Рассказы
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2005
Виталий ПЕЧЕРСКИЙ/ Аахен /
Лазоревый клуб
Сдувая толстый слой пены в стакане с лимонадом, покупатель спросил продавца:
— А вы как живёте?
— Я живу хорошо, — ответил продавец, натягивая белоснежные нарукавники и опуская розовые ладони на ряд вымытых стаканов, расставленных на подносе. — У меня жена, дети, собственный дом. Если на воде можно построить ГЭС, то почему на ней нельзя построить дом?
Лето. Вечер эпохи всеобщей торговли. В небе бойкий Меркурий со спутниками меркурятами. Город не спит. Пустой Дéбетный переулок. Вокруг домов, силуэтами выступающих из сумерек, густой туман, настолько плотный, что не видно двора за оградой.
Особняк на окраине переулка. За забором двор, погруженный в безмолвие. Если подойти к решётке забора совсем близко, то в глубине двора становятся различимы силуэты стриженных деревьев и пузатый маяк дозорной башни. Наверху, в кабине, светло. Здесь дежурный индеец-курарист с пером за ухом и плевательной трубкой на плече. Вот воин строгий и суровый…
Раньше особняк охранял злобный волкодав Тузик. Совсем недавно, напуганный привидениями и ночными духами, пес сбежал вместе с будкой. Индеец, иногда вступающий в контакт со здешними привидениями, узнал истинную причину бегства храброго волкодава. Пёс без памяти влюбился в красивую молодую дворняжку и бежал к возлюбленной псине вместе с жилой площадью.
Владельцы особняка заменили собаку множеством охранных устройств с индейцем-диспетчером. Дистанционным пультом он включает желтый противотуманный фонарь под козырьком у калитки и спрашивает:
— Икито там?
Его голос весом и груб, но, искаженный громкоговорителем домофона, становится хриплым и тонким.
Пропахший заговорами и революциями особняк принадлежит товариществу «Лазоревых полковников». Вход сюда только по пропускам. Члена клуба нелегко опознать. Внешне лазоревый полковник напоминает простого смертного. Товарищ предъявляет пропуск, идёт через двор и входит в услужливо распахнутую слугой дверь особняка. Гардеробщик принимает у товарища верхнюю одежду и выдает ему персональный лазоревый блейзер с монограммой на нагрудном кармане. Постояв у зеркала, член клуба не спеша поднимается по мраморной лестнице сковаными ажурными перилами в обеденный зал, где собираются «лазоревые».Кухня здесь превосходная, за стеной ресторан «Кавказ». Столовый залклуба — типичное место сборищ сэров, пэров, хэров и прочих вершителей. Здесь любят хорошо поесть, выпить. Иногда после обеда поют «клубную печальную»:
Быть может, за стеной «Кавказа»
Сокроюсь от твоих пашей,
От их всевидящего глаза,
От их всеслышащих ушей.
Архитектура клубного особняка полна загадок. Члены товарищества «лазоревых» знают: в родном клубе есть всё необходимое для жизни. Клуб не только явка «лазоревых» товарищей, но и надёжное убежище на случай войны. И Боже упаси вас подумать об этом доме, как о чём-то монструозном, о бункере с рюшечками. Нет! Прежде всего, это выдающееся произведение строительного искусства. Он изящен и внутри и снаружи. В нём шик, в нём бездна комнат и помещений, зал собраний, спортзал, сауна, бассейн. На его стенах шёлк и росписи. На плафоне в зале собраний «Демон» Врубеля, точно такой же, как на картине, но только с разведёнными руками, дирижирующими собранием. В спортзале античный горельеф «Битва людей и титанов» из гимнастерия в Ольвии. Библиотека. Там стремянки, помнящие ступни древних, и старинные книги со шнуровыми жильными переплетами, медными наугольниками, ажурными застежками. Курительная с камином ибаром. Литьё. Мраморные львы у входа. Купол с флюгером. Оранжерея. Там грот и золотые рыбки в аквариуме. Паркеты с полотёром. «Трон» — так на «лазоревом» жаргоне называют золотой унитаз, одну из достопримечательностей клуба. В особняке старинная, очень дорогая мебель от вельмож. Она вся живая, скрипучая, говорящая — иногда кресло более нужно, чем тот, кто в нём сидит; картины, безделушки и прочие вычуры. Говорят, есть даже потаённая спальня для старческих амуров президента клуба. О том, кто президент, и о том, где эта спальня находится, никто из членов клуба не знает. От имени президента клуба собрания ведёт церемониймейстер, слуга-интеллектуал, хранитель гонга и печати заведения.
Этика «лазоревых» элементарна. В пределах клуба не действуетопределение: «человеческое существо это толпа». Нет! В одном человеке неможет быть много разных людей. Каждый «лазоревый» — воплощенная ответственность. Это клуб ответственных товарищей, это ночной клуб.
Крадущееся по вечерам в «Лазоревый клуб» существо загадочно, оно боится дневного света, людского глаза. В клубе не только развлекаются, но и вершат очень важные дела. У товарищей мода — ходить в прорезиненных плащах с капюшоном, даже если нет дождя. Было время, мальчишки из соседних с клубом домов пытались срывать с «лазоревых» эти нелепые балахоны. Но шалуны на следующий же день исчезали, а их матери и отцыходили по переулку на цыпочках с опущенным в землю от позора взглядом — такова власть лиха! Ровное, благополучное во всех отношениях существование клуба достойно любых жертв.
В полночь в клубе ужин. В столовой лазоревые волны клубных блейзеров накатывают друг на друга. Кроме монограммы на груди, у членов клуба звездочки в петлицах. По их количеству узнаешь, с кем имеешь дело. Если на блейзере одна звёздочка — перед вами простой полковник, если две — старший. Некоторые люди из клубной челяди ненавидят особо придирающихся простых полковников, обращающихся к слугам на «ты». Старшие же товарищи более строги и ровны в обращении с прислугой и всегда говорят ей: «Вы». Слуги посмеиваются над простыми полковниками:
— В петлице одна звезда, а лютует, как старший член!
Холопы из клубной челяди нередко платят своими жизнями за прихоти товарищей. «Если есть холопы, то должны быть и прихоти», — говорят в клубе. «Ваше время желать, товарищ!» — это любимая фраза членов клуба. Её с нетерпением ждут все, а произносит её церемониймейстер, указывая жезлом на счастливчика, готового загадать желание. Высоки товарищи, неподсудны, никто не знает их лиц…
Товарищи полковники чем-то неуловимым похожи друг на друга. Все рослые, все поджары, все ценят непроизнесённое слово, все говорят жестами, все жгучие брюнеты, повязанные круговой порукой. Клубный устав свят для товарищей. Они все скучны, как вороны. Они каркают,моргая и ёжась. Все курят одинаковые сигареты «Дым отечества». Все пьютклубный портвейн и говорят, что клубный дух — это перегар. Собрание «лазоревых полковников» напоминает хунту, все дисциплинированы и молчат. На самом деле «лазоревые полковники» — изощрённые человеческие существа. Любой из товарищей не только большой оригинал, второго подобного нет и не будет, но и старается приложить все силы своей богатой души на пользу другим членам клуба. Каждый из полковников, и т. Штык, и т.т. Парад и Мордобой, и т. Поп, и Академик, и Библиотекарь — начальники тайн. Все они искренне рады, если могут оставить дела по заведыванию своими тайнами и собраться в клубе и немного отвлечься от забот своих праведных. Полковники очень устают, приводя в движение рычаги воздействия по управлению своими тайнами, людьми и событиями. Тайна всегда рождает интим. «Клуб лазоревых полковников» и существует именно ради этого внутреннего интима, возникающего на досуге.
«Развлечения — дело государственной важности. Игра — природная потребность человека, она должна быть организованной и управляемой. От каждого игрока по способностям, каждому по потребностям».
Развлечения в клубе ответственные. Глава клубной челяди — дворецкий играет на баяне и пьет водку из бокалов для вина, и когда напивается, тихонько выкрикивает в тишину клубных комнат: «Я гегемон,товарищи! Я гегемон! Я кончил му-му-дилище по классу бокала!». Его слышит церемониймейстер. Он знает, что имеет в виду дворецкий. Он хочетсказать, что кончил музыкальное училище по классу вокала, но петь иособенно солировать, не дозволяют. Слуга есть слуга, а поют и веселятся здесь только «лазоревые».
Клубный шофёр-конюх (он ухаживает за лазоревым фиакром, запрягающимся единственной в городе объезженной зеброй, но имеет также мотор и может ездить сам, без лошади) наблюдает за коллективом слуг, чтобы не натворили чего-нибудь лихого и сидели тихо, когда в клубе нет игр или заседаний. Слуги завистливы, конюх говорит им:
— Не стоит завидовать тому, чего у вас никогда не будет. Люди равнытолько в игре.
Игры и развлечения «лазоревых» разнообразны и захватывающи. Фантазии товарищей нет предела. Недавно играли в игру «Конец Азии». Кто хорошо знаком с реальной географией, тот знает: Азию от Америки отделяет узкий Берингов пролив с островами Диомида посредине. Товарищи полковники, обновляя коллектив челяди, уволили её в полном составе, кроме дворецкого, зоркого конюха и церемониймейстера, предложив бывшим слугам покинуть Азию в направлении Америки через этот самый пролив.
— Куда же мы пойдём? — возмутились слуги.
Но товарищи полковники сказали челяди:
— Оставаться вам у нас никак нельзя. Мы этого не желаем.
И побрели слуги по толстому, мутному льду из Азии в Америку. А там — закрыты ворота. Никто не хочет их там видеть.
— Куда же мы пойдем? — сказала азиатская челядь. — Нам нельзя возвращаться.
— Идите куда хотите, — сказали на том берегу.
Дверь в Азию закрыта, в Америку тоже, а тут — весна и лёд начал таять… Если бы не острова Диомида, пропала бы старая клубная челядь в мутных северных водах. Вот так и были заселены острова Диомида, где никто добровольно селиться не хотел. И сердце «лазоревой челяди» успокоилось этим приобретением. Такова была реальная польза от игры «Конец Азии».Неважно, что многие потонули в океане, зато некоторые до сих пор хорошо вспоминают «Лазоревый клуб» и доброту товарищей полковников, выгодно отличавшихся от прочих хозяев тем, что после увольнения просто отпускают на все четыре стороны.
«Лазоревые» обожают спорт. Сегодня в клубе спортивная игра «Метание карликов». Это старинная забава, до сегодняшнего дня доступная немногим, тем, кто в состоянии «держать» для этого необходимое количество карликов. В клубе их много, целый вольер.
Содержать карликов — дело хлопотное. Метаемый время от времени карла ожесточается, превращаясь в буквально «неуловимого мстителя». Онначинает вредить, сбегает, его трудно поймать. Но этим жажда мести засудьбу живого мяча не ограничивается. Карлики вечно беременны мысльюо мятеже: «Бьют, а плакать не дают!» Их постоянно обвиняют в демагогии. Карлики с удовольствием ломают вольер, портят клубное имущество, и однажды чуть не угнали клубный фиакр вместе с запряженной в него зеброй.
Чем талантливее карла, тем ужаснее его судьба. Усмирение карликов происходит также через игру. Она называется «А ну-ка, отними!» Это игра на выживание. Под пулями «лазоревых» в вольере суетится дюжина карликов, отбирая друг у друга один-единственный бронежилет. «А ну-ка отними» — игра, где погибает тот, кто уступает бронежилет другому. Полковники используют пистолеты с глушителем и холостые пули, но карлики об этом не знают и мрут, в основном, от страха, не от ранений. Обессиленные, они падают на землю вольера и смотрят в ночное небо. Их души медленно отлетают к небесам, глаза закрываются. В небе тоже есть карлики, чёрные и белые. Так называют некоторые звезды. После усмирения негодующих, новых карликов закупают у бродячих торговцев уродами.
В «Метание карликов» играют по ночам во дворе клуба, имеющем множество естественных препятствий. Дневное метание привлекло бы слишком много любопытных — в переулке днем полно народу. Это крайне нежелательно для товарищей полковников, оберегающих клубное инкогнито.
Игре предшествует короткая разминка. Товарищи полковники в спортивной форме с наколенниками и налокотниками из поролона, в специальных шлемах, строятся в шеренгу во дворе, освещенном прожекторами. Несколько минут они делают гимнастику, разогревая мышцы. В ночной тишине слышны звуки напряженного дыхания, в сыром воздухе — пар из разгоряченных предчувствием игры ноздрей. Челядь во дворе с любопытством наблюдает за происходящим.
Аллегорический смысл метания в том, что эта игра символизирует достижение цели. Карликов метают именно в цель, для чего необходимо в достаточной степени ненавидеть метаемого. Метающий внушает себе: «Эту мерзость мало ненавидеть, её нужно уничтожать!» И, представьте себе, такая нехитрая суггестия улучшает результаты метания. Главное для метающего — помнить основную заповедь игры: «Метая карлу, сам не упади лицом в грязь».
Капитан команды метателей свистком подаёт сигнал о начале игры. Сердца карликов в вольере от страха замирают. Метатели выхватывают их из вольера по одному. Рука полковника ястребом падает на голову метаемого. «Лазоревый» с живым мячом в руках выбегает в центр круга, образованного товарищами, и делает вбрасывание. «Ап!» и несколько десятков рук вонзаются в небо, откуда яблоком Ньютона стремится к земле насмерть перепуганный броском карла. Метаемый визжит благим матом. Дворецкий, наблюдающий за метанием с крыльца, приклонившись к дверному косяку и скрестив ноги, с восхищением думает:«Теперь-то я понимаю, что означает “прокатиться с ветерком!” Это когда от скорости у тебя вырываются наружу кишечные ветры».
Но карлику не до шуток. Жадные глаза полковников впиваются в разыгрываемого карлика по кличке «Король Додон», стремящегося к земле. На его физиономии, отороченной густыми волосами и бородой, появляется философское спокойствие, раздражающее «лазоревых». Король Додон умный карлик. Он знает, на небе для людей нет жизни, но и на земле не легче. (Нет счастья на земле, но нет его и выше). Тоненький крик Додона:«Прочь, демоны!» бодрит метающих. Писк Додона тонет в лазоревом крике: «Лови его, товарищи!»
Карлик в забытьи. Он привык ко всем этим «лазоревым» безобразиям, его метают уже не впервые. Сами же карлики не терпят таких умников в своей среде. Коллектив метаемых карликов сам выдаёт «лазоревым» неугодных, тех, кто пытается разводить надежды в вольере. Горько усмехнувшись, Король Додон делает кувырок в воздухе и тут, прямо с неба, его хватает полковник Парад, начиная движение к сетчатой лузе, закреплённой на торцевой стене особняка, где нет окон. Именно сюда нужно метнуть карлика. Чтобы Додона у него по дороге не отняли, он производит с карлой то же, что делает баскетболист с мячом, ударяя его о землю постоянными шлепками. Поддерживая живой мяч в движении между ладонью и землёй, Парад двигается через газон, где Короля Додона у него пытаются отнять другие игроки.
— Стой, — кричит Параду Мордобой, в запале игры способный на всё, чтобы только отнять живой мяч у соперника. Он толкает Парада в бок плечом, и Парад, не способный устоять на ногах (Мордобой — десятипудовый гигант), валится в траву, поджав от боли ноги.
Челядь, взволнованная падением одного из товарищей, кричит: «И я! И я! И я!», мысленно приобщаясь к игре, в которую никогда не сыграет. Слугам хочется бежать за т.т. Парадом и Мордобоем и отнимать у них карлика, но нельзя! нельзя! нельзя! Не смей, не моги, не беги! Товарищи грозно смотрят на челядь.
«Что это за слуга, который видит себя услужающим? Он не должен этого видеть», — думает Мордобой.
Мяч, успевший за этот короткий миг перевести дух, снова в игре — пока карлика пасуют и футболят, всё в его голове переворачивается. Его мысли перебиваются щелчками о землю. Пропал день, на который рассчитывал карлик. Он самоучкой овладевает иностранными языками. «Почему я должен сегодня страдать за других? — грустно думает карлик, внутренне, однако, сожалея, что этот кошмар не обставлен как-нибудь героически. — Мне это не подходит. Почему я вообще должен быть мячом?»
Он бы всем другим кошмарам предпочёл кошмар подвига.
— Быстрее! — подбадривает себя полковник Мордобой, завладевший карликом. — Только напор и скорость, иначе не пройти этот пикет.
В просвете между кустами, на узкой песочной дорожке выстроились стенкой три товарища Поп, Академик и Библиотекарь, в сумме составляющие те же десять пудов игрового веса, что и полковник Мордобой.
«Атакуют вряд ли, — подумал Мордобой, — кишка тонка!»
— Мы их обмотаем! — закричал Мордобой и посмотрел на карлика, подпрыгивавшего между сырой травой и ладонью. — Главное не упустить тебя и футболить до цели без распасовки!
— М-м-м-ы о-об-об-мотаем-м-м-м! — заверил Мордобоя карлик, стукаясь то макушкой, то пятками о пыльную поверхность песочной дорожки.
«Какая у него жесткая ладонь, — подумал карлик. — Эх! Поменяться бы местами с Мордобоем, я бы его так метнул!»
— Аут, — грозно заорал Мордобой, на бегу врезаясь в стену из товарищей. — Всё! Обмотали! — перестав делать корпусом обманные движения, Мордобой схватил карлика обеими руками.
— Во всём виноваты вы, Поп, — сказали Академик и Библиотекарь, вставая и отряхиваясь, — вы и ваши мечты о послеигровом стерляжьем рауте! Надо было не рассуждать на посторонние темы во время игры.
Мордобой львиными прыжками приближался к линии броска. Посадив Додона на вытянутую ладонь правой руки, придерживая его за макушку левой, он уже прицеливался.
— Можно! — пискнул Король Додон.
Пружина правой руки Мордобоя стремительно разогнулась, и карлик отправился в полёт к сетчатой лузе. Наблюдая за летящим, полковник Мордобой почему-то ощутил неосознанную ранее потребность побывать в шкуре метаемого и внутренне даже позавидовал ему: «Он знает, что такое полёт! И что ему наши паркетные шалости, и что ему эта жуткая, ненавистная клубная дисциплина!»
Желание поменяться с карликом местами было мгновенным. Усилием воли полковник Мордобой вернулся в привычные эмоциональные рамки и заставил себя испытать снова «дикарское» желание добыть победу любой ценой.
Король Додон летел. Оценив положение своего тела в пространстве, он решил, что лучшего момента для мести не будет. «Эта игра — голоечленовредительство», — подумал Мордобой, обнаружив, что ободрал колени.
В этот момент король Додон издал почти ультразвуковой вопль:«Ненавижу!» и резким движением соединил в воздухе руки и ноги, захватив ступни ладонями. Этот нехитрый крендебобель резко нарушил траекторию полёта. Не долетев до лузы, король Додон врезался в стену и пробил её своим крутым лбом насквозь.
— Офсайт, — сказал полковник Парад. — Игра остановлена.
Челядь, обмотанные товарищи Поп, Академик, Библиотекарь, другие члены клуба, наблюдавшие за игрой с балкона, окаменели от восторга и ужаса. Король Додон проломил собой стену!
Из пролома наружу вырвались белые клубы пыли.
— Как дым из пушки! — с досадой крикнул полковник Мордобой. — Дворецкий! Лестницу, фонарь, быстро!
«Удивительно, но в этом месте действительно не должно быть никаких пустот, кроме дымохода», — подумал Мордобой, самолично приставляя доставленную лестницу к провалу. Прикрыв футболкой нос и рот, жмурясь от пыли, он медленно полез вверх. Мордобой сунул руку в пролом, извлёк оттуда окаменевшего, травмированного карлика и сбросил его вниз. Чихнув, он пристегнул фонарь к поясу и шагнул в затуманенную пылью комнату.
Полковник Мордобой всегда помнил, что он военный. В последний раз такое сильное любопытство разбирало его в разведке, лет двадцать назад, когда он был ещё лейтенантом и командовал разведротой в действующей армии: «Что же здесь прячут?».
Пыль осела. По стене запрыгал луч от фонарика. Под ногами на полу захрустела битая штукатурка. Дезориентированный пылью, Мордобой сплюнул.
— Ой, — вдруг сказал кто-то. — Зачем же плеваться? В приличном доме всегда есть плевательница.
Мордобой от неожиданности, — видимо, он попал в кого-то, — вытянулся по стойке «Смирно» и сказал:
— Виноват! С кем честь имею? — он вынул из кармана лазоревых с лампасами спортивных трусов чистый, сложенный вчетверо носовой платок, чтобы предложить его оплёванному.
В запылённом пространстве всё ещё было плохо видно. Мордобойсмахнул с бровей серую мукý пыли, кашлянул и уставился в пространство перед собой, пытаясь рассмотреть того, кто с ним говорит. В паре метров от полковника стояла широкая кровать, считавшаяся списанной с баланса клуба. Членам клуба хорошо было известно это старинное ложе, пришедшее в негодность от амуров дворецкого с официанткой Анной, уволенной вместе с кроватью. Дворецкого тогда от потери места спасла не столько публичная клятва об отказе от прелюбодеяний, сколько признание церемониймейстера об отданном им дворецкому негласном распоряжении спать с Анной, чтобы дознаться от неё, что думает челядь о своих хозяевах.
«Хороша была кровать, — подумал Мордобой, теребя в памяти острые эпизоды из ночной клубной жизни».
Он приближался к мастерски выточенным шишечкам на спинке кровати, покрытым мукóй осыпавшейся штукатурки. Пыль совсем уже осела. Перед горе-метателем на постели лежал покрытый пылью, как тальком,старец с бритой головой, торчавшей из подушки как нечто отдельное от длинного, узкого тела, обтянутого ночной рубашкой.
Убоявшись своего вида и лысины, старец проворно сунул ладонь под подушку и вынул оттуда длинную, как напалечник, каракулевую шапку. Торопливым движением он натянул её на череп: «Шахер, махер, парикмахер!»
Гардероб обнаруженного как-то странно подействовал на полковника Мордобоя. «Лишенец! — подумал Мордобой. — Он пугает, а нам не страшно!» Полковник боднул головой и опустил ладонь на шишечку кровати, запорошенную пыльным снегом, пропахшим сдобой — здесь должен быть дымоход кухонной печи!
— Здесь я, — сказал старик в каракулевом колпаке, — не бойтесь!
— Натуральный арлекин! — сказал Мордобой, дивясь на ромбовидные обломки штукатурки, равномерно покрывшие тело неизвестного. — Вижу, что это вы, и не боюсь. Почему я должен бояться? Я член клуба. А вот вы кто такой? Здесь вообще не должно быть никаких комнат и тем болеепосторонних людей!
— Это тайная комната, — признался церемониймейстер, входя в помещениечерез внезапно раздвинувшиеся стены. Он приложил указательный палец к сомкнутым губам, предлагая Мордобою замолчать.
— Лихо! — Мордобой присвистнул.
— Действительно, лихо, — сказал старец, вращая глазами в орбитах, — оно всю жизнь меня преследует.
— Что это за бомж? — разом вскричали дворецкий, конюх, несколько членов клуба, устремившиеся в просвет между раздвинувшихся стен вслед за церемониймейстером. Все они не скрывали удивления.
— Я совсем не так стар, товарищи, — признался старик, — просто у меня была очень трудная, изматывающая жизнь. Можно сказать, год за три шёл, это что касается возраста. Вот и считайте, если человек до ста, ста двадцати годков в среднем жить должен, то с учётом один к трём сколько получается? — старец с досадой цокнул языком.
— Что-то не верится, — строго сказал Мордобой, подступая к неизвестному, — год за три!
— Какой нахальный бомжик, — всплеснул ладонями дворецкий, — рассуждает!
— Но, вы, — сказал полковник Мордобой старцу, — перестаньте паясничать! У нас закрытый клуб, а не «Безенчук и Нимфа», как это называется. Здесь это не положено!
— С природой, если её только не обмануть, не поспоришь, — вздохнул старец. — Вы меня утомили, товарищи!
— Нет, так нельзя! Так совсем нельзя, — сказал дотошный Библиотекарь. — Сначала надо хотя бы установить личность!
— Тебя как зовут, старый хрен? — поинтересовался Мордобой, спонтанно переходя со старцем на «ты».
На старца завели личное дело. Пока его заполняли, старик жаловался наобщий, неверный подход к его случаю, отсутствие уважения к старости инеискренность товарищей. Он сказал, что ничего определённого о себе сообщить не может, поскольку у него склероз. За несколько минут в деле образовался оазис из фотопортрета, нескольких справок и характеристики, приклеенных на серый лист макулатурной бумаги с пометкой «общие сведения». Старику присвоили клубный псевдоним «Призрак коммунизма».
Старец вел себя фамильярно, щелкал пальцами, икал и сводил брови к переносице. Полковники боялись обнаружить в его лице всемогущего шефа клуба, личность которого по уставу должна была сохраняться в тайне. Челядь говорила о том, что это, как пить дать, провокация, дело его рук.
Товарищи не привыкли к молниеносной смене могущества полным бессилием. Старик — угроза для клуба, если только он не сам шеф-проказник. В сомнениях прошло несколько часов. Кое-кто из «лазоревых» возмущался больше других. Поп, противясь чуждому духу в особняке клуба, сказал: «Зачем нужно заводить личное дело на мертвеца?» Куратор культа предложил узнать у старца, не маг ли он, не чародей ли?
— Оставьте его, — сказал полковник Парад, — чтобы сделать из него козла отпущения, не обязательно знать о нём все!
— Хорошо, — сказал церемониймейстер, с ужасом глядя на часы. — Скоро утро. Нужно что-то решать.
— А что решать? — усмехнулся старец. — Я голоден! Вот, что надо решать.
Ему принесли еду. Одно яйцо всмятку, горячий тост с маслом, буженину «Скучную» с горошком, ветчину «Страсти по Наф-нафу» с картофелем, кипяченую воду и ананас.
— Я знаю этих нахалов, — сказал дворецкий, глядя на проголодавшегося старца, — он будет умирать десять лет, но ещё всех нас переживёт. Натуральный альфонс!
Старик воспротивился навешиванию ярлыков.
— Я не альфонс, я и до революции жил в этом доме! — сказал он. — Точнее говоря, этот дом просто был построен надо мной, я был на этом месте всегда!
Караван его племени ушёл из этих мест. Он, видимо, отстал, или его «отставили», и он забрёл сюда, чтобы просто быть. Над его головой построили крышу, вокруг него возвели стены, чтобы он не умер просто на улице от дождя и ветра. Ему просто негде больше умирать. А тут буженина «Скучная».
— Буженина «Скучная» — сорт особенный, — вздохнул старик, сося беззубым ртом ломтик буженины и мечтая о ветчине «Страсти по Наф-нафу». — Я вам признаюсь, товарищи, обжорство — это единственное, что я могу противопоставить жестокости бытия. Кроме еды, сна, воспоминаний я — вне игры.
— О, вы, наш злейший друг! — возмущается притомившийся в напряжении дворецкий. — Товарищи устали ждать. Ну, когда же вы это…
— Сыграете в ящик? — закончил фразу полковник Мордобой. — Наш Завтрюк, курирующий игры, сказал, что еще древние заметили: вне игры только Бог и скотина. Но это было вчера, а сегодня они тоже играют. Играют все!
— Вы хоть бы представились, — произнес Библиотекарь, ведущий личное дело старца.
— Называйте меня господин Ананасов, — сказал старик, снимая вилочкой с тарелки шайбу ананаса. — Моя покойница-жена очень любила ананасы, я за ней просто не успевал. Она меня так называла. А какие руки были у моей жены Венеры! Ах-ах-ах!
— У Венеры? — сказал Парад и усмехнулся. — Дядя Аполлон и тётя Венера!
— У нашей Венеры во дворе в саду руки пропали, — сказал дворецкий.
— Им кто-то ноги приделал! — усмехнулся Мордобой. — Есть идея, — сказал он и исчез.
Старец поел, громко икнул и поправил под собой подушку:
— Ну что вы от меня хотите? Оставьте ваши придирки. Лучше помогите мне думать и вспоминать, хотя от вашей помощи всегда вспоминается то, чего никогда не было. Ладно, ладно! Если брать за основу поглощение меньшего удовольствия большим, то это… — он не договорил.
Внезапно у смертного одра в тайной комнате появился полковник Мордобой с чемоданом. Он поставил его рядом с кроватью и сказал:
— Здесь любовница шефа, портативная девушка Майя из чемодана. Его любимая безделушка, шальной мыслью проскользнувшая в моей голове, безотчётно, контрабандой. Я принёс сё сюда потому, что путь к сердцу короля в большинстве случаев лежит через тело королевы. Они должны знать друг друга. Или, по крайней мере, она его. Так президент это или не президент? — спросил он, открывая чемодан.
Майя легко выпрыгнула из чемодана. Это была крошка, но не карлица и совсем не уродка. Её фигура — чудеса анатомии, ничего лишнего; личико, руки, но главное — ум!
— Чтобы сказать «да», так «нет», — вяло отреагировала портативная девушка на перепуганное существо в каракулевом колпаке. Я помню только его пенис весёлой колбаской, а все остальное… Его лицо было высоко и далеко, как ангел в небе.
— Врёт, — сказал полковник Мордобой. — Хотите знать правду, товарищи? Никакого президента не существует. Нами правит баба! Вот она и выдумала главу клуба! Чтобы править вами, товарищи, не нужна умная голова. Чтобы вами править, не нужна голова вообще! Унести эту демагогичку! — приказал Мордобой.
Майю упаковали в чемодан и унесли.
— А зря вы так, товарищ полковник, — признался «лазоревый сочлен»» Парад, разглаживая пышные, завитые крючками усы. — Наш человек, рабочаякокотка! Мне сообщили — она умеет делать маникюр напильником! Виртуоз, не женщина!
— А мне сообщили, — сказал полковник Поп, блюститель нравов, — она прикормила у себя в садочке стайку лобковых вшей и называет её «моя блохколлегия».
— Пацаны, верните портативную! — закричал нахальный старец, подражая приказному тону Мордобоя, — она хороша!
Чемодан с девушкой возвратили к ногам старца. Вдруг он узнает её!
— Только не надо рубить себе пальцы, как делал наш уважаемый отец Сергий, — усмехнулся товарищ Поп, недолюбливавший женщин и наглого старца одновременно. Он прикрыл пах ладонью и неназойливо призвалприсутствующих к покаянию.
Выпрыгнув из чемодана, портативная женщина взяла со стола шайбу ананаса и сообщила, что ужасно проголодалась: «Вы не против? Разделите со мной ваш ананас, о, всесчастливейший».
Господин Ананасов тронут. Он с умилением берёт ладошку портативной девушки, целует её осторожненько.
— Полюбуйтесь,— сплёвывая, говорит возмущенный Поп. — Этот почти труп и его сотрупница едят здесь наши ананасы и целуются! А между тем скоро рассвет, нужно что-то решать, товарищи. Немедленно! Иначе эти призраки съедят нас с вами!
— А что тут решать? — говорит полковник Академик. — Его хоронить надо, а живой он, или мёртвый — не наше дело. Проверим этого предполагаемого шефа эмпирически. Если он и есть сам «Лазоревый президент», он просто не даст рядовым членам клуба себя убрать. А если он здесь только потому, что он бомж и ему негде дать дуба, тогда вместе с ним, под землю уйдёт его тайна и все преступления, которые были произведены над этим человеком, чтобы довести его до такого состояния. Нам за это ничегошеньки не будет. Вспомните историю с людоедом Гробоедовым, досаждавшим клубу по ночам. Он просто исчез. Ведь никто о нём не спрашивает.
Товарищи зааплодировали.
— Выкурим его отсюда! — кричит хунта полковников.
Всё приходит в движение. Полковники заводят хоровод вокруг кровати. Товарищи поют клубный гимн:«Это есть наш последний и решительный бой».
— Чур вас, чур! — старец отмахивается от всемогущих лазоревых уродов, — оживший Босх, честное слово!
Ему кажется, что окружающий его кошмар расширился до всемирных пределов,
— Я тебе покажу «чур»! — пригрозил умирающему Академик. — Ты не президент, попробуй с нами совладай! — И тяпнул старика ладошкой погрудной клетке.
Господин Ананасов испугался и перебрался с одного края кровати на другой.
Портативная девушка Майя из чемодана встала на чемодан и закричала. Её крик остановил «лазоревых», готовых уже было разделаться со старцем на месте.
— Товарищи! Това-ри-щи! — закричала она. — Что же вы делаете? Он же ещё жив и нам неизвестен, как же его можно хоронить?
— Хотите совет, — остановил «портативную» полковник Мордобой, — когда он будет известен, хоронить его будет поздно.
— Вся власть советам! — поддержал Мордобоя полковник Штык.
— Это что же получается, — ещё раз возмутилась отроковица из чемодана, — выход из клуба, даже не для членов клуба только на тот свет? А как же возрастной ценз? Если ещё не стар и не дряхл? А как же я?
Товарищи потупились.
— В жизни всегда хочется верить в лучшее, в добро, вообще. Но иногда приходится забывать о том, как это сладко, верить в добро! Мне, портативной и обделённой свободой передвижения, необходимо было помнить о вашем коварстве, товарищи! Помнить о том, что вокруг любой красоты всегда сгущается коварство окружающих. Вокруг меня, молодой, уже просто туман от козней. А виноват во всём был человек, выдававший себя за Президента клуба. Он обманул меня. Всё так и получилось, и ничего уже не поправишь! Он есть, он существует!
— Что же у вас с ним получилось? — попытался уточнить дворецкий.
Майя из чемодана запнулась.
— Вы мне голову не морочьте, — строго сказал полковник Парад. — Если не можете указать на шефа, то хотя бы дайте свидетельство ваших полномочий от его лица. У вас есть доверенность? Или вы просто живёте в чемодане и видите шефа только по ночам и до пояса?
Шутка не понравилась членам клуба. Они боялись не самого президента, но скорее его фантома, самого слуха о том, что он существует.
Майю в чемодане должны были унести навсегда. На прощанье она дала старику пощёчину, одну на всех. Он обиделся, не хотел нести за всехтяжесть её обиды. Закашлявшись, он сказал «портативной»:
— О, ты, чудо женской породы! Извини. Я простужен. У меня как свистулька в груди. В тайной комнате было темно и сыро, и свет любви сюда не проникал никогда!
Пленённая чемоданом, вещь в вещи, девушка Майя исчезла навсегда, актом своего ухода совместив вещную и тварную основы всего сущего.
Господин Ананасов фактически уже обладал одной из главных предпосылок для членства в лазоревом клубе, у него была своя тайна, не менее тайная, чем тайны других. Это была тайна его происхождения. Следовательно, эта тайна из тайн могла быть доказательством того,что именно он и есть президент клуба. Товарищи изнемогали в неопределённости. Если это так, тогда любой простой смертный незнакомец мог бы обладать теми же самыми признаками членства и шефства. Инкогнито клуба тогда не имело бы вообще никакого смысла.
Дворецкий позвонил на кладбище. Ночью там, конечно, никого не было, кроме сторожа, но сторож был в курсе по вопросам предоставляемых услуг и стал объяснять, что сколько стоит по прейскуранту.
— Что это будет? — спросил сторож. — Мавзолей, или же просто общая яма?
Не успел дворецкий положить трубку, как у ворот клуба уже стоял похоронный оркестр, присланный каким-то Мишей, и дирижёр говорилиндейцу-охраннику, что они могут похоронить недорого и даже без покойника. От музыкантов еле отделались.
Чтобы решить вопрос, нужны были коллективные усилия. Похоронить старца заживо или как-то ускорить процесс умирания?
Вызвали докторов. Врачи Пим Фугаров и Тумба Юхансон даже не смогли определить, чем болен старец, но если у него «свистулька в груди», значит он, несомненно, болен.
— Как можно быть больным ничем? — удивлялся конюх, увозя докторов в клубном фиакре и понукая зебру противным сюсюканьем. — Я вам скажу: у него воспаление хитрости.
— Раньше, — с торжественным видом заявил старик, тронутый заботой(докторов вызывали), — я думал, что хорошее государство это такоегосударство, в котором хорошо живёт народ, а не правительство. Сейчас мне кажется, что хорошее государство — это такое государство, где хорошо живёт и народ и правительство. Это справедливо.
Господин Ананасов с интересом перебирал пилюльки, оставленные докторами.
— Правда — это только то, о чём можно говорить без сослагательного наклонения. Это я о постоянстве блага в жизни человека, — сказал дворецкий.
— Да. «Лазоревые» вне моды и времени, — поддакнул не вникший в курс дела полковник Мордобой. — Только не подумайте, уважаемый, что наш клуб это ночлежка, собирающая всех ненужных. Нам, конечно же, не страшен лишний рот (он с отвращением смотрел на объедки, оставшиеся после трапезы г-на Ананасова), но дело не в этом. У нас закрытый клуб, а ты не член, не «лазоревый» и не полковник, так что извини, придётся тебя убрать.
Господин Ананасов хитро улыбнулся и, прижав голову к груди, снял с неё каракулевый колпак и вынул оттуда бумагу:
— Ничего у тебя не получится. Я здесь по приглашению президента! Вот мой пропуск.
«Так вот почему его прятали в секретной комнате, — подумал Мордобой, принимая бумагу. — Интересно, на кой он тут сдался?»
Мордобой вопросительно посмотрел на Ананасова. Старик с удивлением поднял брови. Мордобой развернул пропуск в рай,принадлежащий г-ну Ананасову: «Податель сего, господин Ананасов приглашается в Лазоревый клуб в качестве умирающего». Внизу фотография предъявителя с печатью и подпись шефа клуба, хитрая закорючка, знакомая любому «лазоревому».
Ночь была на исходе. Полковники не решались покидать особняк. Челядь скопилась во флигеле и философствовала на тему о господине Ананасове, умирающем в тайной комнате в назидание всемогущим полковникам. Только зоркий конюх не принимал участия в обсуждении происшедшего. Клубная зебра, почувствовав тревогу, беспокоилась и ревела: «Ржа-на-на-сов, Ржа-на-на-сов!», пыталась вырваться из конюшенного бокса на волю. Конюх гладил её морду с раздувающимисяноздрями и всё приговаривал: «Потерпи, старушка. Потерпи до утра».
Умирающий не проявлял ни малейших признаков тоски. Лазоревые товарищи, наоборот, были грустны. Предчувствовали опасность, сопряженную с нарушением клубного инкогнито — по уставу в дневное время суток клуб должен был быть закрыт. Раньше на территорию «лазоревых» и муха бы не пролетела, а теперь в клубе целый, и к сожалению, невредимый господин Ананасов. И за его появлением могло следовать всё, что угодно, от роспуска клуба до преобразования его в похоронное бюро: «Лучше бы в назидание прикончили кого-нибудь из наших. Тогда бы и с клубом ничего не случилось».
Ударил гонг. Ночь закончилась. На улице рассветало. Положение было критическим. Вокруг ограды стал собираться народ из переулка, бегущий с утренним гудком на работу: покойник в доме всегда привлекает внимание. У забора малолетние мальчишки громко кричали, что покойник еще наполовину жив. Школьники говорили, что увидят виновника скандала прямо сейчас, проникнув в клубный особняк через тайный ход, соединённый с канализацией. Церемониймейстер, увидав толпу у забора, взялся за голову.
«Лазоревые» собрались в доме собраний и ёжились под взглядами людей со двора, тыкавших в них пальцами. Сверху, с плафона, на товарищей очумело взирал лазоревый демон.
— Я где-то читал, — сказал полковник Библиотекарь, — о том, что такое революционная ситуация. Это когда верхи не могут, а низы не хотят.
— Вы перепутали. Верхи не могут, низы не хотят — это импотент на фригидной женщине. А у нас с вами, товарищи, ситуация иная: низы очень даже могут нас с вами это самое… — сказал полковник Мордобой, и указал во двор, где за забором кипели страсти.
— Вы там в вольере карликов не заперли? — скороговоркой произнёс король Додон, вбегая в зал.
Не дав товарищам опомниться, он вскочил на подоконник, и сунув пальцы в рот, пронзительно свистнул. Из вольера во все стороны бросилисьнаутёк карлики, только дожидавшиеся сигнала. Пронесшаяся по дворуволна бегства, вырвалась за пределы клуба. Карликов ловили все, и пока впереулке царила неразбериха, продавец газированной воды из Дебетного переулка закрыл свой лоток, снял нарукавники, и вынув из кармана брюк ключ от калитки лазоревого особняка, направился в клуб спасать умирающего друга.
«Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма».
К.Маркс, Ф.Энгельс. Манифест коммунистической партии.
Правда
о Михаиле Юрьевиче
Главный вопрос торговли — чем торговать. Продавать можно всё, и то, что на человеке, и то, что внутри и вокруг него. Если человек интересуется одеждой — пожалуйста, и не спрашивайте, когда и как он собирается её надевать, это не ваше дело. Главное, чтобы покупатель был доволен.
Представьте себе человека в рыжем дерматиновом плаще — «пропитке» с поясом и нагрудным патронташем. На его голове огромный белоснежный «папах», закрывающий глаза, на ногах серые клетчатые штаны, вокруг ступней — остатки обуви, перевязанные верёвками, чтобы подметка с высокими каблуками при ходьбе не отваливалась. Чудом сохранившиеся на каблуках набойки выбивают при ходьбе: «Чеботарэх, чеботарэх, чеботарэх!» Человек вооружен саблей невероятных размеров, похожей на хвост. Его руки маленькие, красные. Одной из них он поддерживает саблю, в другой держит рваный курджун.
Мальчишки смеются над ним:
— Демон, — кричат они. — Вон демон с хвостом!
«Демон» это поэт Михаил Юрьевич Лермонтов. Говорят, он прибыл в Пятигорск верхом, со страшным радикулитом. Граф Разгребах, с во-о-о-т таким авторитетом, лично снял его с коня и отнёс лёгкое существо поэта в радоновую ванну, где изнемогающий от радикулита Михаил Юрьевич пришёл в себя. После процедуры они пили чай с «играным» сахаром Михаила Юрьевича в духане «У камелька». Лермонтов выиграл сахар в карты по пути в Пятигорск. Михаил Юрьевич оголодал и пообносился. Денег у него почти не было.
В столице Михаил Юрьевич написал стихотворение на смерть Пушкина, и на него тут же грубо наехали ребята из жандармерии. Пришлось сматываться на Кавказ — за такую поэзию и убить могли.
Михаил Юрьевич Лермонтов — типичный представитель социума покупателей. Оставшимися у него деньгами Михаил Юрьевич распоряжался умно и никогда не тратил их на глупости.
— Лифляндия, — сказал Разгребах, глядя на посетителей духана, и рассказал о том, что некто Агафонов, сотрудник трикотажной фабрики, уже несколько месяцев получает жалованье лифчиками — у фабрики нет наличных. Лифчики никто не берёт, Агафонов режет их на части и делает из чашечек кепки от солнца. И, представьте себе, покупают!
В духане поэту было хорошо, тепло. Внутри него булькал чай с играным сахаром, и зрели мысли о новой поэме. Михаил Юрьевич чувствовал: без приключений эту поэму не написать. Списать с натуры для поэта — дело плёвое, но высший поэтический класс — это всё, от первой до последней буквы, придумать самому, и если бы не радикулит, гонения ибезденежье… Михаил Юрьевич махнул рукой: «Ах, что ты со всеми намисделала, родина!»
Разбрасывая чаевые с истинно графской щедростью, Разгребах и Лермонтов вышли из духана. Вечерний Пятигорск встретил их звуками зурны и бубна. В городе — не то реформы, не то революция, но войны, слава Богу, нет. Тóлстые ненавидят худых. Нелепый порядок, по сути, скрытый беспорядок, при котором решительно все заняты не своим делом. У поэта, по словам графа, «езда на беде». Лихоимцы всех мастей гонят его подальше от столицы, хорошо, что пока не прикончили. В Пятигорске по-осеннему ласково тепло. С деревьев сыплется листва. Очертания гор в перспективе ясны и чётки. Возле фуникулёра на Машук к поэту бросилась молоденькая барышня в чёрном бархатном платье и в шляпке с вуалью, державшаяся ровно и строго, но при виде человека с саблей, потерявшая равновесие. Они с мужем только что вышли из блестящего чёрного лимузина, шофёр захлопнул дверцу. Сдержав порыв, дама с вуалью медленно подошла к Михаилу Юрьевичу и заговорила. Занавеска вуали, скрывавшая женское лицо, пришла в движение. Когда-то…
Михаил Юрьевич смотрел на её багрового мужа, возмущённого поступком жены. Поэт сделал шаг назад, и поклонившись даме, сказал:
— Зачем, красавица? Увы, не знаю… Столько лет прошло, а вы всё помните. У женщины нет национальности, её национальность — красота. Раньше я любил тех, кого теперь не помню.
Михаил Юрьевич повернулся и зашагал прочь от фуникулёра, хромая от радикулита и позвякивая саблей о землю.
Дама упала в обморок. Шофёр и муж подбежали к ней. Она пришла в себя и стала громко говорить, так, чтобы все вокруг её слышали:
— Это действительно он! Тогда я была ещё моложе! Я не могла ошибиться. Тот наш совместный вечер, розовые кусты, грот Дианы, дорожка к беседке и белая луна над её голубой крышей.
Лермонтов сделал первые наброски к поэме. В блокноте появились строки о грозном суде, который неподвластен звону злата. Думая о поэме, он записал: «Жанр короткой поэмы тем лучше, чем длиннее».
В поисках дешёвого жилья, Михаил Юрьевич снял номер в ДУСТ’е — так называлось Домоуправление специалистов торговли. На одиночный «люкс» денег не хватило. Комнату пришлось делить с большим колхозником в пыжиковой шапке, всё время смотревшим телевизор и задававшим аппарату один и тот же вопрос:
— Телевизор, телевизор, скажи, пожалуйста, что мы сегодня ели?
Колхозника звали Кузьма Щенков. Он был крепок, румян, усат. Михаил Юрьевич никак не мог вникнуть в логику соседа, и всё время думал о своём поваре в имении Тарханы. Повар, входя в гастроном, всегда осведомлялся у продавца:
— Ну, что в мире вкусненького?
В номере была сущая морилка — пахло ногами и одеколоном. Ужасное сочетание. Михаил Юрьевич смотрел на большого колхозника и на телевизор и думал: «Как много интересного в мире, но меня к нему не допускают».
По телевизору шёл парад. Офицеры, чеканя шаг, несли знамя с двуглавым орлом и салютовали саблями. Один из знаменосцев был похож на однополчанина Михаила Юрьевича. У него брали интервью после парада, и он сказал: «…защищать до последней капли крови, причём вашей!»
От такого заявления Михаил Юрьевич, офицер Лермонтов буквально оторопел.
ДУСТ, где жил поэт, расцветал с приходом каждого нового жильца. Во дворе домоуправления сновали не знакомые поэту люди. На дверях уличного санузла болталась табличка: «Запись на ванную у Ефима». Какие-то женщины в цветастых платках варили еду в котле и кричали соседям:«Долой гурманов!», с ударением на «у». Бродячие клоуны Бим и Бом веселили публику за деньги. Бим говорит Бому:
— Если вас убивают не из пистолета, обязательно нужно знать, как и когда это произойдёт, иначе сама мысль об убийстве вам и в голову не придёт.
Бим тут же хватается за пистолет, но Бом убегает. Во дворе — «Сапожный центр им. Луначарского». На деле сапожный центр — простая будка сапожника. Михаил Юрьевич спросил там башмаки сорок первого размера, но получил ответ, что в продаже только размеры «36» и «43», а «41»-го просто нет, и не было.
— Хорошо, — сказал поэт, — буду ходить босиком.
Глубоко человеческие отношения купли-продажи были ненавистны Михаилу Юрьевичу, переживавшему творческий кризис. И хотя он прекрасно знал, что не жадность окрыляет торгующих, но вдохновенный торговый спорт, всё равно ненавидел представителей социума продавцов.
Глядя на торговок едой с жирными пальцами, Михаил Юрьевич говорил Щенкову:
— Бросить поэзию, оставить всё? Ни за что! Заняться торговлей? Чепуха! Рождённый покупать, продавать не может. Только покупатель — настоящий герой нашего времени.
— Ошибаетесь, уважаемый! — сказал Кузьма Щенков. — В торговле все гораздо сложнее, чем в поэзии и между ними я лично не вижу особой разницы. Вы меня не переубедите, хоть пускайте в ход все ваши поэтические амперы, вольты и прочие ватты!
Михаил Юрьевич после этого разговора стал чувствовать себя неуверенно. «Жизнь в коридоре. Жизнь в ожидании реквизиции», — с горечью думал он о собственной судьбе. «Нет, всё же поэт не должен торговать. Торговля убивает поэзию, делает поэта бесплодным, жадным молохом. Ах, окаянные мои гонители! Что вам до меня? Одно заветное место было у меня на земле, и то вы у меня забрали». В тот период Михаил Юрьевич с тоской вспоминал родные Тарханы, детство и бабушку.
— Я небольшой, частный поэт, — говорил он. — Поймите это, господа, и оставьте меня в покое. Да, поэзия — обман. Да, стихотворение в книжке —дурилка картонная, а телевизор с поэтом на экране — дурилка электронная! Но…
После этих слов диктор неожиданно подмигнул Михаил Юрьевичу прямо с экрана телевизора.
— Чёрт знает что! — сказал Михаил Юрьевич и выключил телевизор.
Щенков с первых же минут затаил на умного Михаила Юрьевича злобу. Его грязные руки — шестерни с пальцами-зубьями сомкнулись на животе:
— Человек не может быть настоящим поэтом, не будучи причастным к торговле. Я тут, к вашему сведению, в командировке именно для того, чтобы довести до вас: само искусство торговли есть высокая поэзия! Уж мы тебя! — Щенков погрозил Михаилу Юрьевичу кулаком.
— Господи, — взмолился поэт, — и здесь нет мне от вас покоя!
Кузьма Щенков получил в столичном жандармском управлении совершенно конкретный приказ: «заагентурить» Михаила Юрьевича, нет, не в свои ряды, но попытаться перевести его из социума покупателей в социум продавцов. Занятие это азартное и вполне способное возместить в мятущейся поэтической душе жажду стихотворного самовыражения, особенно на запретные темы.
— Борзеет парус одинокий, — сказал Щенков. — Вот именно такая женственная мужественность и есть коварство интеллигенции.
Кладя руку на плечо поэта, Щенков посмотрел ему в глаза. Мальчишеская фигура Михаила Юрьевича выражала напряжённую готовность к борьбе с большим колхозником, склонявшим поэта к противному его естеству занятию торговлей.
— Ну, я, пожалуй, пойду, — сказал Михаил Юрьевич, убирая руку Щенкова со своего плеча. — Мне в город за впечатлениями надо. А поэт на базаре — что бегемот в космосе.
— Э, нет! — решительно возразил поэту большой колхозник. — Недолго продолжался торг, продали бедного абрекам. Ведь знаешь, что с непослушными делают. Если не хочешь торговать, сам товаром станешь. Так что лучше не брыкайся.
— Не мешайте работать, вы! У меня поэма стоит! — почти взвизгнул Михаил Юрьевич.
Большой колхозник снял пыжиковую шапку и сказал:
— Твоя сердечная логика никого не интересует. Дерзкий ты, проверим, железные ли у тебя нервы!
Насилу вырвавшись из лап Щенкова, Михаил Юрьевич подумал, а не пойти ли, действительно, погулять? Отдышаться от хамства большого колхозника.
В городе Михаила Юрьевича знали, здоровались, говорили друг другу: «Вон, Лермонтов пошёл!» Михаилу Юрьевичу эта негромкая, уличная слава была приятна, особенно на фоне рассуждений об эпохе упадка, который мы все переживаем. На улицах с лотков горцы торговали цитрусовыми. Грейпфруты, лимоны, мандарины. Михаил Юрьевич был голоден. Чтобы сэкономить деньги, он выменял у одного продавца цитрусовых свой шикарный «папах» на огромный розовый грейпфрут, и отойдя в сторонку, медленно и с удовольствием съел ароматный плод.
Тут же рядом ремесленники продавали серебряную чернёную посуду — узкогорлые кувшины и вазы, гипсовые сигаретницы «Лицо пирата». Дёрни за серьгу в его ухе — изо рта появится сигарета. Бери, закуривай.
Восхищённый лицом пирата, Михаил Юрьевич купил сигаретницу и дюжину сигарет. Усевшись на скамейке, он закурил, и тут же к нему подсел, появившийся, как из-под земли, большой колхозник Кузьма Щенков:
— Ну, что интересного в городе?
Михаил Юрьевич промолчал, в ярости затягиваясь:
— Чего вы от меня хотите?
— Да так, чепуха… Поторгуем вместе? У тебя вон, обувка совсем разлезлась, да и не положено русскому офицеру ходить в таких штанах. Родина говорит тебе: «Ай-ай-ай, Миша!»
Несколько смутившись, Михаил Юрьевич поджал под себя ноги в разлезшихся английских ботинках, затянулся, и выдохнув дым, поиграл желваками. Денег на экипировку у него действительно не было, и некоторые граждане, не узнав поэта, уже говорили ему «бродяга». Неприятно!
Лихим движением пальцев Михаил Юрьевич отправил окурок в урну.
— Чем же мы будем торговать? — спросил он, мысленно прикидывая, каким стихотворным размером лучше всего положить торговую тему на бумагу.
Вместо ответа, Кузьма Щенков поднёс к носу поэта огромный кулак и раскрыл его. Михаил Юрьевич ахнул. На бугристой площадке ладони большого колхозника лежал собственный, Михаила Юрьевича тощий бумажник с торчавшими изнутри краями ассигнаций.
— Кушать тебе больше нечего, — констатировал Щенков. — Торговать же будешь тем, чем прикажу, иначе не токмо о поэзии, но и о самой жизни твоей речи быть не может. Торговля — единственный шанс выжить.
Михаил Юрьевич попытался было вернуть себе бумажник, но Щенков в результате отобрал у поэта ещё и саблю, при помощи которой бедняга пытался восстановить справедливость. Причём во время драки никто из толстомясых нэпманов с тюками, тележками и на мини-грузовичках даже не обращал на них внимания: мало ли что, в конце концов.
Михаил Юрьевич выдохся, силы были не равны. Щенков помог запыхавшемуся стихотворцу встать со скамейки и вернул ему рваный курджун с остатками чурека, флягой воды и блокнотом со стихами. Вместе они поплелись в ДУСТ ночевать. По дороге к ним цеплялись ярко раскрашенные проститутки в лаковых сапогах, но Кузьма только с чувством похлопывал их по ягодицам и вежливо отказывал.
Ночью измученного поэта терзали кошмары. Обида железной лапой сдавила горло. Михаил Юрьевич вынул из курджуна блокнот, карандаши с набором грифелей (странные какие, вот раньше были гораздо более толстые, деревянные, со свинцовым грифелем!), зажёг свечу и под храп Кузьмы Щенкова вывел на листе со строками: «Тучки небесные, вечные странники» новое название: «Дума о купце Калашникове». Прежде чем начать сочинение, он представил себе купца Калашникова, здоровенного белёсого детину с сиплым голосом, в бухгалтерских очках, в переднике из черной материи, пересчитывающим деньги с инфернальной улыбкой мясника. В одном из своих стихотворений Михаил Юрьевич задавался вопросом: «Чем же богаты подобные субъекты?» — «Ошибками отцов и поздним их умом».
Наутро Кузьма разбудил Михаила Юрьевича и вручил ему фиолетовую квитанцию со штампом «оплачено» и указанием места в торговом ряду на рынке. За завтраком (яичница с помидорами, хлеб, чай) Кузьма сказал:
— Ты, Миша, поэт-фармазон. Ты крадёшь у читателя надежду. А воровство это преступление. Пойдёшь работать, торговать, как все, будешь вести честный образ жизни. Поэты сами каются, говорят, что находятся в вечном долгу перед народом. Нужно отработать, иначе будет, как у твоего коллеги Володи Маяковского в его «Разговоре с фининспектором». И помни, главное — торговля, а поэзия вторична. Так считают учёные экономисты. Вот и статья про тебя уже готова. И называется хорошо: «Поэт за прилавком» в рубрике «Экранная защита». Денёк поработаешь — вечером увидишь, хватит ли сил поэмы писать. Если хватит — сочиняй, и пусть тебя вся прогрессивная общественность во всём мире читает.
«Господи, — ужаснулся Михаил Юрьевич, а ведь “Литературка” Краевского и вправду что-то писала обо мне».
Михаил Юрьевич развернул «Литературную газету» и прочёл:
«Судьба — копейка!
Рай сегодня ты обрёл!
Ты небожитель, Крез!
А завтра просто пешка!
И в жизни так всегда:
Сегодня ты орёл,
А то, как ни крути,
Все выпадает решка!»
П.Тучемиров
И всё это на фоне карикатуры; телевизора с усатой рожей боль-шого колхозника на экране, подмигивающей Михаилу Юрьевичу.
Михаил Юрьевич потряс головой и, не прочитав, отбросил «Литературку» прочь.
— Ну как, нравится? — спросил Щенков. — Остро, мощно, актуально, не то, что твоя бесконечная эпиграмма. Поэзия должна быть функциональной.
Михаил Юрьевич горько усмехнулся вослед прочтенным стихам некоего Тучемирова и подумал: «Этот народ погибнет от порядка. В поэзии когда-то был серебряный век, а сейчас, увы, век пластмассовый».
По дороге на рынок, влача за собой тележку с привязанным Кузьмой тюком, Михаил Юрьевич, чуть не плача, размышлял о судьбе поэта, бывшего офицера и дворянина, которого Кузьма Щенков обозвал «паразитом». Тюрьма! Самая настоящая тюрьма! Михаил Юрьевич уже пожалел о том, что покинул столицу и уехал в Пятигорск. Здесь он не перестал чувствовать себя узником. Он вспоминал толпу у дома умирающего Пушкина, свой арест, пребывание в ордонанс-гаузе, в тюрьме Генерального штаба и обвинение в сочинительстве крамольных стихов. В камеру, где он томился, допускали его камердинера. Тот приносил Михаилу Юрьевичу обед, хлеб, завернутый в бумагу, чтобы было на чём писать. На клочках той самой бумаги Михаил Юрьевич, при помощи вина, печной сажи и спичек писал своего «Узника» с мольбой:
«Отворите мне темницу,
Дайте мне сиянье дня».
Следствие по делу кончилось бегством на Кавказ. И здесь всё то же… Всхлипнув, Михаил Юрьевич прошел мимо бюста Пушкину. Кудрявая голова, гордо посаженная на столб, сзади каменная стена в человеческий рост. На фоне Пушкина снимались на карточку двое, мужчина и женщина.
— Улыбнитесь, — сказал им человек, наполовину скрытый черным покрывалом, соединенным с камерой-обскурой и наводивший на резкость. — Сейчас отсюда вылетит птичка!
Рядом какой-то очень худой старик тянул под гитару: «На фоне Пушкина снимается семейство…»
«Надо бы и мне сняться на литографию, — подумал Михаил Юрьевич, — да денег нету. Всё Пушкин, Пушкин, Пушкин! Носятся с ним, как с писаной торбой! Силён Александр Сергеевич — не успел умереть, и нá тебе, уже памятник поставили. А мне за него отвечать. Эх, как бы так дать дуба, чтобы остаться живым? Обмануть природу, перевоплотиться, начать сочинять под псевдонимом? Как хорошо быть безымянным писателем, чтобы не на кого было ответственность сваливать!»
Михаил Юрьевич представил себе, как будет выглядеть памятник такому герою — простой и скромный обелиск, с эпитафией: «Имя твоё неизвестно, книги твои тоже». Над обелиском чистое, бездонное небо, покраям его орлы и разорванные цепи, а вдали — голубые шапки ледников Эльбруса.
Поэзия прочно соседствовала в голове Михаила Юрьевича с романтикой военной службы. На нём прекрасно сидел мундир, у него был хороший конь, в считанные минуты способный поднять Михаила Юрьевича на вершину Машука. И он летел на этом своём Пегасе, сияя эполетами в поэтические выси Кавказа, а сейчас он слышит противный скрип колёсиков тележки с товаром большого колхозника. Тьфу! Брюква! Да хоть кто-нибудь в этих местах знает, что это такое и с чем его едят?
С Михаилом Юрьевичем поздоровался какой-то старик в брюках с лампасами и каракулевой шапке со следом от кокарды, видимо, однополчанин на пенсии. «О, гордый отставник, лейб-гвардии пензянин! Ты чужд поэзии, прости!»
«Поэзия, Миша, это где-то в облаках, а здесь, на земле, есть только брюква. Посмотрим, как торговать будешь, социальный паразит!» — было написано на злом лице однополчанина.
Господа офицеры не любили Михаила Юрьевича. Он был художником и раздражал офицерское собрание своими карикатурами.
«И что им до искусства? Им бы только хлéба с маслом, зрелищ с клубничкой, да полных ристалищ! Вот их социальный лозунг, а мои вирши, эх! — думал Михаил Юрьевич. — Вот уж точно, никогда, ничего, ни у кого не просите. Всё равно потом придут и сами все заберут!» — вспомнилось Михаилу Юрьевичу из некоего Б. Мулгакова.
— Если только будет, что у меня забрать, — добавил поэт.
Щенков установил дневную норму выторга, и делай, что хочешь. Чёрт бы их всех подрал!
Предъявив контролёру квитанцию, и заняв место в торговом ряду, Михаил Юрьевич принялся раскладывать брюкву на прилавке. День был базарный, товаров — море, покупателей — океан. Михаил Юрьевич боялся торговли, его смущала необходимость напрягаться в ненужном поэту торговом напряжении и больше всего остального, пугала перспектива встречи с кем-нибудь из знакомых, особенно с дамами, в чьи альбомы он так старательно вписывал свои стихи.
У входа на рынок стоял подслеповатый нищий в джинсах, фуфайке и бороде, размашистым кленовым листом ложившимся на грудь.
Нищий протягивал входящим засаленную кепку с несколькими монетами внутри. Михаил Юрьевич с неудовольствием заметил там рублик новой чеканки с остроносым кудрявым Пушкиным. «И здесь он, Бронтозавр Сергеевич, — смутился Михаил Юрьевич, в глубине души, однако, завидуя убиенному, — вон, уже и монеты с его профилем, а я — брюквой торгуй! Что же такое, в самом деле?» Михаил Юрьевич вспомнил Александра Сергеевича. Они виделись однажды на балу. У Александра Сергеевича была смешная привычка дёргать плечами и говорить: «Не знаю, не знаю!» Как бы он сейчас посмеялся над Михаилом Юрьевичем, увидев его за прилавком с брюквой в окружении мужиков, вероятно, крепостных. Небось, в город приехали оброк собирать? Труженики! Да и что мужик, тот же Щенков, понимает в поэзии, а значит и в свободе? Колхоз, он и есть колхоз, здесь всё общее, даже чувства, и доля на всех одна.
Брюква расположилась на прилавке аккуратной черной горкой. Верхнюю брюковку Михаил Юрьевич пронзил зубочисткой со вставленным картонным ценником за штуку товара. А пока суд да дело, открыл блокнот и набросал пару строк к новой поэме: «Ох ты гой еси, царь Иван Васильевич. За прилавкою сидит молодой купец по прозванию Калашников».
Против овощного ряда торговал обрамленными картинами длинноволосый художник с алым бантом на шее. На мольберте уже стояло готовое полотно. Он для виду поправлял на нём мелкие детали.
— Напоминает мой «Пятигорск», — заметил Михаил Юрьевич, рассматривая картину. — Одна отрада, — этот милый сердцу городок, эти горы, это величие природы!
— Ты эдак до ночи сидеть будешь! — послышался за спиной поэта голос Кузьмы Щенкова. Он пришел на рынок посмотреть, как идут дела. — Товар, Миша, завсегда рекламы требует.
— Да какая уж тут реклама, если я под негласным надзором? — удивился Михаил Юрьевич. — Вы же сами сказали.
— Ты не ушами, ты сердцем слушай, — перебил его Кузьма Щенков, и схватив большую брюкву, поднял её над головой и заорал, что есть мочи:
Брюква псковская-московская,
Налетай народ, подешевело.
Было трюльник, стало рупь!
Лицо Михаила Юрьевича побагровело от позора. К Щенкову тут же подскочили граждане, типичные представители социума покупателей, семья жирных альбиносов с клетчатой сумкой на молнии. Мужчина — альбинос в очках, с лицом, похожим на варежку с усами, сказал Михаилу Юрьевичу: «Хорошо», и вложил брюковку в сумку.
— Понял? — спросил у поэта Кузьма Щенков, отправляя вырученные за брюковку деньги в карман. — Вот это поэзия! Совсем, как японские трёхстишья! А ты про купца Калашникова. Надоели мне твои стихи, Миша!
Окончательно убитый актом купли-продажи, Михаил Юрьевич медленно опустился на тюк с брюквой, привязанный к тележке. «Словно сапогами по морде», тоскливо подумал он.
— Как по салу пошла! — с завистью сказал черноусый армянин,торговавший неподалеку от овощного ряда курдючным салом овец, и тожестал кричать стихами, рекламируя сало. Вокруг него тотчас собралась толпа покупателей.
Осиротевший Михаил Юрьевич, угрюмый мальчик Миша Лермонтов, всю жизнь мечтавший взлететь на коне к звёздам, торгует брюквой на рынке. Что-то острое, как осколок, зашевелилось в душе Михаила Юрьевича, разрывая грудь. Он как-то странно вздохнул, приподнялся на тюке со щенковской брюквой, и смиренно положил руки на прилавок. Его чёрная голова, маленькой, аккуратной брюковкой упала верхушкой на горку из корнеплодов.
Ещё долго после того, как сторожа, запирая рынок, обнаружили мертвеца в овощном ряду, город Пятигорск жил слухами о смерти поэта. Одни говорили, что всё это неправда, что в овощном ряду погиб вовсе не Михаил Юрьевич Лермонтов, а какой-то горец, очень на него похожий. Другие, в особенности офицеры, говорили, что Михаил Юрьевич действительно отдал Богу душу, но совсем не в овощном ряду, а на дуэли с неким Мартыновым. Но в городе и в полку Михаила Юрьевича о таком офицере никто и слыхом не слыхал. Сам я, честно говоря, склоняюсь в пользу именно последней версии. Я был в Пятигорске на месте дуэли Михаила Юрьевича, но экскурсовод, женщина с высшим образованием, прямо сказала нам, любителям его поэзии:
— Место дуэли поэта точно не известно, но принято считать, что его убили где-то здесь.