состоявшемся 19 ноября (2 декабря) 1805-го года.
КАРТИНКА. ЗАРЯ АУСТЕРЛИЦА
Последний день ноября 1805-го года в южной Моравии был тих, солнечен и туманен, скорее даже как-то дымчат. Скульптуры в парке были очень теплые, живые, покрытые рябью солнечных бликов. Багрово-желтый оттенок палой листвы обрамлял их изумительной красоты каймой. Белый мрамор античных статуй на этом ярком двухцветном фоне был совершенно ослепителен.
— Тут все так непередаваемо чудесно, что хочется плакать, — говорил генерал Ланжерон графу Кауницу, владельцу поместья и города Славков, который, войдя незадолго до этого в состав Австро-Венгерской империи, стал именоваться Аустерлицем. Граф Кауниц, впрочем, на дух не переносил новое название.
Два графа, пройдясь изрядно по роскошным парковым аллеям, направились в замок. Он был выстроен в стиле барокко на месте ренессансного дворца (а в XII веке тут находился дворец тамплиеров) для моравского рода Кауницев.
План здания был спроектирован в виде буквы “U”. Граф Ланжерон и граф Вацлав Антонин вошли в Зал предков, находившийся посередине западного крыла и украшенный плафонной фреской с изображением богов на Олимпе. Из Зала предков, они, не задерживаясь, прошли в Овальный зал (это была необъятных размеров гостиная), где уже сидели остальные гости, приглашенные на обед к владельцу Славкова.
Ланжерон, служивший некогда полковником в страже Версальского дворца, был очарован, но и грустен, ибо на него хлынули потоком воспоминания о версальской жизни.
Между тем, в это примерно время русско-австрийские войска, занявшие было Праценские высоты у Аустерлица, перебросили часть своих резервов с высот на правый фланг и сделали это к великой радости Наполеона. Узнав об этом, он тут же захлопал в ладоши и стал беспрестанно шутить (маршалы вспомнили, что намедни он несколько раз повторил: “Працен — это ключ к победе”).
Ланжерон же, полки которого, кстати, были оставлены на Працене, после возвращения от графа Кауница весь потемнел от тихого бешенства. Он только почти беззвучно прошептал: “Ослабить эти высоты мог только безумец или самоубийца”. Он тогда еще не знал, но догадывался, что решение это принял император всероссийский.
Когда Ланжерона вызвал к себе граф Федор Федорович Буксгевден, командующий левым флангом русско-австрийских войск и его непосредственный начальник, то он прямо сказал ему, даже не пытаясь сдерживаться:
— Граф, я не сомневаюсь ни минуты, что Бонапарт вас всех обвел вокруг пальца. Поймите же наконец, что он намеренно ослабил свой левый фланг, дабы мы решили напасть именно здесь и попробовать отрезать его от Дуная и от дороги на Вену. Но он вдвойне обманул союзников, горе-союзников. Мы увели часть своих войск с занятых высот, дабы бросить силы на его левый фланг и прорвать его. Но ослаблять себя и в таком месте — ничего глупее этого просто быть не может. Вот увидите, он займет высоты и расколет нашу армию надвое.
В ответ Федор Федорович высокомерно рассмеялся. Торжествующе глядя пустыми голубыми глазами, он сказал Ланжерону:
— Вам везде чудятся враги, мой друг.
Ланжерон же запальчиво отвечал:
— А вы, граф, не в состоянии нигде разглядеть никакого врага.
Буксгевден так и не простил Ланжерону его правоты. Когда французы заняли праценские высоты, то Федор Федорович написал записку главнокомандующему Кутузову, в которой назвал Ланжерона изменником. Войска союзников, действительно, были расколоты надвое.
Однако Ланжерон, который всегда был уверен в непроходимой тупости своего начальника, был обижен не столько на него, сколько на Кутузова:
— Как он терпит вмешательство в свои обязанности главнокомандующего? Как он дает помыкать собой императорским фаворитам? Боже, какое немыслимое самоуправство! А особенно невыносим князь, утверждающий, что Бонапарт нас боится, что он боится дать нам генеральное сражение. И государь верит этому самонадеянному мальчишке! Ужас! Все гибнет от произвола нескольких спесивых болванов…
Все это Ланжерон говорил себе, выходя поздно ночью от Буксгевдена, а на рассвете началась битва.
Под Аустерлицем он вначале сражается в центре левого фланга русской армии, а затем пытается задержать отступление русских войск вместе с бригадой генерала Каменского, но безуспешно.
КАРТИНКА.
О ДЕРЕВУШКЕ ПРАЦ И ОКРЕСТНОСТЯХ
Густой, плотный туман лег на холмы, он накрыл их полностью, сжал, cдавил, стиснул. Ланжерону даже показалось, что сейчас его и его колонну, приготовившуюся к марш-броску, просто сплющит туманом. А если и не сплющит, то придется спускаться вниз — в могилу.
Деревня Прац, примостившаяся у подножия двух холмов, оказалась в какой-то сплошной, непроходимой темноте, как в могиле. И все кто были там внизу, представлялись заживо похороненными.
Настроение было отвратительное, мерзкое. Граф знал, что катастрофа совершенно неминуема, и она все приближалась и приближалась, со все нараставшей скоростью.
Ланжерон резко, нервно провел носком сапога по мокрой от росы траве. Сначала он мысленно росу сравнил со слезами, а потом с кровью. Граф был уверен, что русской кровушки сегодня прольется много, был уверен, что скоро начнется бойня.
Когда граф увидел, что на верх холма торопливо въехал император, то внутри у него все обмерло. Александр был в белом кавалергардском мундире. Он был бледен, но лицо его сияло — видимо, он уже грелся в лучах победы. За ним маячил на белой лошади князь Долгоруков. Его нагло-веселое лицо в эту минуту показалось особенно неприятным.
Еще не приблязясь к Ланжерону, император нетерпеливо крикнул:
— Граф, почему вы до сих пор здесь? Вы что не получили приказа? Мигом — на соединение с Буксгевденом.
И тут же рванул вниз. Ланжерон воспринял появление императора как вестника смерти.
Действительно, по диспозиции в начале восьмого часа утра колонны генералов Дохтурова, Ланжерона и Пржибышевского (он в ходе битвы сдался в плен и был разжалован в рядовые), выстроясь в две линии каждая, должны были спуститься с праценских высот и, cоединясь с силами Буксгевдена, атаковать правый фланг французов. Все это Ланжерон прекрасно знал, но надеялся, что в последний момент император все-таки переменит решение. И вот все надежды рухнули — Александр подписал смертный приговор своей армии.
Ланжерон дико побледнел, в зеленовато-серых глазах его, обычно добродушно-игривых, зажегся злой огонек. Но через двадцать минут колонна Ланжерона уже начала спуск с Праценских высот. Она двигалась вслед за колонной Дохтурова, спускаясь в свою могилу. И Ланжерон это знал как никто другой.
На высотах осталась колонна Коловрата–Милорадовича. Пройдет всего несколько часов, и Кутузов под давлением императора отдаст приказ колонне Коловрата–Милорадовича оставить Праценские высоты. Когда граф Ланжерон узнает об этом, то он, храбрый, мужественный, пылкий, заплачет и даже не попробует скрыть своих слез. Приказ Кутузова означал неминуемое поражение войск союзников. Но пока колонна Коловрата–Милорадовича еще оставалась на высотах.
Граф Милорадович, бравый, румяный, усатый, шутил с адъютантами (он вообще известен был в армии как рассказчик анекдотов весьма игривого свойства) и пил чай с ромом. Он был в отличнейшем расположении духа. Генерал Иван Коловрат заметно нервничал, но уход основных сил с Працена, видимо, отнюдь не воспринимал в трагическом свете.
То, что колонна осталась на вершине холма в одиночестве, то, что они лишились поддержки, кажется, его не смущало. Просто испытывал некоторое волнение, как всегда перед делом. Он подергивал свои густые седые усы и молча курил трубку, отойдя в сторонку от Милорадовича, который был окружен веселой стайкой адъютантов.
Поведение Милорадовича казалось Ивану Петровичу Коловрату совершенно легкомысленным, но он только осуждающе смотрел в его сторону и довольно сердито курил трубку. Иван Петрович был старше по званию и старше годами, но ему казалось неприличным делать замечания графу Милорадовичу, бойкому, энергичному, самоуверенному, увешанному орденами. Он даже слегка побаивался этого языкастого дамского любезника.
Офицеры и солдаты разбрелись по вершине холма, разбившись на небольшие группки. Кто точил лясы, кто лег вздремнуть, кто закусывал, но спокойствия не было. Бездействие томило. Снизу, из лощины раздавалась, ружейная стрельба, было слышно, как посвистывали ядра. Но не видно было ничего: туман все еще лежал густо.
Император Франции стоял в это время на высоте, которая была расположена северо-западнее деревеньки Шляпаниц. Он был окружен несколькими маршалами. Выглядел он совершенно невозмутимым, в лице его даже было что-то каменное. Маршалы же (это были Мюрат, Cульт и Бернадот) явно нервничали, подпрыгивали; можно сказать, что они били копытом, как молодые лошади.
Наполеон хранил молчание, и вдруг он сказал, спокойно, тихо, ни кого не глядя:
— Если русские покинут Праценские высоты для обхода справа, они погибнут безвозвратно.
Маршалы загалдели, стали предлагать поскорее захватить высоты. Император Франции отмахнулся от них как от назойливых мух, а потом, медленно расставляя слова, сказал:
— Подождем еще. Имейте в виду, господа, когда неприятель делает ложное движение, мы никоим образом не должны прерывать его.
Маршалы слушали, затаив дыхание, но в их напрягшихся лицах было заметно разочарование — они не могли больше ждать.
Но вот колонна Коловрата–Милорадовича двинулась вниз, освобождая высоты. По приказу Александра она направлялась к главным силам для усиления флангового удара. На высотах была оставлена рота Апшеронского пехотного полка и рота гренадер.
Наполеон тут же воспользовался этим просчетом и перешел от обороны к наступлению. Император бросил на высоты ударный корпус маршала Сульта. Он сказал ему торопливой скороговоркой:
— Отправляйтесь, маршал, и немедленно. Вот теперь нужно спешить, очень спешить. Иначе мы упустим свой шанс на победу. Пока он есть.
Маршал сам повел отряд. Красные мундиры французов просвечивали сквозь туман кровавыми пятнами, бешено скачущими кровавыми пятнами, от коих рябило в глазах.
Сульт стремительно овладел Праценом и этим рассек русско-австрийский фронт надвое. В брешь, пробитую Сультом, устремился корпус маршала Бернадота. Теперь французы могли обойти и окружить главные силы русских и австрийцев. Самые худшие предчувствия графа Ланжерона решительнейшим образом сбывались.
Вот как все происходило. Французы вынырнули из клочковатого тумана и удушливой дымки боя и под треск барабанов бросились к Працену. Вскоре они появились у подножия высот, поднялись по склону и оказались на вершине. Вскарабкавшись в полном вооружении наверх и попав в пределы досягаемости русских, они дали залп и потом бросились в штыки. В отряде, оставленном на Працене, возникла паника. Кавалеристы наезжали на пехоту, давили ее, и она под натиском французов откатывалась назад.
Поняв, что на Працене происходит неладное, генерал Коловрат в обход приказа решил вернуться и отбить Працен. Его смертельно усталые голубые глаза теперь были наполнены тревогой. Даже усы выражали недовольство и разочарование. Наконец, он начал понимать, что происходит.
Колонна Коловрата двинулась назад — к Праценским высотам, только что оставленным.
Коловрату пришел на помощь граф Ланжерон. Он как раз овладел деревней Сокольниц. Узнав, что колонна Коловрата двинулась, к Працену, граф взял из своей колонны три полка и кинул их на соединение с Коловратом. Генерал Буксгевден когда узнал об этом просто рассвирепел. Он крикнул своему адъютанту полковнику Сергею Тихомирову:
— Вернуть немедленно. Вы слышите меня? Немедленно вернуть Ланжерона. Он еще попляшет у меня за самоуправство!
А про себя Буксгевден пробормотал:
— Он обязан мне подчиняться. Сейчас же напишу об этом возмутительнейшем поведении государю.
Сергей Тихомиров нагнал Ланжерона, но тот решительно отказался возвращаться. Он даже рассмеялся в ответ. При этом адъютант Буксгевдена испуганно заморгал глазами. Ланжерону показалось даже, что он вот-вот свалится с нетерпеливо подпрыгивавшей лошади. И тут граф сказал уже совершенно серьезно и спокойно:
— Полковник, я не вернусь сейчас. Если Працен не будет наш, мы все погибнем, а оставшиеся в живых покроют себя позором. Неужели не понятно: появление французов на Працене неминуемо означает то, что мы будем в мешке?!
Полковник Тихомиров как-то странно дернул головой (может быть, в знак согласия?) и, ни слова не говоря, уехал прочь.
Конечно, шансы отбить Працен были невелики, но они были, и упускать их никак нельзя было — так полагал Ланжерон. Правда, уже минут через сорок после того, как завязался бой, граф понял, что шансов на самом деле не было.
Захватив Працен, Наполеон отлично понимал, что он получил и выпустить высоты он уже не позволил бы ни за что. Совсем как в анекдоте про Александра Нарышкина, о сыне которого говорили, что он может отдать отбитый им у неприятеля город; папа вступился за сына и сказал: “мой сын в меня, что занял, того не отдаст”. Совершенно таков был Наполеон.
Но дело еще и в том, что российский император, отдавая Працен, не знал, что он теряет, а Наполеон, получая Працен, знал, что он приобретает
Тем не менее, какое-то недолгое время у Ланжерона теплилась надежда, что катастрофу можно хотя бы отдалить, именно отдалить, ибо он ясно видел неспособность российского генералитета одолеть Наполеона. “Они тут так неповоротливы — где им справиться с этим авантюристом, с этим хитрюгой, мысль которого скачет как ртуть”, — сердито думал Ланжерон, поднимаясь из лощины к Працену.
Колонна генерала Коловрата, соединяясь с полками Ланжерона, двинулась назад к высотам и открыла огонь, однако из-за большого расстояния пули не долетали до французов. Тем временем гренадеры из корпуса Сульта, не сделав ни единого выстрела, что было необычно и страшно, приблизились к русским на расстояние ста шагов и открыли беглый огонь, разивший наповал.
Французы строились в цепи (резервы подводились постоянно) и усиливали натиск. Остатки колонны Коловрата и потрепанные ланжероновские полки составляли около пятнадцати тысяч человек. Против них действовали две трети наполеоновской армии (это примерно пятьдесят тысяч человек). О возвращении колонны на Працен нечего было и думать.
Внутренне содрогаясь от бешенства, Ланжерон стал отводить свои полки, а Коловрат решил драться до последнего, хоть это и было чистейшее безумие. И его колонна вся полегла у подножия высот.
Собственно, возможность для спасения была. Ежели бы генерал Буксгевден со своей армией не топтался на месте, а попробовал бы продвинуться вперед, а еще лучше было бы, ежели бы он попытался нанести удар по корпусу маршала Сульта, действовавшему со стороны Праценских высот, все могло сложиться иначе. В результате не только была бы сохранена колонна Коловрата–Милорадовича, но, возможно, был бы предотвращен полный разгром русских и австрийцев.
Но Буксгевден вообще был нетороплив, нерешителен, и, кроме того, он никак не хотел содействовать успехам Ланжерона, не хотел приходить к нему на помощь и в душе желал, чтобы три полка, уведенные Ланжероном под Працен, там и остались и чтобы этот французик вернулся ни с чем.
И что же получилось? Сульт, покончив с колонной Коловрата–Милорадовича, установил на высотах 42 орудия и при поддержке артиллерийского огня начал атаку армии Буксгевдена.
“Его неповоротливость слишком дорого обходится России, — думал граф Ланжерон, бредя под градом ядер к деревеньке Аугест. — Форменный осел! Он теряет армию только потому, что не захотел прийти на помощь Коловрату–Милорадовичу и… мне. Горе-вояка! Амбиции ему совершенно затемнили мозги. Но почему мы все теперь должны расплачиваться за это?”.
Войска Буксгевдена были отрезаны от главных сил и, под непрестанными атаками неприятеля и картечным огнем, метались из стороны в сторону, пытаясь вырваться из окружения. Буксгевден еще не сразу сообразил, что полностью окружен. А когда, наконец, понял это, то отдал совершенно безумный приказ о разделении своих сил. “Он, действительно, сошел с ума”, — крикнул в ярости Ланжерон своим опешившим адъютантам, — “или хочет погубить всех нас. Только помешанный может отдавать такие приказы”
Часть войск отступила назад, а основные силы повернули направо и попытались прорваться на север. Остатки войск генералов Ланжерона и Дохтурова отходили к деревне Аугест, окруженной прудами и плотинами, которые, кстати, вовсю. Обстреливались батареями французов. Деревню, тем не менее, удалось занять. Но потом подошла дивизия Вандама и отбросила русских к замерзшему озеру Сачан.
Для прикрытия отступления между озерами Сачан и Мениц русские заняли Тельниц и поставили там Ново-Ингерманландский полк.
Ланжерон смог увести своих через деревню Тельниц, а Дохтуров решил прорываться по льду озера. Он не раз водил горстку своих солдат в рукопашную, пытаясь прикрыть ретираду.
Началась страшная, дикая переправа. Под тяжестью тысяч обезумевших людей мост через озеро рухнул, да это и понятно, ведь был он достаточно ветхий и довольно узкий.
Тогда остатки дохтуровских отрядов пытались прорваться по льду и по дамбе между озерами Зачан и Мониц.
Наполеон приказал выдвинуть батарею и открыть огонь ядрами по льду. От тяжести тысяч человеческих и лошадиных тел и от пушечного огня лед треснул, и люди и животные стали падать в ледяную воду.
Над озером стоял какой-то немыслимый, адский рев ужаса, отчаяния, боли. Раздавались стоны, всхлипывания уходящих под воду людей. И еще был сухой треск ядер, прорубавших лед. Когда рев на какие-то мгновения прекращался, то ломающийся в разных местах лед был слышен очень явственно и напоминал жуткий зубовный скрежет.
Все это напоминало френетическую готику — литературу ужасов, но Ланжерону в этот момент было не до литературных ассоциаций.
Он знал, что у озера происходит самая настоящая бойня, дикая и кровавая, но, прежде всего, он думал о спасении своего отряда, а еще о том, что этот человек, его командующий, дал возможность врагу окружить себя буквально со всех сторон, что он погубил свою армию нерешительностью, военной несообразительностью и неумением предугадывать ход противника, неспособностью и нежеланием его понять.
И еще думал Ланжерон, ведя свой отряд под градом ядер: при этом, будучи обласканным императором, он, видимо, считает себя правым, и не только он — его еще наградят (в самом деле, за Аустерлиц генерал от инфантерии Буксгевден получил орден св. Владимира второй степени) вместо того, чтобы разжаловать в рядовые и навсегда, именно навсегда запретить командовать даже взводом солдат. Вообще острое чувство произошедшей огромной несправедливости — это было ужаснее и пострашнее пролетающих ядер.
О российском императоре, которого он тогда считал своим другом, и его значительной доле участия в этой несправедливости граф старался сейчас не размышлять, насколько это было в его силах. Но перед глазами у него стояло лицо императорского любимца Пети Долгорукова (“наглого молокососа”, как он говорил), и волна ярости поднималась в нем все сильнее.
Наполеон одержал при Аустерлице сокрушительную победу. Причем, с российской стороны, в частности, пострадала колонна, которой командовал граф Ланжерон. Из-за медлительности генерала Буксгевдена и не отступившего, ему не удалось совершить обход французской армии. Будучи не поддержанным Буксгевденом, он был наголову разбит при атаках Праценских высот и с большим трудом отступил к деревне Аугест, так как французы зашли ему в тыл.
Александр I был в бешенстве из-за поражения русской армии и хотел поначалу свалить значительную волю вины на Ланжерона, дабы спасти репутацию нескольких своих фаворитов, нашептавших ему план сражения.
“Император — писал генерал Ливен Ланжерону — не доволен Вашими распоряжениями, но, щадя вашу чувствительность, позволяет вам просить об увольнении от службы”. Однако гнев Александра I продолжался не долго, и уже 12-го апреля 1806-го года, в виду продолжавшейся войны с Наполеоном в Пруссии, Ланжерон был назначен состоящим в армии, но деятельного участия в этой войне не принимал.
(Окончание в сл. номере)