/ СПб. /
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2005
Стансы в облаках Улетая в 14.40, прилетаешь в 14.10… Неподвижного времени морок не понять, не измерить, не взвесить… Ни зацепки тебе, ни приметы. Под наплыв дурноты и зевоты ты висишь в неопознанном "где-то", заполняя собою пустоты. Мотыльком на булавке, ванессой под стеклом у седого юнната… Твeрди нет - ни земной, ни небесной, никакой. Только серая вата. Что ж, еще повиси, поболтайся в безотсчетном пространстве дремотном. Ты не взвешен еще, не пугайся, ты еще не причислен к бесплотным. Ты успеешь еще приземлиться там, где времени будет навалом… А пока - можешь просто напиться, со стюардом повздорив усталым. * * * - Здрасте-здрасте, это я. - Ну и что, что это ты? Мы тебя не приглашали, ты уместен здесь едва ли… - Как же?.. Мы же вместе… Вы же… Дальше - приступ немоты. - Здрасте. - Здрасте. - Это я. - Да, мы видим: это ты. Ну и что тебе тут надо? Ты явился без доклада. - Вы же сами вызывали… Дальше - приступ глухоты. - Здравствуй, здравствуй, это я. Вот принес тебе цветы. - Видишь ли, какое дело… Я давно сказать хотела… Познакомься, это Паша… Дальше - приступ слепоты. - Здрасте… Где я? Что со мной?.. Эти ржавые бинты; Этот запах страха, боли? - Ты еще не понял, что ли? - Восьмиместная палата… Дальше - приступ. И кранты. - Здравствуй, Боже, это я. Вот пришел… - А-а, это ты? Ну и что тебе тут надо? Мы тебя совсем не ждали. Ты явился без доклада и уместен здесь едва ли. - Что ж со мною дальше?.. - Дальше? Вот образчик простоты! - Дальше только долгий приступ слепо-глухо-немоты. * * * В. Уфлянду Поедем в Выборг, поглядим на мирные пейзажи: краеугольный городок - ни вашим и ни нашим - торчащий каменным клыком промеж двух полных кринок: вот наш загадочный Бельфур, двусмысленный наш Гринок. Вот наше дальнее родство и ближнее соседство; наш потускневший замок Иф, явившийся из детства, где древняя идет война за дровяным сараем, где честно мы сдаемся в плен и честно погибаем; где мертвых нет, и не понять, кто ваши, а кто наши… где из динамиков гремят лишь праздничные марши; и ни моренных челюстей, ни позвонков бетонных, ни окровавленных бинтов, ни писем похоронных; и география точней истории неверной… и всяк - моряк, и всяк варяг, и грек попеременно; и не обидно проиграть и победить не стыдно… И за сугробами войны почти совсем не видно. Экспресс Дрезден - Цюрих Что ты, юноша тучный, хранитель и даритель дорожных услуг с постоянным своим "извините...", отчего этот странный испуг? Что ты с грустью глядишь на дорогу в униформе своей голубой?.. ...Двухэтажный аквариум вздрогнул, отвалил от платформы пустой. О, не бойся! - мы сомиков глуше, тише барбусов, гупи скромней; твой подводный покой не нарушим, не порушим кормушки твоей. И в искусственной бодрой прохладе за двойным затененным стеклом мы - ни звука, клянусь, о надсаде, о разладе, в котором живем. Так бесшумно плывет этот лучший из экспрессов, и сны так легки: никаких затеканий, удуший, никакой неизбывной тоски. Только блестки далеких отточий на холмах нарушают покой европейской игрушечной ночи - Ruhe, Ruhe - беззвездной, глухой. * * * Сорок лет водить их - год за годом - и Завет становится рутиной. "Б-брат, п-пойди, п-поговори с н-народом, об-бъясни им, что они к-кретины…" Что, заика, поздно или рано умирать за две луны до встречи, в месяце пути от Ханаана?.. Эти пререкания и речи; этот голос, этот морок, мара, этот театральный фокус пышный; это - поэтического дара - свойство слышать, что другим не слышно; эта горечь крупного помола, этот страх, замешанный на глине брошенных домов; и это соло нескончаемое, как сама пустыня; эти жалобы и разговор гнетущий - всё ему лишь одному - за что же?.. …А кого он там увидел в куще со спины, и сам сказать не может. * * * Что под конец? - удушья влажный ком и хриплый выдох с пеной на губах? …Он перед смертью думал о пустом: о кошке на дорожке, о цветах… Он перед смертью грезил наяву, почти не поднимая хрупких век. Он вспоминал продрогшую Неву, и легких санок над Невою бег. Какой-то маскарад, какой-то бал, какой-то в черном домино чудак… А что он перед смертью диктовал, не смог бы записать ни друг, ни враг. Кому? о чём? - сквозь зыбку тёмных снов, уже не помня, что в последний час мы стoим столько, сколько пара слов, которые останутся от нас, шептал: "Прости, я был не прав, не прав… Кого любил - всех больше обижал… Так много пил. Так долго жил…". Устав, потухшим взором кошку провожал. * * * Ночей не спать, бумагу изводить, еще не зная, что делиться нечем… Как эти дети жаждут говорить, чураясь собственной кургузой речи. Какая смесь чужих высоких слов, разлитых из столетнего запаса, и диких сочленений и узлов всемирной паутины новояза! Какой замес крутой! Не прожевать сырые недоношенные строки. Все перепуталось. Но сладко повторять затверженные намертво уроки. О, дети, - следопыты, сыскари! Не вы - ученики воды проточной… Мой пафос обличительный, умри! Я лишь одно и понимаю точно: жизнь стала бытием, а жизнью - быт; поэт в России - сам себя не больше. Он меньше, чем банкир и чем бандит, Он даже меньше, чем "челнок" из Польши. И что-то неразборчиво бубня, чего мы ищем все и что обрящем?.. Неужто слово завтрашнего дня, похеренное в нашем настоящем? * * * Я еще петушусь, петушусь. - Я еще ничего, - говорю. Я еще распишусь, распишусь к сентябрю-октябрю-ноябрю. Я еще похожу-поброжу, пошатаюсь по этой земле. Я еще покажу, покажу в декабря-январе-феврале. Я еще хоть куда - хвост трубой! Не устал еще, черт побери! Я еще молодой, молодой… А в ответ: говори-говори…