Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2005
Владимир БЕРЯЗЕВ / Новосибирск /
Сумасбродные мысли о выборе веры[1]
книга-поток
Заходит ко мне как-то Василий Васильевич Розанов, пенсне поправил и говорит:
— Берязев, кончай заниматься ерундой!
— М-м-м…
— Берязев, кончай заниматься ерундой. Я уже все написал.
— Гм-м… А я еще не все…
* * *
Один мой старший товарищ, или не товарищ, скорее, друг… словом, человек, которого я весьма и весьма уважаю, так вот он любит иногда полушутя по мне пройтись (особенно это касается моих восточных поэм — «Тэмуджина-Чингисхана», «Дервиша», «Гуннской легенды»):
— Берязев! — кричит он из дальнего угла, развалясь на диване, — Берязев, когда ты, такой-сякой, прекратишь монголоизировать нашу действительность?!
— Не я первый начал.
— ??..
— !!..
— Ты о том, что «Слово о полку» написал половец?
— Не обязательно.
— Ну, нельзя же до бесконечности пересказывать нам «Сокровенное сказание» и «Алтан тобчи».
— Да при чем здесь я?!
Сорвите с Пушкина посмертную маску масона, и вас свалит с ног большой евразийской метелью…
(Дом скорняка)
* * *
По весне небушко ясное, листики молочной зеленью дышат.
И народ как-то оттаял, повылазил изо всех щелок. В Нарымском сквере манифестации разные вперемешку с детскими колясками и коккер-спаниэлями, на вокзале, а то и прямо под Ильичем, на площади, ультрапатриот Казанцев со своим мегафоном сионистов распугивает, всякие разные не наши конфессии тебя норовят за рукав поймать, Слово Божие бесплатно всучить…
Этим часом приходит ко мне знакомый еврей, приятель, и говорит:
— Берязев, ежели что, ты меня защити и укрой. Берязев, я погромов боюсь.
— У-уйди, — говорю, — от меня, жид пархатый! Уйди. Ты царевича убил.
— Не-ет… Не убивал я царевича. Это ты его моими руками задушил. Задуши-ил… И не покаялся. А я после этого ужаса, да-да, от страха за себя и от ужаса в Израиль сбежал.
— Да. И гроб Господний осквернил.
— Молчи, молчи. Меня во святой земле обижают, дочку в еврейскую школу не берут, Пушкина отбирают, стихи по-русски писать не дают. А на других языках уже стихи не пишут… Сволочи! А я по России тоскую.
— И я тоскую…
Где же он — Россия?
* * *
…Приватная информация.
Президент наказал всем журналистам, чтобы они не засоряли русский язык всякой там иностранщиной. «Ваучер! Ваучер! Понапридумывали, понатаскали из-за кордона всякого барахла. Хотя есть нормальное русское слово — «приватизационный чек». Иду по Красному проспекту. Под витриной фитобара для сексуальных меньшинств (бывшая «Кофейня») расположились религиозные меньшинства. «Белое братство». Православные кресты на груди и на листах наглядной агитации (фотоспособ). Белые широкие одеяния (очень похожи на сестер и братьев милосердия). Белые славянские лица. И не то индийское, не то сиротское пение гимнов любительского сочинения под удары восточных колокольцев.
Трепетно все это, трогательно. И жалко ребят, и подсознательно ищешь глазами шляпу, куда надо бросить червонец или два за спектакль.
Вру, конечно. Жалко червонца. Но, с другой стороны, и шляпы нет. Есть фотографии Марии Деви и Иоанна Свами, коих следует понимать как современные воплощения Иоанна Крестителя и, страшно подумать!.. Богоматери. Ересь неописуемая. Но дело не в этом.
Эти два красивых молодых человека: молодая русская женщина с одухотворенным милым лицом и седовласый священник Братства, пенсионных уже годов, собираются через год, по осени, пожертвовать собой ради спасения человечества.
А по низу фотоплаката крупно, жирным шрифтом, видимо, квинтэссенция теологических изысканий «Белого братства»:
НЕ БЕРИТЕ ВАУЧЕРЫ! ОНИ ЗАКОДИРОВАНЫ!
ВСЯКИЙ, КТО СОБЛАЗНИТСЯ ВАУЧЕРОМ, ПОЛУЧИТ НА ЧЕЛО ЗНАК ЗВЕРЯ.
* * *
Погребение…
А я вижу погреба, погреба, погреба, рыжие глинистые холмики, квадратные творила из бруса, крышки из трехмиллиметровой стали, большие амбарные замки в мутных полиэтиленовых мешках, все свободные площади Новосибирска между домами, детсадами, дорогами, гаражами, все клочки пустовавшей земли за последний год покрылись этими холмиками.
— Национальное погребение, — говорю я приятелю.
— Рано хоронишь, Вова! — доносится голос приятеля из погреба. — Держи полмешка картошки.
Да, да, да. То есть, нет. До обряда похорон еще очень далеко. Пока все это жутко напоминает усиленную подготовку к военным действиям. Народ окапывается, уходит в почву, сливается с ландшафтом, растворяется в пространстве…
Россия — это страна-призрак, это пустыня, ее невозможно завоевать. Национальное содержимое этого континента все время перетекает из состояния в состояние от кристалла до инертного газа. Меч завоеваний проходит сквозь пустыню, никого не задев, чужие деньги, готовые все купить, исчезают в этой бесконечности бесследно, подобно пеплу. И лишь изнутри можно было разрушить эту гигантскую чашу наций, чашу, в которой вскипал небывалый доселе суперэтнос. И это было сделано. Но не довершено. Блок, Блок вас предупреждал. Великая Скифия осталась великой. Не трогайте, ради Христа, не трогайте. Больше мы между собой воевать не будем. Не-ет, не будем. Не хотим больше. Спасибо за науку. А с вами, возможно, и придется, заставите.
А пока — окапываемся, окапываемся, окапываемся. Нам не привыкать…
Какова же разница между ваучером и приватизационным чеком?
Недавно мне разъяснили.
«Ваучер» минус «приватизационный чек» = 666
И наоборот.
«Приватизационный чек» минус «ваучер» = 666
Так в «Белом братстве» считают.
И мне им нечего возразить, в математике не силен, два эти уравнения в одно свести не могу. Может быть, так оно и есть?
Вот лингвистика и филология — это другое дело. Что? Ну, например, то, что фонетически слово «ваучер» напоминает мне окликание «черт»: «Ау-у-в-а-у-у, черт!».
* * *
В огромную лужу за коопторгом «Кедр», в грязь и снег два КАМАЗ’а вываливают терриконы угольно-черного дымящегося асфальта.
Пьяный, вскидывая голову, бормочет:
— О! Из дурдома привезли…
Телевидение — дурдом. Политика — дурдом, даже название медицинское: Белый дом. Кремль — центр наркологических исследований.
А асфальт… Что асфальт? Люди работают…
* * *
…Кастанеда пишет, что совершить революцию легче, чем бросить курить.
Но у нас-то «революция» до сих пор звучит гордо.
Нет ничего мощнее и захватывающее революционных песен.
«Варшавянка»…
«Интернационал»…
Песни смерти. Песни гибели и разрушения.
Но коллективной, на миру.
Оттого так притягательно и сладко было русскому человеку их петь. Все одно, мол, все погибнем, разнесем все к чертовой матери, развеем в пух и прах и сгинем. И гори оно синим огнем!..
Только Христос мог от этой чертовщины избавить.
И может.
Для начала надо бросить курить.
И причаститься.
* * *
Все начинается с символа.
Значок, крючок, звездочка, крестик и дальше, и дальше, спиральки всякие, монограммы, пентаграммы, идолы и тельцы, овны-жертвы и орудия-гвоздики-шпаги, магические круги-квадраты-кристаллы и лампадки-свечки-образа, да-да, образ Божий, ладанка, складничек, охранительная иконка на груди, чудотворные мощи… символы, символы, символы…
И Россия как один великий нераскрытый символ витает над миром, над планетой то сияющим, то кровавым облаком…
Скульптор Клыков все время твердит об этом. О символике. Его Сергий Радонежский, высеченный из серого камня, серебрится на зеленом русском холме, словно чудесная, устремленная ввысь ракета. А на груди шестиметрового каменного старца круг-иконка со вполне земным личиком отрока Варфоломея.
Клыков кричит на всех углах: «Смените символику!»
И я кричу, сидя за печатной машинкой: «Прав Клыков! смените символику, посшибайте рубиновые звезды с башен Кремля, водрузите орлов двуглавых! Хотя можете не сшибать, можете снять вертолетами, рубины продать за кордон. Тогда, может, и денег хватит на то, чтобы орлов двуглавых отлить. А как только они заново на башни вспорхнут, все разом изменится. Вот именно, разом».
Потому что все с символа начинается.
Как только в священном, сакральном для России месте на холме у Москвы-реки свершится ритуал смены символов, сразу начнется подсознательная цепная реакция в недрах этноса и суперэтноса.
Колокола на Иване Великом.
Богослужения во всех храмах.
Остается только пирамида у стен Кремля с каждодневной бесконечной чередой идущих на поклонение к коммунистическому идолу. Большая часть из них сегодня просто любопытствующие. Но обряд поклонения совершается и любопытствующими.
Пирамида пусть останется. Напоминанием. Но некрофилия — дело дохлое во всех смыслах. Поэтому надо решиться после церковного отпевания — как бы там ни было, усопший был крещеным человеком — после христианского отпевания оставить покойника в этом гигантском склепе, замуровать и не тревожить его больше. Хватит. Сколько можно попирать ногами труп и через любовь к смерти получать все новые и новые силы для строительства континентальной пирамиды Власти?
Ведь у нас есть и другая архитектура.
Китеж, Василий Блаженный, Небесный Иерусалим, Святая Русь…
Свет.
Восходящий свет.
Золотая пирамида любви.
* * *
(продолжение символов)
В Новосибирске появились сексшопы.
В отделе магазина «Мелодия» на месте дисков Листа, Брамса и Рахманинова появилась витрина с набором пластиковых фаллосов на любой вкус.
Это уже не евразийский символ. Ритуальные предметы совсем иной культуры. Образ и ассоциативный знак древнего Восточного Средиземноморья (Египет, Палестина, Финикия, Греция). Конечно, в виде товара их назначение утилитарно, но каково воздействие на уровне подсознательного и бессознательного? В самом по себе культе плодородия, фаллическом культе, нет ничего плохого, но ведь от того культурного контекста «плодитесь и размножайтесь», от обряда и ритуала, освящавшего сам гм… процесс, ничего не осталось. А на нашей почве, возможно, и не было. Там было божественное благословение, там фаллосы любили, вокруг них была аура сакрального восхищения, их лепили из глины, выстругивали из дерева, вытесывали из камня. В Сирии, например, существовали фаллосы в виде гигантских каменных колонн у входа в храм богини плодородия Астарты, на них предпочитали забираться религиозные аскеты и сидеть там неделями без хлеба и воды, вознося молитвы и гимны в честь прекрасной богини (прообраз христианского столпничества).
На Руси сей предмет никогда не был связан с религиозным культом, за исключением облитых сахарным кремом пасхальных куличей, но «пасхи» с их фаллической формой пришли из древнееврейской религиозной традиции. Пасха от древнееврейского «песах» — прохождение, Пасха — весенний праздник, символизирующий у евреев оплодотворение. А у христиан — воскресение из мертвых. Вот в чем величайшая разница.
На Руси сей предмет не имеет даже приличного названия и скрывается под бесчисленным количеством эвфемизмов. Однако, как ни скрывайся, все равно такое не скроешь, шило в мешке, дурак в штанах…
Вот я и говорю, что у нас сему предмету, в отличие от еврейства, никогда не поклонялись. В языке, в фольклоре, в культуре на протяжении веков он, конечно, действовал и, слава Богу, выполнял свои непосредственные функции, но не в культовом и сакральном, а, я бы сказал, в героико-юмористическом контексте, и, одновременно, в форме брани. В этом, как ни парадоксально, целомудрие народа; нельзя говорить прямо и всерьез о такой великой тайне, как соединение мужчины и женщины, телесная любовь и рождение человека, — этого нельзя выразить в языке, это моментально оборачивается ложью, грязью, пошлостью или, что не менее противно, физиологией, замешанной на медицинской терминологии («пенис», «гениталии» — тьфу, да и только), а вот когда по этому поводу шутят, сочиняют анекдоты, прибаутки, былички, пословицы, «вор в клети, мешочек на порожке», это нормально, довольно и намека, всей правды все равно не выскажешь. Когда ругаются грязными словами, это тоже не есть крушение нравственности; зачастую ругательствами выражаются высокие чувства из одного лишь целомудренного желания не опорочить чувств пустыми словесами поэтической лексики; ругательство есть бессилие выразить истину, и не удивительно ли, что в недрах народного сознания возник целый сказочный эпос-эрос, который всплыл в виде лукавого левиафана под именем «Заветных сказок» из собрания А. Афанасьев, — вот уж где юмор и героика, и эротика, и плодотворящее начало. Сексшоп и дурак откроет, а вот не символично ли, что живая и буйная русская литература началась не с классицистской импотенции Тредиковского, не с пуританства первых журналов, а с Баркова с его «Лукой Мудищевым» и другими непечатными творениями.
Сегодня русский национальный эрос можно уже издавать отдельной книгой, где будет все — сказки, анекдоты, частушки, поэмы; это будет гениальная книга, и название уже есть — ДИКИЙМИРОН.
* * *
— Берязев, ты когда крестился?
— В год тысячелетия Православия, в день Владимира Святого, сдаётся, этак 24 июля…
— Так значит Владимир Святославович — твой святой?
— Ага…
— Этот язычник, развратник, пьяница и кровопийца, приносивший человеческие жертвы Перуну?..
— Ага. Безобразничал, так ведь до того, как крестился.
— Но как может быть святым человек, на чьей совести столько крови своих же сограждан? Он ведь во время смуты всю Русь пожег и вытоптал, усмиряя непокорных.
— В папашу пошел нравом.
— И брата своего Ярополка во время переговоров в шатре зарезал… Варяжскими мечами!
— Циник. Все политики одинаковы. Михаил Сергеевич вон все правительство вместе с председателем Верховного Совет зарезал. И тоже варяжскими мечами. И ничего. Великий человек.
— А сотни наложниц? А то, что он пленную княжну Рогнеду на глазах у всей дружины, во время пира в гриднице изнасиловал?!..
— Зверь. Зверь похотливый, да и только. Но то ж до крещения. А потом он ее в жены взял. Покаялся.
— И после всей этой мерзости вдруг великая святость и почитание в веках как Равноапостольного, то есть сразу за апостолом Андреем Первозванным, который в первом веке от Рождества Христова на холме Крещатика деревянный крест установил. Но Андрей-то сподвижник Христа и великомученик, а этот воин и политик. Однако не только у церковников, но и в былинах, в народе — Красно Солнышко, князюшко стольно-киевский, то есть кругом, как ни рассуди, Владимир Святославович почитается как великий, добротолюбивый и святой. Ерунда-то какая!
— А может, и не ерунда. Смутное времечко было. А Владимир смог из него Россию вытащить. За то и любят его. За то и все прочие грехи прощают. Аж на тысячу лет вперед деяние совершил. А мог ведь из-за моря, от варягов не возвращаться, жить себе благополучно за границей. Не только же ради власти вернулся, что-то еще в душе берег, иначе бы не поверили…
* * *
Русскоязычный американец Иосиф Бродский в своей нобелевской речи с горечью или с презрением произнес, что человечество вряд ли что-либо или кто-либо может спасти; оно обречено, мол, и единственное, что еще возможно, это спасение отдельного человек, отдельной живой души. Спасайтесь, братие, каждый как умеет, всяк на свой манер, ибо нет нам коллективного спасения, ибо погибели и поруганию обречена земля наша прекрасно украшенная, берите, что можете поднять, что по силам для души вашей богоспасаемой, вот вам Белое Братство, вот учение Живой Этики и Агни-йоги, вот дзэн-буддизм, вот Кастанеда со своим колдуном доном Хуаном, вот движение Гринпис, а вот шоу-фестиваль Иисуса Христа на стадионе «Спартак» и …
— Брешешь, Иосиф!
И все вы, пророки лукавые, брешете о том, что невозможно общее наше спасение, только общее и возможно. Разве не в любви спасемся? В ней и только в ней! А как же, лишь собой занимаясь, лишь свою душу лелея, подлинную любовь обрести возможно? Ведь даже если ты Бога возлюбил больше всего на свете, и молишься, и постишься, и аскезу на себя наложил, но никого и ничего, кроме этого высочайшего Идеала, не признаешь вокруг, значит, суть никого, кроме себя, и не любишь, поскольку есть несовершенное отражение этого Идеала. Еще Фейербах, столь любимый Марксом, по сему поводу дал исчерпывающее толкование. (И, вообще, я думаю, — жвачку впервые придумали немцы, но у них она была интеллектуальной.)
* * *
А Владимир Красно Солнышко Родину любил.
И дружину свою любил.
И бабку свою Великую княгиню Ольгу любил и почитал.
И русских людей, губящих себя в смуте и неверии, жестокой любовью воина — любил.
* * *
«…Пришли хазарские евреи и сказали: “Слышали мы, что приходили болгары и христиане, уча тебя каждый своей вере. Христиане же веруют в того, кого мы распяли, мы веруем в единого бога Авраама, Исаака и Иакова”. И спросил Владимир: “Что у вас за закон?” Они же ответили: “Обрезываться, не есть свинины и заячины, хранить субботу”. Он же спросил: “А где земля ваша?” Они же сказали: “В Иерусалиме”. Снова спросил он: “Точно ли она там?” И ответили: “Разгневался Бог на отцов наших и рассеял нас по различным странам за грехи наши, землю нашу отдал христианам”. Сказал на это Владимир: “Как же вы иных учите, сами отвергнуты Богом и рассеяны: если бы Бог любил вас и закон ваш, то не были бы вы рассеяны по чужим землям. Или и нам того же хотите?”».
(Повесть временных лет)
* * *
Нет, не мог Иосиф Бродский сказать «братие», не найти ему брата на земле.
Есть одни только соплеменники.
* * *
До чего славно ездить на электричках и смотреть, смотреть в лица…
Каждое сидение — как своя деревня или улица. Сон, дремание, игра, чтение, детские капризы, разговор, а то и спор, а то и скандал, но тут же улыбка, милая, родная улыбка, через которую то и дело переливаются волны смеха. Электричка — бывшая, бывшая птица-тройка, общинная Россия… колхозом, не состоявшимся колхозом так и живем. Кругом родня, и на том сиденье, и на противоположном, глаза у женщин такие здешние, такие родимые, что сердце щемит и в уголках глаз чувствительная щелочь собирается.
Об этом православный Пастернак писал после войны — см. стихотворение «В электричке» (Хотел было процитировать, да не нашел полного тома Пастернака).
И Венечка Ерофеев об этом же плакал в тамбуре, беседуя с ангелами, взаправду беседовал… и плакал взаправду, от любви, хотя по тексту в это время блевоту сдерживал всем напряжением сил и самой истовой молитвой. «Москва-Петушки». У нас в любой электричке — Москва, а в Петушки эти вечные, как в Беловодье раскольничье, никак доехать не можем. Это не английская рассудочная Утопия, не шиза, не тупая паранойя, это стремление Туда не знаю Куда…
Но, может быть, поэтому и живы до сих пор.
* * *
Родина — она далеко, она за шеломянем еси.
И близко, совсем близко, тутока — под телогреечкой хоронится.
* * *
Будь моя воля, я бы церковь построил суровую, грустную, из серого камня так, чтобы тело этой церкви напоминало телогрейку, ватник, повдоль простроченный, и чтобы окошки, как пуговицы на груди, и рукава, как два придела… серая, в сером пейзаже, на холме, крепко-крепко сшитая, и лишь купол над ней золотой-золотой, аж воздух сглатывается от восторга и восхищения, да внутри — только зайти сподобишься — так тихо становится и так тепло, как нигде на свете.
Один бывший немецкий пленный (миллионер нынешний), приехав в Россию спустя лет 40 после войны, долго рыскал по Новосибирску в поисках телогрейки, а когда нашел и купил, то радовался, будто ребенок — стосковался, бедный, по подлинному теплу, по чему-то такому невыразимому, несоизмеримому с Карденом и Лемонти; он ведь, когда ее к груди-то прижал, — словно на родину вернулся. Вот тебе и немецкий фашист, оккупант… на поверку — патриот российский, каких свет не видывал. Оказывается, он ее, телогреечку, в лагере носил — не сносил, потом в своей Германии надевал еще лет 20, когда холодно становилось, пока она совсем в первичную хлопковую пыль не рассыпалась.
Телогрейка — это одежда, под которой русские люди сохранили любовь к ближнему и любовь к погибшей Родине, об этой любви Василий Васильевич Розанов писал перед Первой мировой войной, не ведая, что сбудется, и сбудется так быстро и так страшно:
«Счастливую и великую родину любить не велика вещь. Мы ее должны любить именно когда она слаба, мала, унижена, наконец глупа, наконец даже порочна. Именно, когда наш “мать” пьяна, лжет и вся запуталась в грехе, — мы и не должны отходить от нее… Но и это еще не последнее: когда она наконец умрет и обглоданная евреями будет являть одни кости — тот будет “русский”, кто будет плакать около этого остова, никому не нужного и всеми плюнутого. Так да будет…»
* * *
С полуночным снегом сталкиваешься, как с призраком или чудесным знаменьем…
Явление ирреальное, бесшумное и непостижимое.
…А ты из гостей, и уже нет прохожих, и город пустой, как бы повисший в воздухе, город звуконепроницаемый и неведомо светлый, каким светлым можно быть в полночь — светлый изнутри.
Идешь по щиколотку, полное одиночество.
Ищешь, как будто молишься…
* * *
После этой гнусной перестройки у меня возникла огромная всепобеждающая любовь к бюрократии и чиновничеству. И к бывшему советскому и к нынешнему постсоветскому, российскому.
Чиновникам державы надо поставить памятник! Маяковского снять с его площади в Москве, памятник чиновникам поставить.
Заслужили, ей-богу.
300 лет уже берегут государство.
Не дают пропасть.
Кабы не они, с их канцеляриями, печатями, разрешениями, резолюциями, хождениями по кругу, взятками, прочим мздоимством и всякой другой нормальной российской тягомотиной, — давным-давно бы уже растащили все, что гордо именуется «национальным достоянием».
А здесь, у чиновника, — «и сам не гам, и другому не дам». Пусть в кладовочке лежит, гниет спокойно. Может быть, хоть мыши досыта наедятся.
В вязкости нашей бюрократии наше спасение. Слава богу, что глупы, неповоротливы и любят покуражиться перед клиентом-посетителем. Зато инициативы не проявляют; какой-никакой, а Закон блюдут.
Не приведи Господь — умного и инициативного Бюрократа на наши головы…
Еще бы табель о рангах новый принять. Тогда уже никто не скажет, что «процесс пошел».
Все процессы остановятся.
И оч. хорошо.
* * *
Брат с сестрой уехали в Тамань.
Полжизни прожили в Прокопьевске, детей там нарожали, добром обзавелись, обросли и укоренились… ан, нет.
Все продали и в одночасье уехали во княжество Тмутараканьское.
А могилы деда с бабкой остались в Прокопьевске, на старом городском кладбище с названием «Буфер», которое разрослось в годы войны. Деда там в 43-м похоронили недалеко от братских могил военного госпиталя — чахотка выела ему легкие. А бабка вместе с Леонидом Ильичом Брежневым успокоилась, не на Красной площади, конечно, не в обнимку с генсеком, по времени — грустной пьяной осенью 1982 года.
А теперь шахты закрываются, угольные пласты консервируются, кладбище на Буфере вот-вот под землю провалится и быльем зарастет.
А брат и сестра — в Тмутаракань.
А мама плачет.
А отец пьет, не переставая, вот уже сорок лет кряду.
И что же это будет, в конце концов?
Какому-нибудь миланцу приехать в Париж или даже в Нормандию на могилы своих предков не составляет труда. Не говоря уже о немцах и разных прочих шведах. Но для русского человека нужно пересечь континент.
Мы полукочевой народ.
Поэтому, когда мне «шьют» пантюркизм и говорят: «Берязев, ты азиат, татарин, тюрок!» — я не спорю. Я отвечаю — да, мы полтора тысячелетия, может быть, и больше кочуем туда-сюда, кочуем по этому пространству, называемому Дешт-и-Кыпчак. Да, мы кочевники, хотя и земледельческого толка. Господи, так получается, что мы зачастую не знаем и не помним, где похоронены наши предки.
Но разве не небесный промысел толкает разрозненные души, семьи и целые гнезда из края в край великой земли?
Или это все от лукавого?..
Что-то же держит на плаву! Словно блазнится, словно начертано в сердце, что сегодня мы завершаем какой-то гигантский круг, снова неисповедимая дуга истории вывернула русских к Азову и Корсуню, снова зарезан Редедя перед полками касожскими, снова Игорь к Дону воинов ведет, снова дети не узнают, не изведают, где зарыты кости их отцов, но, когда вырастут, поступят так же. Точно так же.
Есть, видно, воля над…
Но как же быть с отеческими гробами?
Иван Непомнящий…
Или все дело в православии, воспринявшем сердцем завет Спасителя: «Оставьте мертвым хоронить своих мертвецов»?
В России нормальное состояние кладбища — это заброшенное. Покойных поминают в молитвах, в заупокойных записочках в церкви, а на кладбище ходят лишь в Родительский день.
«…прости им все прегрешения вольныя и невольныя и даруй им царствие небесное».
А могила — прах.
* * *
Даже коммунисты не позволяли себе такой концентрации лжи на один квадратный сантиметр информационного поля.
Там, где нельзя было сказать правду, они больше помалкивали.
Но ложь, текущая щелочно-кислотным потоком с экран ТВ, до того агрессивного свойства, что в первую голову разрушает своих создателей и измыслителей. На глазах разрушаются, искажаются злом и внутренней червоточиной лица телеведущих и журналистов, еще недавно красивых, молодых и обаятельных. За какие-нибудь три-четыре года их образы словно покривились (все эти политковские, гурновы, митковы, киселевы и пр. и пр.).
Печать несвободы.
Цензура в душе.
Они страстно хотели победы над коммунизмом, готовили ее и устраивали триумф Победителю.
Они признали хозяина и верно ему служат, врут, когда искренне, когда неискренне, но уже сомневаются — жизнь в России не течет по прямой — вдруг да Хозяин не устоит…
Червь сомнения выползет н телеэкран в виде ухмылки. Ах, эта знаменитая ухмылочка наших комментаторов!
В ней нет ни веры, ни добра, ни сочувствия. «Информация должна быть бесстрастной. Голые факты!» Это краеугольный камень лжи. Не бывает такой информации, равнодушны только роботы и демоны. Последние, правда, вовсе не бесчувственны, они испытывают наслаждение от мучений других и люто ненавидят Бога.
Как был осанист Егор Яковлев, сладострастно режиссировавший перед телекамерой подписание отставки Горбачева. За год службы на Вавилонской башне он превратился в ядовитую развалину и добит своим же крестным отцом.
Им несть числа.
Тем, кто поклоняется Цивилизации.
Они всех жаждут научить этому поклонению, всех обратить в правую демократическую цивилизованную веру.
И когда умирает Сахаров, самый правоверный и искренний из идолопоклонников Цивилизации, его сподвижники кричат на весь мир, что «не выдержало сердце великого борца за правду». Хотя, например, китайская традиция вовсе отвергает такую борьбу, говоря, что она больше принесет вреда, чем пользы.
Увы, не во имя Бога-Сына страдал Сахаров — во имя технократической иерархии и мирового правительства, за Царство разума сражался, будь оно проклято!
А последние кристаллы разумной правды Сахарова состоят в том, что:
— русский солдат — убийца;
— все мои предки есть рабы и черви у ног тиранов;
— Россия не достойна никакой участи, кроме как расчленения на 60 или более автономий и областей в качестве самостоятельных государств под протекторатом ООН.
Это новое фарисейство.
И ответ «сынам Божиим» и поклонникам единого бога Цивилизации давно дан: «…если бы Бог был Отец ваш, то вы любили бы Меня, потому что Я от Бога исшёл и пришел; ибо Я не Сам от Себя пришёл, но Он послал Меня… Ваш отец диавол; и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины. Когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи».
(Иоанн 8, 42–44)
* * *
Демократы у власти — это проявившиеся, но пока еще не закрепившиеся воры и честолюбцы.
И не известно, какого качества больше — первого или второго.
Но второе явно опаснее. В честолюбивом кураже, в порыве реформаторства они (оставаясь плотью от плоти русской жизни) стремятся непременно совершить этакий исторический подвиг, нечто в мире невиданное…
Есть желание служить, но служить и присягать некому. Поэтому возникает служение головным умозрительным конструкциям, программам выхода из кризиса, командам президента, партиям. Таковой разброд всегда в России кончался дракой и свалкой.
А воруют — так, больше по привычке. Как же не своровать, если никого над тобой нет, никто не наблюдает, по рукам не бьет? На приватизированных предприятиях воруют не меньше, иногда и больше, чем при коммунистах. Тянут почем зря. Но в глобальном плане по сю пору, Хрущев был прав: грабеж наладить так и не удается. Из страны трудновато вынести — и бюрократов много, и страна шибко большая.
* * *
А патриотов жалко.
Патриоты родные наши — либо плохие провинциальные актеры, либо просто безумцы. Больные люди. Ей-богу, смотреть больно.
Безумцев пруд пруди, но ни одного юродивого, чтобы по-настоящему блаженный.
Как же так случилось?
Патриоты должны быть сильными, богатыми и уверенными в себе. Они должны обладать внешностью благородной, внешностью знающих правду и имеющих власть (не власть имущих).
Тогда поверят.
Это не внешность истериков, кричащих на митингах и сбивчиво говорящих оппозиционные речи в микрофон — в боязни, что не успеют всего сказать в пять минут отведенного эфирного времени.
Это образ индейцев из резервации, но не великого народа.
Трудно поверить, что перед предками этих людей (и людей из противоположного лагеря, вещающих о чудесах западной жизни) еще менее столетия назад лебезила вся Европа. А все потому, что русские были богаты, сильны и образованы.
Патриоты гонят волну на демократов.
Но веры-то, веры, которая любовью питается, нет ни у тех, ни у других.
Эх, если бы можно было обняться и примириться…
Тогда бы и вера появилась, и власть, и сила, и богатство!
* * *
Хочу написать строку, и руки опускаются.
«А зачем?»
Самая жуть в том, что ничего нового и придумать-то невозможно. А и не надо придумывать.
Тем более — что-то новое.
Если новое, значит искажение, извращение старого, традиции, истины, Слова.
* * *
В арабском халифате поэтам за каждую новую рифму выбивали по зубу.
На Руси богомазов, отступивших от канона, сажали в холодную яму на хлеб и воду мало-мало остудиться. Или вовсе отлучали от церкви.
Новое — это неспособность понять Вечное и бессильные попытки сотворить свое.
Некто, предлагающий превратить камни пустыни в хлеба.
* * *
Авангард — продукт гордыни. На месте светлого целебного источника начинает хлестать нефтяной фонтан.
— Глядите! Это я продырявил пузо Земле-матушке. Я гениален. Еще две-три таких дыры — и всем будет тепло и светло.
Славьте меня, славьте! Ибо я есть творец будущего.
* * *
Но когда камни превращаются в хлеба, одновременно сады и нивы превращаются в пустыню, которая уже никогда ничего не родит, кроме ядовитых злаков.
* * *
Технический прогресс — есть глобальное осуществление первого искушения Христова.
Особенно в Европе и Америке.
Цивилизованное человечество приказывает камням: «Станьте хлебами!»
И на головы европейцев, как из рога изобилия, сыплется жратва, жратва, жратва…
«Не хлебом одним будет жить человек, всяким словом, исходящим из уст Божиих».
Ежели в России забудут об этом ответе Христа Сатане, то на земле восторжествует сытое настоящее и вовсе не останется никакого будущего, не говоря уже о бессмертии…
* * *
У Римской империи Октавиана после окончания гражданской войны было впереди еще пять веков истории, но не было будущего.
В сосцах древнеримской волчицы перегорело молоко, нечем стало питать души римских граждан, все — и доблесть, и вера, и величие духа, все было в прошлом.
…После золотого века Октавиана Августа родился Христос.
* * *
Послевоенное благоденствие европейской цивилизации — это дом престарелых для тех, кто скопил капиталец за долгую жизнь. Этот дом полон маразма и обжорства. Там, в светлых палатах, полных зелени и покоя, перемещаются существа, утратившие пол и возраст, утратившие желания и чувства, кроме чувства собственной значимости. Этих склеротических стариков в пледах, креслах и инвалидных колясках не согреют даже юные нянечки-негритянки.
К их столу подаются плоды и блюда со всего мира. Но вкус к еде давно утрачен, и плохо пережеванная пища вываливается на белоснежные скатерти сквозь непослушные пластмассовые челюсти.
И этих полудохлых учителей я должен сегодня слушать?..
* * *
В нищей разрозненной Монголии конца XII века почему-то воз-никла такая концентрация жизненной силы, что ее биологический взрыв развалил и преобразил всю Евразию. В эпицентре были всего лишь несколько тысяч юношей под предводительством Тэмуджина-Чингисхана.
Они любили своего Хагана и свою Землю.
На их знаменах было начертано: Честь, Доблесть, Верность, Дружба, Правда.
Они воевали с ложью, подлостью и предательством (поэтому воевали со всем миром).
Но самое потрясающее — они всех победили.
* * *
Россия, Китай, Индия, страны Ближнего и Среднего Востока — все проросли из крови и духа монгольских завоеваний.
Огромная воля к жизни.
Вот чего не может простить и чего боится Европа.
* * *
Был в Москве.
Москва похожа на огромную свалку, затянутую смогом.
Конец ноября.
Все терзаются — доколе же эта свалка будет чадить. И гадают — с какого конца вспыхнет по-настоящему.
* * *
Пересекся в Москве с одним диссидентом. Этакий благородный еврей по фамилии Макаренко. Лет пятнадцать назад был замечен сенаторской комиссией США и надиктовал этой комиссии 7 томов информации о нарушении прав человека в СССР. Прославился тем, что в 1969 году захоронил у подножия Кремлевской стены прах репрессированных в эпоху сталинской диктатуры.
Мистер Макаренко рад тем переменам, которые застал в Москве. Он справедливо полагает, что и сам немало потрудился на этом революционном поприще.
Но когда в вопросе или в беседе он слышит слово «мы», то приходит в ярость и неистовство:
— «Мы» — это рецидив большевизма!..
Стало быть, для мистера Макаренко существуют только «я» и «они». Быть частью чего-то, пусть даже великого и прекрасного, для него нестерпимо и отвратительно.
Но в стране, где отсутствует слово «мы» как объединяющее понятие, нет органичного государства, нет нации и народа, нет духовного поля.
Ведь как приятно иногда произнести: мы — русские…
Или выругаться: мы — русские…
И самое главное: мы — живые люди. Ибо «мы» говорит любящий человек, одиночество — удел мертвецов.
* * *
Сам погибай, а товарища выручай!
Прежде, чем стать русской народной пословицей, эти слова были основным лозунгом тюрко-монгольского воинства.
За невыполнение сего Закона — смерть.
Причем это не было в полном смысле казнью, смерть воспринималась как избавление от позора — с благодарностью.
* * *
Позавчера у меня был в гостях один швейцарский барон.
Ханс Питер и пр.
Дальше не запомнил.
Заехал на пельмени и так — поговорить по душам. Уж очень ему нравится, бывая в России, разговаривать по душам. Нигде больше этого всего нет и в помине. А тут у нас заповедник как бы: и душевность, и пельменями до отвала накормят.
Заходит, мы как раз лепим.
Я ему, поздоровавшись:
— Ханс Питер, однако два года назад у тебя борода седая была, а сейчас чернехонькая?
— Я, — говорит, — седину повыдергал.
— Садись с нами пельмени лепить.
— Я в гостях, — лопочет, — отдыхать буду.
— Ну тогда баночку с красной икрой раскупоривай! — (как раз для гостей заначка) и ключ ему русский консервный сую, который применения силы требует…
Ох, как бедный сокрушался, пока вскрывал баночку. Так и вскрыл только до половины. Надо, говорит, из Швейцарии механический ключик привезти.
Так ведь Россия большая, никаких Швейцарий не хватит. Опять же мы тут прекрасно грубой силой обходимся безо всякой механизации. Это же в радость — как дров порубить.
Но разве можно объяснить барону, что такое «рубить дрова».
Даже в разговоре по душам.
За тарелкой пельменей.
Нет, невозможно.
Следуя за поэтом Владимиром Владимировичем Маяковским, я бы мог сравнить это с любовью к женщине, но, боюсь, меня и тут не поймут. Ханс Питер пять лет назад стерилизовался и с гордостью, со значением об этом рассказывает.
Что тут скажешь? Европа!
Вся как есть тутока…
* * *
Грешен, грешен, грешен… Тысячу раз грешен.
А в зеркало глянешь поутру…
И ничего себе, вроде бы даже симпатичная морда, и ум в глазах, и фигура еще стройная.
И тихонько думаешь, ощущая талый ручеек в груди: «Чем бы можно себя еще потешить?»
* * *
Русская интеллигенция до сих пор существует.
К сожалению.
Один поэт все кричал: «Есть! Есть!» — и дико радовался по этому поводу.
Ну, есть, и что хорошего?
Почему нас так радует, восхищает, возносит то, что мы умнее, образованнее других?
А если еще какой-нибудь, на внешний взгляд, тупорылый чиновник занимает высокий пост? Да не дай Бог у него не совсем ладно с русским языком или с пониманием абстрактной живописи…
Как по-английски слово «нáчать»? Правильно — «бéгин»…
Сегодня в бане новосибирский интеллигент С. С-ко привязался к Г-му:
— Разве может человек с фамилией Черномырдин быть премьер-министром? У него ж на роже все написано. Его же слушать невозможно. Помилуй, Володя, у тебя бы, ей-богу, лучше получилось, ты, по крайней мере, без пяти минут профессор экономики.
— О чем ты говоришь, Станислав, власть и наука — абсолютно разные вещи…
Но мы не понимаем, что есть власть, и не хотим понимать.
(В бане за покером)
* * *
Сюжет из коммунистического прошлого.
Секретарь обкома по идеологии уламывает по телефону поочередно партком и ректорат пединститута, пытаясь пристроить на место ректора (ставшее вакантным) своего надежного человека. На другом конце провода упираются.
Упираются дружно, изо всех сил.
Секретарь делает передышку в трудной работе и набирает Москву — общий отдел ЦК партии.
— Алло, здравствуйте, вы нам выписали путевку в Пицунду на мое имя (имярек, Новосибирск)? Да-да, очень хорошо, спасибо. И билет заказали? Прекрасно. До встречи.
Выкурил сигарету. Что-то наказал секретарше. И снова звонок в пединститут:
— Алло, это опять я, вот что, дорогие товарищи, мне тут пришлось специально по вашему вопросу звонить в ЦК партии, я объяснил ситуацию и должен вам сказать — ЦК полностью поддерживает кандидатуру NN…
На другом конце провода молчание. Крыть нечем.
(Из рассказов «масона»)
* * *
В сегодняшних демократических условиях подобные ситуации решаются при помощи лобби, борьбы группировок, взяток и откровенного силового нажима — шантаж, угрозы, наемные держиморды.
А при царе?
При батюшке-императоре?
— С назначеньицем, милостивый государь! По высочайшему указу изволили прибыть, подумать только, какая милость.
— Да, но перед этим были представлены исчерпывающие рекомендации и настоятельные просьбы с мест…
* * *
Коммунистическое «искусство возможного» — это лишь некий гомункулус, выращенный на месте традиционной императорской власти.
Но даже эта искусственная по своей природе власть и политика, лишенная материнской истории и культуры, сумела остаться государственной и имперской.
И прежняя власть мне во сто крат милее волчьих законов демократии, где каждая ничтожная группа, имеющая в руках либо деньги, либо оружие, либо информацию, объявляет себя народом и требует своего права и своего времени у микрофона, у телекамеры, у кормила…
«Партия, дай порулить!!»
«Да нате вы!..»
И пошло, и поехало.
* * *
Было море русской жизни, плескалось оно по всему периметру евразийского континента, и всякой живности в нем полно было.
Но кто-то подумал: вольно ж ему плескаться без границ?
Давайте изладим прозрачные хрустальные аквариумы и посадим туда интеллигентных хвостатых пучеглазых рыбок. Так и сделали.
Поначалу рыбки были разные, всех оттенков, с забавными латинообразными названиями.
Но вскоре остались одни серебристые пираньи.
Этим тварям все время хотелось, чтобы корму было как можно больше, чтобы было много света и много свежих пузырьков воздуха, чтобы глупые зрители постоянно ими любовались и восхищались.
Но, не дай Бог, рука кормящего или чистящего аквариумы на лишнюю долю секунды задерживалась под водой. Пираньи моментально могли оставить несчастного без фаланги, без пальца, без целой кисти.
* * *
Интеллигенция сожрала Россию.
Из чувства несправедливости.
Или из благородного желания — спасти.
* * *
Как научиться не считать себя умным?
Я умный. Значит, мне нельзя говорить и делать глупости. Я связан по рукам и ногам.
А дурак всегда свободен.
* * *
Хотя бы на одного из прежних аристократов глазком глянуть.
Дикое поле.
Земля незнаемая.
На крик «ау-у!» эхом доносится «увы-ы». Повывели породу.
Еврейско-актерская содомократия отводит глаза толпе. Заговаривает, закруживает, задуривает. То смехом, то всерьез, то соло, то целыми тусовками. Но смысл этих бесконечных представлений остается неизменным: посмотрите, какие вы все выродки, бездари, недоумки, и как мы высокоинтеллектуальны и чрезвычайно талантливы.
И толпа смотрит.
Смеется над собой.
Вповалку ложится.
Дуракам закон не писан. Дурак счастлив. Чего ему себя стесняться. А на умного смотрит и жалеет беднягу. Сострадает.
— Эк, тебя, сердешный, ломает. Все от ума. Горе одно. Ты, вот что, в церкву сходи. Или давай я тебе бабу найду добрую…
* * *
Владимир Ильич Ленин, эталон русского интеллигента в его развитии через двести лет, все жаловался Алексею Максимовичу Горькому, что не встретил среди русских ни одного умного человека (исключая себя).
— В России умны одни только евреи, — говаривал Владимир Ильич.
Но не глупа ли сама мысль искать ум на родине Ивана-дурака?
Причем ум, понимаемый как гордыню и способность поверить алгеброй гармонию.
Сам марксизм — порождение великого европейского ума, смесь еврейского материализма и немецкой логической философии, был понят здесь как миф о справедливом царствии Божием, которое очень просто можно устроить на земле, т.е. понят по-дурацки.
* * *
А наивные, счастливо, доверчиво улыбающиеся дурни и дурочки на передаче «Поле чудес»? Как они самозабвенно крутят барабан в надежде на приз от заморского дяди.
Но к ним, к участникам, ничего не пристанет, они чисты.
Блаженны нищие духом. Блаженны чистые сердцем. И — «будьте как дети».
Но — режиссер…
Но — сценарист…
И эти — хохмачи-шоумены!
Эти — замыслившие слегка закамуфлированное унижение и глумление, когда за конфетку, которой трясут у самого носа, тебя заставляют встать на задние лапки — уж вам-то воздастся в полной мере; пять золотых монет, отнятых у Буратино на Поле Чудес, давно уже колосятся десятками и сотнями тысяч долларов…
Но забываете, все время забываете, что жизнь иррациональна.
Есть у Буратино Золотой ключик, у Ивана-дурака — крестик нательный.
* * *
Недопитая чашка кофе на блюдце с бабочкой. Чашка теплая с выщербленным краем, с пятнышком не отмытого варенья, с полустертой позолотой по ободку…
Почему целая чашка не так дорога, как эта со щербинкой?
Почему мы любим не сам родительский дом, а дыру в крыше из теса, из-за которой тек потолок во время дождя и приходилось на табуретку ставить эмалированный таз, в который звонко шлепались капли?
Потом крышу покрыли стальным жестяным листом, и мне приходилось каждое лето красить ее, привязавшись вожжами к телеантенне.
Потом я уехал в Новосибирск.
А через несколько лет под домом загорелся тлевший еще со времен войны угольный пласт… И дом вместе с целой улицей Циолковского и двумя соседними Покровского и Манеиха снесли бульдозерами.
Но дыра в тесе, затянутая жестким малахитовым мохом, так и жива в памяти, как жив звук разбивающихся о дно эмалированного таза дождевых капель в центре моей спальни.
* * *
Где же и вправду откопать для образца хотя бы одного живого всамделишного аристократа?
* * *
Власть знати.
«Власть наилучших» в дословном переводе с греческого.
На чем она была основана?
1) на воинской доблести в первую голову. Знатный род — род героя, багатура;
2) на знании культа и обрядов, также всех тонкостей управления массовым сознанием (жрецы). Это знание было традиционным и сокровенным. Русские цари были к нему приобщены;
3) и, конечно, на собственности, на экономике. Хотя здесь никакой прямой зависимости нет. «Знатный» совсем не обязательно «богатый».
Коммунистические идеологи были неплохими жрецами. Они понимали толк в массовых действах, обрядах и культах. Но всякий культ должен иметь под собой мистическую основу. А какую мистическую основу имели под собой первомайские демонстрации или, например, обряд принятия в пионеры?
Если напрячься и заглянуть в разные умные книги вроде энциклопедии Мэнли Холла, разумеется, можно на это что-нибудь ответить.
Но вообще для подобных действ нужна глубокая, осознаваемая самими жрецами традиция — тысячелетняя по своим корням. У коммунистов ее не было. У немецких нацистов, судя по всему, очень быстро формировалась. Но Германия рухнула, русские постепенно перестали верить в живого мертвеца. Два раз в год коммунисты поднимались на Мавзолей, но до прямого сатанизма так и не дошли.
Жрецы потеряли авторитет.
Военной знати постепенно не стало — маршалы Великой войны один за другим вышли на пенсию.
Аристократии не получилось.
Плутократия…
Охлократия…
Бюрократия…
Потом все это сдохло и превратилось в большую вонючую демократию.
Где наилучшие?
Прежних — к сожалению или к счастью? — уже не возродить.
Члены императорской фамилии живы и здравствуют. По всему миру рассеялся и многочисленный рюриковский род.
Но породу повывели.
Лет около пятнадцати назад умер последний великий аристократ той Империи, что была казнена в Ипатьевском доме, Владимир Владимирович Набоков. Великий писатель и ученый XX века, рафинированный русский аристократ с нормальной татарской фамилией, восходящей, возможно, к приближенным самого Чингисхана. Он умер в 1979-м в одной из бесконечных в его долгой кочевой жизни европейских гостиниц в полной уверенности, что на родине его вряд ли кто вспомнит. Зарубежная Россия — это европейский быт, европейские правила игры, внутри диаспоры — служение стране, которой на земле давно уже не существует. Страна эта частью ушла под воду, частью вознеслась на небеса.
Небесная Россия.
И Россия земная.
Где наилучшие для России земной?
* * *
«Люди длинной воли».
Это молодежь, отказавшаяся подчиниться законам рода в дочингисовой Монголии. Они селились отдельно от рода и жили по законам воинского братства. Они положили начало новой аристократии в империи Чингисхана. Это круг верных и круг сильных. Таких уже много. Их становится все больше. Они владеют оружием, деньгами, информацией. У них жесточайшая дисциплина, а предавший карается смертью. Когда они победят, в России перестанет существовать интеллигенция.
* * *
И наступит новая эра.
(Да, но в этом случае кто бы мне объяснил разницу между разбойником и героем. Например, где в современной Грузии банды, а где любимые народом политические лидеры? Т.е. победивший бандит становится национальным героем, а проигравший — остается бандитом.)
* * *
А я — либо перестаю существовать, либо беру в руки автомат Калашникова (гениального русского человека).
* * *
Брось, Юра, брось!
Не было никогда никакого мальчика, была девочка по имени Сонечка Мармеладова, но, увы, и девочкой ее в сегодняшнем смысле назвать трудно, так как девственность утрачена в подростковом еще возрасте, в заповедные вре-мена.
Интердевочка!
И очень кокетливая.
(На статью Ю. Горбачева в «Вечернем Новосибирске» о судьбах русской интеллигенции «А был ли мальчик?»)
* * *
Сезонные птичьи перелеты…
Гуси, чирки, славки, скворцы, малиновки, журавли, цапли, вальд-шнепы и пр., и пр., и пр. — свободны?
Они движутся по каким-то невидимым, начертанным в небесах линиям на протяжении тысячелетий, погибая во времена своих кочевий целыми тучами.
Свободный птичий полет…
* * *
Дмитрий Никулин.
По признанию Оксфордского университета — человек 1992 года. Парень неполных тридцати лет, полиглот и философ, издавший крохотную книжицу «Метафизиче-ских размышлений», где XXI философская миниатюра соседствует с двенадцатью графическими изображениями каменных палеолитических орудий — чопперы, рубила, резцы, просто странные, непонятно зачем обработанные камешки. Из их каменных наплывов и углов удивительным образом проглядывают то ли звери, то ли птицы, а может быть, и жители иного мира.
Метафизические эксперименты.
Никулин перебирает древние камешки.
Никулин произносит.
«…самое главное не в том, что мы можем, и даже не в том, что не можем, но в том, чего не можем не делать. Не просто выбор и отказ, — самый отказ от всякого выбора делает нас впервые ответственными и свободными».
Вот она — обнаженная и посрамленная исходная глупость экзистенциализма.
Не надо выбора.
Не надо брать на свою душу этот неподъемный груз.
Выбор давно сделан за нас.
Еще на Голгофе.
Надо просто слушать и следовать.
Надо подобно перелетным птицам знать свой «компас» и свое место в кочевье, чтобы спокойно и размеренно двигаться по начертанным в небесах путям.
Это и есть свобода.
Солдаты Великой Отечественной войны и воины Чингисхана были подлинно свободными.
* * *
Выбора и не было.
С самого начала:
«А теперь иду к Пославшему Меня, и никто из вас не спрашивает Меня: куда идешь? Но оттого, что Я сказал вам это, печалью исполнилось сердце ваше. Но Я истину говорю вам: лучше для вас, чтобы Я по-шел; ибо если Я не пойду, Утешитель не приидет к вам; а если пойду, то пришлю Его к вам…» (Иоан. 16:5–7).
Христос тоже не выбирал.
Он исполнял волю отца.
Страдал и сомневался вполне по-человечески, но шел по начертанному пути.
* * *
«Свобода совершается через добровольный отказ от нее: только отрешившись от стремлений, мы отказываемся действительно стремящимися и устремленными. У свободы нет выбора — мы вольны выбирать только в отказе от само-вольного выбора: потому свобода и свободна, что знает только один путь, — только одно, только одну, только одного».
(Д. Никулин, Метафизические размышления,
глава XIV)
* * *
Разбойники — это воля.
Волюшка. Вольная воля.
Это стихия, а значит своеволие, а значит — разрушение.
Монашество — это свобода.
* * *
Недавно братья-разбойники собрались на большой банкет, откупив для этого целиком ресторан в интуристовской гостинице «Сибирь».
Поводом послужил день рождения кого-то из «авторитетов». В зал ресторана стеклось около четырехсот человек. По периметру сидели бритоголовые боевики и рэкетиры в «адидасах», сидели не проронив ни слова, лишь обратив взгляды восхищения и гордости во главу стола.
В отделе по борьбе с организованной преступностью есть видеозапись этого впечатляющего торжества. Хотя я в ОБОП и не работаю, мир, как известно, тесен. Тесен он на-столько, что некоторые из моих близких знакомых были в числе тех нескольких приглашенных «гражданских» лиц, т.е. лиц со стороны. Их свидетельства, их эмоциональные фотографии о многом говорят и о многом заставляют задуматься.
Например, сидевшие за основным столом ни на первый, ни на второй взгляд не производили впечатления людей преступных, уголовных, более того, судя по одежде, по осанке, по манерам, в них ощущалось некое своеобразное благородство — сдержанная сила, достоинство, прямота. Поражала железная дисциплина и организованность внутри всего действа.
Когда «авторитет» говорил тост, в зале стояла полная тишина, вилка ни разу не звякнула, стул не скрипнул.
Пить — пили. Но даже к концу вечера в зале не было ни одного пьяного. На столе стояло, в основном, шампанское, хотя желающие наливали и коньяк.
За весь вечер было всего три или четыре тоста, которые повторялись в той или иной интерпретации.
Первый: «За родителей!»
Второй: «За дружбу и верность друзьям и Отечеству!»
Третий: «За погибших!»
Прослеживалась очень жесткая иерархия: бокалы поднимались лишь после того, как они поднимались во главе стола, никто никого не перебивал, каждый знал свой ранг, свою ступеньку.
Ближе к середине вечера в зале появился Олимпийский Чемпион вместе с известным рок-певцом Андреем Макаревичем. Публика встретила их с воодушевлением, хотя благопристойности и чинности происходящего появление знаменитостей не поколебало.
Чемпион быстро уехал, а Макаревич дребезжащим голосом пел свои демократические песни.
Милиция хладнокровно продолжала снимать застолье.
Официанты удивлялись порядку и трезвости в зале…
А цемент уже начал схватываться.
Цемент новой структуры и новой организации.
Он начал схватываться уже на нашем, губернском, уровне.
В его основе то, что Лев Николаевич Гумилев называл пассионарностью.
Люди, которые сталкивались со специфическим миром группировок либо случайно, либо по долгу службы (милиционеры, журналисты), с удивлением повествуют о незаурядных способностях воров в законе и «авторитетов». Прежде всего, это уникальная воля, которой зачастую хочется подчиниться, и, как правило, выдающиеся организаторские способности.
Но даже это, возможно, не самое существенное. Жизненная сила, энергетика, проявленная в этой породе людей, заставляет вспомнить об эпических временах. Так, описан случай, когда священник, похожий на берсерка, в недостроенном Бердском остроге вдвоем с беременной попадьей и в отсутствие служилых казаков, перебил неожиданно напавший конный отряд татар дрекольем, т.е. чуть ли не голыми руками, а потом попадья суровой ниткой и толстой цыганской иглой зашивала мужу распоротую саблей брюшину. После чего рана затянулась чуть ли не в одночасье.
* * *
Нечто подобное рассказывают и о нынешних.
Увы, пока они не стали священниками. Один из лидеров Первомайки — знаменитый пассионарий по прозванию Партизан, говорят, был оглушен на короткое мгновение своими недоброжелателями, после чего они его связали и засунули в петлю. Так оно было или не так, но предание утверждает, что Партизан сумел так напрячь мышцы шеи, что дыхание не прервалось, и он продержался в этом полузадушенном состоянии до прибытия подмоги.
Всего комплекса мифов и былей о Партизане я не знаю, но вот последняя, вполне достоверная история.
Партизан попал в какую-то страшную автокатастрофу и на «скорой» с проникающим переломом черепа был доставлен в Новосибирский НИИ травматологии и ортопедии. Кто только не побывал в этих стенах на улице Фрунзе.
Воспитанники Цивьяна, специалисты по разбитым черепным коробкам, поставили однозначный и категорический диагноз: «С такой травмой не живут. Не приходя в сознание, кончится».
Правда, то, что от них требуется в таких случаях, сделали исправно.
Но пациент попался с причудами. Через шесть с половиной часов он пришел в себя. Через сутки встал на ноги. И мигом — сначала в палате, а затем и на всем этаже стало чисто, спокойно и надежно, как в передовой воинской части. Даже тараканы куда-то поразбежались.
Все это происходило совсем недавно, как раз в то время, когда Андрей Макаревич пел своим новым друзьям в ресторане «Сибирь». А мои бывшие приятели, бывшие журналисты, бывшие бизнесмены (а ныне неведомо кто) — Коля Шемякин и Саша Безрядин создавали фонд трижды олимпийского чемпиона с Первомайки, величайшего спортсмена планеты, русского богатыря Александра Карелина.
Много чудес на свете, но, странное дело, в России их случается больше всего.
Ей-богу, это не так плохо. Это хорошо.
* * *
Лабиринт — апокалиптический символ.
Японцы поставили эксперимент над крысами. Был создан лабиринт в древнеегипетских традициях со множеством ловушек, капканов, западней и прочих испытаний, а в конце его сверхудачливую и сверхталантливую крысу, если таковая находилась, ожидало и вовсе смертельное препятствие, препятствие непреодолимое — некий Минотавр.
В результате множества экспериментов удалось найти крысу, обладавшую такой интуицией и ловкостью, каковая спасла ее во всех ситуациях и помогла преодолеть все препятствия, кроме последнего. И вот, когда гибель была неизбежна, экспериментатор пришел на помощь и выхватил крысу из пасти уже неминуемой смерти.
Эта божественная, для крысы, помощь подействовала на нее самым чудесным образом. Она почувствовала себя как бы под небесным покровительством. Когда ее вновь запустили в лабиринт, она с невиданной легкостью преодолела все прежние препятствия и западни, но самое непостижимое — она прошла и последнее препятствие — Минотавра, Сциллу, Харибду, огонь, воду и медные трубы, вместе взятые, — т.е. она совершила то, что совершить было практически невозможно.
Крыса просто-напросто отказалась от выбора.
Она полностью следовала по пути, указанному свыше.
Она ощущала себя бессмертной и, в сущности, была бес-смертной.
* * *
Чингисхан говорил, назначая нового военачальника: «Можешь казнить и судить своим судом всех своих воинов, за исключением тех, кого я знаю лично. Ежели они преступят закон Ясы, приводи их ко мне. Их судьба — в моих руках. И еще: заранее прощаю тебе девять твоих преступлений. Но за десятое ты будешь казнен».
Девять степеней защиты!
Девять жизней по сути имел каждый из Чингисовых темников.
Такого не знала ни одна армия, ни одно государство.
Его воины были бессмертны.
Поэтому пали Китай, Азия, Кавказ, а под деревянным помостом Калки была раздроблена и смешана с кровью и прахом княжеская доблесть и княжеская слава Руси и по-ловецкой Степи.
Еще через некоторое весьма короткое историческое время монгольские кони оказались под Краковом, под Иерусалимом, на берегах Адриатики и перед мутными потоками Ганга.
«Почему ты считаешь, — диктовал письмо римскому папе неграмотный Чингисхан, — что ты выражаешь волю небес? Я сегодня хозяин большей части Вселенной, и, значит, я выражаю на земле волю Всевышнего».
* * *
Иду по долгой-долгой снежной аллее, простоволосый и счастливый.
Время вечернее, тени исчезли, но тьмы еще нет. Небо чистое, без подсветки и напоминает вертикальную фиолетовую льдину. Снег отзывается влажным виноградным хрустом. Тишина да извилистая графика зимних деревьев.
Аллея уходит куда-то в сторону Юго-Запада (путь в Назарет), а в конце, в 20 градусах над горизонтом висит чудесная многолучистая звезда, похожая на небесный орден Андрея Первозванного. Так и сияет — одна-единственная на все вечернее небо.
Видимо, нечто похожее должны были ощущать волхвы.
Так бы идти и идти…
* * *
Господи Иисусе Христе, сыне Божие, помилуй мя грешного.
* * *
Так-то легче…
* * *
Невероятно, но и незыблемо то, что все мы (все-все в России) идем по этой темной аллее в направлении вечереющего неба и ведомые дивным знамением.
Даже когда враждуем, все равно — родные, близкие, свои.
Внутренней войны не получается, каинова ненависть осталась за неким рубежом, за пределами круга спасения.
Ни Лос-Анджелес, ни Нью-Йорк, ни Рим, ни Коза-Ностра, ни «Спрут», ни Медельинский картель, ни Пен-клуб, ни Международный Валютный фонд, ни масоны, ни сионисты нам, похоже, не указ.
Вера в чудесную звезду, звезду путеводную, единственную и недосягаемую (по меньшей мере, в этой жизни), как бы объединяет всю эту внешнюю глупость и грязь. Луч ее пронзил всю русскую поэзию одним дивным светозарным вектором:
Редеет облаков летучая гряда;
Звезда печальная, вечерняя звезда,
Твой луч осеребрил увядшие равнины,
И дремлющий залив, и черных скал вершины;
Люблю твой слабый свет в небесной вышине…
А. Пушкин
Казбек… на нем громады льда,
А над челом в его тумане мутном,
Как Русь Святая, недоступном,
Горит родимая звезда.
Д. Давыдов
Кругом блестят ковры лугов,
Зеленым морем льется поле,
И много роз и соловьев,
И все душа как не на воле!
Но вот ей, звездочкой во мгле
Блестит святое упованье,
Что где-то, темное земле,
Поймется же ее страданье…
Ф. Глинка
Но в искре небесной прияли мы жизнь,
Нам памятно небо родное.
В желании счастья мы вечно к нему
Стремимся неясным желанием…
Е. Баратынский
Тихо горишь ты, дочь неба прелестная,
После докучного дня;
Томно и сладостно, дева небесная,
Смотришь с небес на меня.
Жителя севера ночь необъятная
Топит в лукавую тьму, —
Ты, безвосходная, ты, беззакатная, —
Солнце ночное ему!
В. Бенедиктов
Там за далью непогоды
Есть блаженная страна;
Не темнеют неба своды,
Не проходит тишина.
Но туда выносят волны
Только сильного душой!..
Н. Языков
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
М. Лермонтов
Вон там звезда одна горит
Так ярко и мучительно,
Лучами сердце шевелит,
Дразня его язвительно.
Чего от сердца нужно ей?
Ведь знает без того она,
Что к ней тоскою долгих дней
Душа моя прикована…
А. Григорьев
Моя вечерняя звезда,
Моя последняя любовь!
На потемневшие года
Приветный луч пролей ты вновь!
П. Вяземский
Взглянул я на небо — там твердь ясна:
Высоко восходит она
Над бездной;
Там звезды живые катятся в огне,
И детское чувство проснулось во мне,
И думал я: лучше нам в той вышине
Надзвездной.
Л. Хомяков
Федор Иванович Тютчев с каким-то даже упреком и со-мне-нием, как бы не веря в реальность и истинность этого высокого ориентира, воскликнул:
Ты долго ль будешь за туманом
Скрываться, Русская звезда,
Или оптическим обманом
Ты обличишься навсегда?
Ужель навстречу жадным взорам,
К тебе стремящимся в ночи,
Пустым и ложным метеором
Твои рассыплются лучи?
Александр Блок всю жизнь словно избегал этого образа, но тем не менее написал одно загадочное стихотворение:
Да, знаю я: пронзили ночь от века
Незримые лучи.
Но меры нет страданью человека,
Ослепшего в ночи!
Ты ведаешь, что некий свет струится,
Объемля все до дна,
Что ищет нас, что в свисте ветра длится
Иная тишина…
Но страннику, кто снежной ночью полон,
Кто загляделся в тьму,
Приснится, что не в вечный свет вошел он,
А луч сошел к нему.
Весь поздний Пастернак насквозь пронизан лучами светлыми и древними, он, особенно в библейском своем цикле, доводит это радостное сияние до подлинного совершенства. И, наконец, «Звезда полей» Николая Рубцова:
Звезда полей во мгле заледенелой
Заворожённо смотрит в полынью,
Уж на часах двенадцать прозвенело,
И сон окутал родину мою…
Звезда полей! В минуты потрясений
Я вспоминал, как тихо за холмом
Она горит над золотом осенним,
Она горит над зимним серебром…
Звезда полей горит, не угасая,
Для всех тревожных жителей земли,
Своим лучом приветливо касаясь
Всех городов, поднявшихся вдали.
Но только здесь, во мгле заледенелой,
Она восходит ярче и полней,
И счастлив я, пока на свете белом
Горит, горит звезда моих полей…
* * *
И я счастлив.
Все видели, все сердцем понимали свет сей.
Родное это, родное…
Счастлив.
* * *
Россия — не нация.
Россия — континент.
* * *
Еще точнее — Россия есть континент, находящийся по-стоянно в состоянии глубокой медитации.
Медитация эта понимается, как стремление проникнуть за пределы материального бытия, за грань грубой реальности.
Погружение в область бессознательного. Но сие не сон, не летаргия, не кома.
Медитация есть своеобразное искусство внутреннего экстаза. Ученый и мудрый индус по имени Бхагван Шри Раджнеш утверждает в одноименной книге, что это именно так. И вот страну, целые века находящуюся в состоянии самопогруженности, не здесь, а там, эту, стало быть, страну на протяжении круглого столетия пытаются приве-сти в чувство всякие разные разночинцы, разумно-сентиментальные народники и трезвые марксисты.
Я раньше никак не мог сообразить, в чем смысл русской пословицы: «Пьян да умён, два угодья в ём». Как же такое может быть? Откуда угодья да, судя по смыслу, еще и пло-дородные в алкоголизи-рованной башке?
Спасибо индусу Бхагвану Шри, все как есть объяснил в своей книжке. Оказывается:
«…если вы можете контролировать химию своего тела, тогда вы можете пользоваться чем угодно потому, что вы остаетесь хозяином.
В тантре (особенно в «леватской» тантре) в качестве помощи для медитации используют алкоголь. И это может казаться абсурдным, но только казаться. Ищущий принимает определенное количество алкоголя и пытается сохранить ясность. Сознание должно остаться. Постепенно количество алкоголя повышается, но сознание должно оставаться ясным. Человек принял алкоголь, тело впитало его, но ум остается выше этого. Сознание не утрачивается. Тогда количество алкоголя все увеличивается и увеличивается. Так достигается состояние, в котором можно принять лю-бое количество алкоголя, а ум останется трезвым, способным ко вниманию. Затем можно пользоваться ЛСД».
* * *
Все, оказывается, просто.
Пока они на своём поганом Западе строили технологическую цивилизацию, мы занимались нормальной медитацией по леватской технологии с применением алкоголя. Причём сознание оставалось абсолютно ясным.
Но как только масонские архитекторы чуть ли не во главе со Львом Николаевичем Толстым довели народ до похмельного синдрома путём введения в России сухого закона, вот тогда-то всё и началось.
Выйдя из медитативного состояния и глянув на грешную землю, да ещё мучимые страшной головной болью, русские люди возненавидели и себя, и Отечество, и веру православную. Сознание помутилось, гибельно помутилось.
Хорошо — Сталин был с Кавказа, понимал толк в алкоголе, он быстро крутанул заржавивший было маховик винокуренной промышленности, и всё вернулось на круги своя.
В войну наркомовские «сто грамм» были коммунистической формой святого причастия.
К концу пятидесятых сознание просияло поистине кристальной чистотой, более счастливого времени в истории страны, наверное, не было.
В последовавшие годы пили всё больше и больше, но коммунистические тантры уже не давали прежнего вдохновения, прежней высоты и ясности духа.
Тантры надо было менять, а не сухой закон вводить.
Но перестройку начали с похмелья. И результат был аналогичен семнадцатому году.
Почему развалился Союз Советских Социалистических Республик объяснил поэт Анатолий Маковский. Он ещё лет тридцать назад написал стихотворение «Охота на змея», где живут такие две строчки:
Есть иллюзия и явь,
Человечество и я…
Человечество — иллюзия, тогда и союз между людьми — тоже иллюзия (союз между прибалтом и таджиком, якутом и армянином), но пока эта иллюзия существует, существует и иллюзия Союза как великого государства, в котором при относительном благополучии и со значительной долей безопасности существует (реально!) индивидуальное «я» каждого.
Но как только мы объявляем наших союзников иллюзорными, тут-то и начинают литься обильные и вполне реальные потоки людской крови. Чур, меня, чур! Отойди от меня, нечистый!
* * *
Могут ли объединиться тюремщик и заключенный?
Могут.
Когда тюрьма горит.
А омоновец и гэбист с мафиозным авторитетом?
Элементарно.
Приехал прошлым летом отряд чеченцев в Новосибирск, этакая налоговая инспекция, вооруженная автоматами «узи», приехали ребята с добрыми намерениями — обложить данью фруктово-продовольственные рынки города…
Но ничуть не бывало!
У нас — свои князья: есть кому собирать подати.
А повторная дань еще со времен княгини Ольги называется данью хазарской, за нее мужу Ольги корыстолюбивому князю Игорю Олеговичу древляне попросту голову снесли. Вот и наши местные власти не потерпели повторного налогообложения. Милиция на этой почве очень быстро нашла взаимопонимание с местными, своими группировками. И чеченцев без особого шума, буквально в считанные дни вытеснили из города.
* * *
Когда в огород с обширными грядами какой-нибудь редкоземельной капусты запускается чужой блудливый козел, козел и знать, может быть, не знает, что этой капустой кормятся не только сотня-другая кроликов, но еще два сторожа с ружьем и два волчьих выводка, как минимум.
Не дай Бог, наши кремлевские правители надумают запустить бородатого заморского козла Бафомета в наш огород на свободный выгул. Может статься, что сторожа и волки выступят на защиту кроличьей капусты единым фронтом. И останутся от козлика — рожки да ножки.
* * *
А уж объединившись, они смогут слопать кого и что угодно… Включая президентскую республику.
* * *
Серое первое мая.
Идет дождь.
Мокрый нерешительный снег пару раз пытается перебить его шепот и шлепанье.
Но дождь идет.
И продолжает идти.
Время дня, время года и время как таковое как бы смикшировано, смазано. Его нет.
Нет времени моей жизни.
Нет исторического времени.
Есть серое тусклое пространство, в котором идет дождь.
Вот это и есть средневековье, когда твоя душа затеряна в серых просторах среди дождей и ночного мрака.
Она свободна.
Она пробует свои силы.
Она открыта для молитвы.
* * *
Душа не терпит хронологического времени и механических теорий прогресса. Она непременно норовит сорваться с этих монорельсовых катушек в экзистенциализм и самоубийство.
* * *
Как только ее возвращают в замкнутый, запрограммированный мир, в линейную систему координат (конец XX века, например), ощущение целостности и ценности бытия исчезает, утрачивается.
Время с тиканьем часов и сторожевыми курантами похоже на клетку. Щегол в клетке сдохнет рано или поздно, а его пение сменится щебетанием канарейки или неразборчивой чушью попугая.
Пусть будет средневековье.
Пусть идет дождь.
* * *
Сын спрашивает старенькую мать, которой уже под восемьдесят:
— Мама, как ты будешь голосовать на референдуме?
— Наверное, против президента, сынок, много неправды от него…
Через пару дней звонит сын в городок Каргат, спрашивает у матери — как доехала из Новосибирска домой, как проголосовала.
— Все хорошо. Все слава Богу. А проголосовала за Ельцина.
— Что так? Ведь не собиралась.
— Не собиралась, Саша, но, знаешь, он все-таки русский человек…
1993–1994
(Окончание в сл. номере)
[1] Книга написана в 1993–1994 годы и до сих пор не была напечатана, хотя прошло уже больше десяти лет, поскольку, по словам автора, текст неудобный, не ко двору ни правым, ни левым, ни либералам, ни патриотам. Небольшой фрагмент (менее полулиста) выходил в журнале «Новая Россия» в 1998 г. Редакция, несмотря на несогласие с целым рядом высказываний Берязева, тем не менее, сочла возможным и нужным опубликовать текст на страницах журнала. — Ред.