Рассказ. / Ямал /
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2005
Cейчас уже трудно вспомнить все ощущения нашей встречи доподлинно. Виновата не память. Просто на те воспоминания, достаточно подробные, накладываются все поздние рассуждения и выводы, опыт прожитых с тех пор лет. И, признаться, свежесть воспоминаний мне сейчас совсем не важна. До нашей с тобой встречи я бродяжничал уже два года. Зимовал в Москве, весну и осень старался провести ближе к Кавказу, зато лето мог путешествовать сколько и куда угодно: от Смоленска до Владивостока и от Черного моря до Карского. Правда, далеко на восток и север я не добирался.
Иногда двигался автостопом, но это возможно, когда есть нормальная одежда. Чаще всего выручала железная дорога: когда проводница пожалеет, позволит несколько станций проехать в пассажирском, а когда и в товарном вагоне — тоже не страшно, хоть и не всегда тепло и чисто.
Приехать на новое место, конечно, не сложно. Основной вопрос — как выжить. Попрошайничеством никогда не занимался, гордость не позволяла. В основном, тут же, на вокзале, подряжался продавать что-нибудь на стоянках: книги-журналы, напитки — словом, все, что доверяли оптовики. Оптовиков не обманывал, с товаром и выручкой не убегал, хоть можно было это сделать очень просто: уехал — ищи-свищи! По карманам тоже не шарил, — без этого на хлеб хватало. Старался, чтобы оставалось и на развлечения, на утоление моей любознательности. Любознательный был!.. Это еще в детдоме замечали, где я учился очень даже неплохо. Ходил в зоопарки, в кино, на футбол и даже в музеи. Когда в одном городе надоедало, перебирался в следующий, иногда буквально на следующую станцию, а иной раз — в другую область. Перед окончанием гастроли и началом новой дороги старался приодеться. Для этого предыдущий день посвящал поиску ситуации, где можно прижать в углу какого-нибудь лоха-ровесника, маменькиного сыночка. В принципе, это было не сложно. Добропорядочные подростки часто гуляют одни: в парках, возле вокзалов. Иногда достаточно просто встретить такого беспечного в укромном месте, а чаще прежде необходимо войти в доверие, заманить в нужное место, — целое искусство. Моя былая цель — поменяться с таковым одеждой и тут же сматывать удочки: задержка после ограбления смерти подобна.
Вот в такой день мы с тобой и встретились.
Прямо на вокзале я познакомился с одним доверчивым пацаном. Пришлось с ним немного повозиться. Погулять, поболтать. На такие случаи у меня было несколько беспроигрышных историй, которые я искусно вешал на доверчивые уши. Пацан попался серьезный, как тогда говорили, “ботаник”, в очках, поэтому хохмы не проходили, пришлось изощряться в умных речах. Он снисходительно и как-то покровительственно улыбался моим выкладкам. Это меня внутренне злило и воодушевляло на грядущее действо. Мы прогуливались по вокзалу, потом ушли дальше вдоль путей, я завел его в подворотню, где нас не могли видеть. Здесь, не долго думая, я снял с него очки и положил себе в карман. Он улыбнулся: подумал, такая шутка. В это время я врезал ему в солнечное сплетение. Он охнул и, прижав к телу руки, согнулся. Помню, лицо было смешное: красное, глаза выпучены от боли и удивления. Куда сгинули покровительственность и снисходительность! Самое время ударить по этому удивлению, явно, наотмашь, чтобы все стало на свои места. Я ударил. Так, чтобы без крови (мне нужна чистая одежда), но с небольшим сотрясением мозга. Сделал небольшой нокдаун. Он не устоял и рухнул на землю. Потом сел, подтянул к себе ноги, спрятал в коленках голову и накрыл ее ладошками. Шевелись, говорю, не для этого сюда пришли. Он спрашивает, бурчит: а что делать? — а бдо бебать? Раздевайся, объясняю, одеждой будем меняться! Он стал расстегивать пуговицы, напрягая близорукие глаза. Заметно было, что он совсем не видит без очков.
В этот момент кто-то взял меня за руку. Еще не видя того, кто меня схватил, я рванулся в сторону, но понял, что бесполезно, — меня держали железной хваткой. Я повернул голову. На меня смотрел коротко стриженный молодой мужчина с уверенным взглядом. Я понял, что попался. Теперь мне грозил не только приемник-распределитель (в подобных заведениях я чувствовал себя как в гостинице), а что-то поинтересней. Камера предварительного заключения, например, а потом спецшкола.
В ногах у тебя стоял черный портфель-“дипломат”, который усиливал мои страхи: меня поймало какое-то официальное лицо, возможно, из милиции, из инспекции по делам несовершеннолетних. Я тяжело дышал и с ненавистью смотрел тебе в глаза. Свободной рукой ты полез мне в карман, вынул оттуда очки и кинул их к ногам пацана.
Затем ты приложил палец к своим губам, как будто для тебя главным было не освобождение пацана от грабителя, а уйти от него вместе со мной незамеченным.
Ты взял свой “дипломат” и потянул меня за собой. Я подчинился, только оглянулся, уходя. Пацан продолжал, хныча, сдирать с себя одежду.
Мне тогда не было жалко тех, с кем приходилось меняться одеждой. Бил я не ради удовольствия, а для дела, чтобы без лишних разговоров, — для скорости и понятия. К тому же, мне казалось, что я вершу некоторую справедливость, которую упустила из виду природа. Ощущение правильности усиливало сознание того, что беру я у богатеньких только самую малость, хотя, наверное, имею право на большее и, в принципе, имею не только право, но и возможность. Все впереди! — шутили более взрослые товарищи по бродяжьей жизни, — будешь брать и больше, как только во вкус войдешь.
Мы шли с тобой как два друга или даже как братья: старший держал младшего за запястье и вел куда надо. Мы вышли на перрон и скоро достигли небольшого, хорошо известного мне здания линейного отделения милиции. Оправдывались мои худшие опасения. Но ты не повел меня внутрь здания, а присел сам и посадил меня на длинную отполированную скамейку, стоявшую рядом с доской объявлений, на которой были наклеены какие-то листки с инструкциями и правилами, а также фотографии и фото-роботы тех, “кого разыскивает милиция”.
До сих пор я не могу понять, зачем ты повел меня именно туда. Может быть, для большего контраста: сначала нужно было напугать меня как можно сильнее, а потом отпустить — из огня в холод, чтобы я проникся к тебе еще большей благодарностью, большим удивлением?..
Ты сказал каким-то странным, вызывающим доверие голосом (при этом лицо твое стало усталым и немного жалобным), скорее, попросил: не убегай! — и отпустил мою руку.
Я тут же отъехал по гладкой поверхности на противоположный конец скамейки, но не побежал, остался сидеть. Теперь я был в безопасности: на любое посягающее движение мог ответить резким прыжком в сторону — и тогда быстроногого бродяжку, знающего толк в погонях, уже никому не догнать. Сдерживало меня еще какое-то необычное любопытство, порождаемое твоим странным поведением. К тому же, в принципе, спешить мне было некуда — передислокация в другой город переносилась на другой день, потому как сегодняшний начался неудачно (сказывалась суеверность путешественника, к которым я себя вполне справедливо относил). Правда, нельзя было не учитывать того, что маменькин сынок, слегка пострадавший от хулигана, вскоре мог привести на вокзал своих разгневанных родителей… Но в любом случае я сумел бы сделать ноги.
Все это мне начинало нравиться. Стало интересно, что же ты будешь делать дальше. Ситуация сулила развлечения необременительного характера, на что была не очень богата жизнь “путешественника”. Я с откровенным веселым ожиданием смотрел на тебя.
Ты был худ, но крепок. Стриженая голова на длинной мускулистой шее с выступающим кадыком и нос с горбинкой делали тебя похожим на какую-то хищную птицу, особенно когда ты отворачивал лицо от меня, как будто высматривая попутную добычу. По опыту общения с себе подобными, где быстро обучаешься подмечать все мелочи и прогнозировать то, что может произойти через час, минуту, — по этому, зачастую не очень сладкому опыту я знал, что люди с твоим экстерьером способны на многое.
Конечно, с тобой предстояло быть осторожным. Но этого мне не занимать. Я всегда осторожен, — там мне тогда казалось.
Ты спросил: мороженное — будешь? — и вымученно оскалился, обнажив редкие нездоровые зубы. Я кивнул. Ты встал. Казалось, подумал: оставить “дипломат” на скамейке или забрать с собой? Забрал с собой. Пошел, оглянулся: я сейчас. Ушел за угол и очень быстро появился оттуда с двумя стаканчиками в одной ладони и напряженным взглядом: на месте ли я. Как только убедился, что на месте, тут же напустил на себя маску равнодушия, походка сделалась вразвалочку. Протянул мне стаканчик, уселся рядом, все больше демонстрируя, что уже не посягаешь на мою свободу.
Ели молча. Смотрели на перрон, участок которого расположился по фронту. Получалось, что если куда и смотреть, то только на перрон. На котором обычная для провинциального вокзала картина: подъезжает поезд, люди выходят и заходят. Мимо вагонов снуют продавцы с нехитрой снедью и изделиями мастеров, характерными для этой местности, — где-то, бывает, пассажирам навязывают пуховые платки, где-то творения из стекла или что-нибудь в подобном роде.
Парочка попрошаек, мальчик и девочка, что-то клянчили жалобно, задрав головки к окну поезда. Им кинули яблоко, которое, подпрыгнув, угодило под стоявший вагон. Мальчик резво прыгнул вслед, прямо под колеса, и вскоре мы увидели его счастливое улыбающееся лицо: откусил от плода и остальное подарил девочке.
Я знал эту парочку — брата и сестру из местных жителей. Еще они промышляли на кладбище: собирали с могилок печенье и конфеты. В нашей среде их называли интеллигентами и уважали — за совершенную беззлобность, за то, что никому не мешали, а может, еще за что-то, что трудно объяснить словами. Девчонка мне просто нравилась.
Признаться, в тогдашних моих детских мечтах обязательно присутствовала примерно такая девочка, несправедливо обиженная судьбой. Которую я, естественно, любил и которой был надежной защитой, совершая подвиги и даря нам обоим новую, счастливую судьбу. С возрастом постоянный атрибут детских грез приобрел почти законченный образ, с чертами той малолетней голубоглазой попрошайки, непохожей на других подобных девчонок из реальности, — в стареньком, но чистом платьице, со всегда аккуратно заплетенными светлыми косичками.
Мимо нас проходили люди. Иногда это были работники милиции, которые входили и выходили в дверь с вывеской “Линейное отделение милиции”. В народе говорят: ЛОМ, — а работников, соответственно, называют ломовиками.
Рядом с входом в ЛОМ стояла доска объявлений, на которой большую часть занимали изображения разыскиваемых нарушителей закона и подозреваемых в преступлениях. Все изображения были плохого качества и похожи друг на друга.
С огрызком мороженого ты подошел к доске объявлений и, недолго посмотрев, воскликнул: смотри! — вылитый я! Только лохматый. Ничего, когда обрасту, буду такой же. Ты настолько развеселился, что даже остановил строгую пожилую женщину в синей униформе с милицейскими погонами, вышедшую из ЛОМ’а: посмотрите, гражданка, тетенька, вылитый я, правда?
Женщина, видимо, поняв, что два человека, трапезничающие рядом одинаковым мороженым, не иначе как отец и сын, приструнила тебя, — если бы женщина была обыкновенной гражданкой, то, вероятно, просто посмотрела бы на тебя осуждающе; но та была работником милиции, при исполнении, поэтому приструнила: не стыдно ли перед ребенком паясничать, так глупо шутить? И — мимо. А ты ей в спину, не унимаясь: да вы гляньте хотя бы, — и ткнул пальцем в фотографию (это уже для меня).
Клоун, подумал я, доедая “огрызок”.
Вообще-то я знал ту фотографию, крайнюю слева. В области появился очередной маньяк. Специализировался на мальчиках: душил и подвешивал на деревьях. Местная пацанва, после того как прошла первая информация, побаивалась, но потом страхи улеглись. Тем более что в этом городе никаких страшных историй не случалось.
Ты показывал свою осведомленность: говорят, активность маньяков в этом регионе объясняется наличием геологических разломов огромной площади, радона в воде, высоким излучением от террикоников… Говорят, эта нелюдь с “доски почета” (твое определение) занимается только с такими, как я (ты погладил меня по головке, клоун). А таких, с которыми я только что пытался поменяться одеждой, — никогда!
— Несправедливо! — воскликнул я, тоном показывая, что шучу (на самом деле не шутил).
— О! — ты поднял палец кверху: — молодец, Гаврош!
Я, по-твоему, оказывался интересным собеседником, и тебе со мной сам Бог велел прогуляться — до следующего твоего поезда еще несколько часов. Расходы по прогулке ты брал на себя, сразу же предлагая начать экскурсию с посещения столовой.
Я с утра ничего не ел, кроме твоего мороженного, поэтому согласился (демонстрируя полнейшую незаинтересованность в грядущем предприятии — дескать, соглашаюсь со скуки, от нечего делать). Я решил пробыть с тобой столько, сколько мне будет выгодно. Даже пришла практичная мысль, которая всегда приходит “благодарным” бродягам: при расставании выпросить у тебя на прощание твой “дипломат” из крокодильей кожи. Во-первых, заимев приличную одежду (а я обязательно ее заимею: не сегодня, так завтра, не здесь, так на другой станции — простаки найдутся), — приодевшись, с “дипломатом”, можно будет зарабатывать на хлеб не только торговыми приработками, но и мелким мошенничеством, втираясь в доверие к гражданам. Каким именно мошенничеством, я еще не придумал, но вдруг мне показалось, что с этой мыслью открылись новые горизонты, о которых я раньше и не мечтал. Я уже благодарил судьбу за эту встречу с тобой, выглядевшую, в свете перспектив, как подарок свыше, как указующий перст судьбы.
В конце концов, можно просто “увести” этот “дипломат”, когда ты зазеваешься. Ведь умные люди, каковым я, естественно, себя полагал, и должны жить в первую очередь за счет глупцов, а иначе, зачем становиться умным (это я как-то услышал от пожилой поездной мошенницы).
Мы шли с тобой мимо витрин, в которые я поглядывал: действительно, я выглядел умным, — а твое отражение передавало твою простоватость. С этого момента ты уже был моей потенциальной жертвой.
Вдруг мы вышли на улицу, по которой двигалась похоронная процессия.
Ты взял меня за руку, на этот раз твои пальцы, недавно железные, показались хрупкими, ладонь вздрагивала. Ты одухотворенно смотрел на процессию и, с взволнованной рассеянностью, рассказывал, как однажды в цеху, где ты работал, убило током твоего коллегу. Ток высокого напряжения прошил его от виска до ступни. Пахло паленым волосом. Там, в цеху, ты поймал себя на мысли, что покойник тебя совсем не пугает. А ведь до этого случая ты мог потерять сознание от одного упоминания о смерти.
Я, кажется, грубо прервал тебя, заметив, что твоя сиюминутная растерянность не вяжется с утверждением, что ты не боишься мертвецов. Я чувствовал власть над тобой: ты не хотел, чтобы я покидал тебя. Чем-то я был тебе интересен и желанен. Я делал вывод, что ты настолько одинок, что даже общество малолетнего бродяги является для тебя какой-то, пусть временной, отдушиной.
Нет, почти прошептал ты, мертвец на воле (так и сказал!) — это не то, что в гробу… В гробу — страшно!.. Потому что неестественно!..
Ничего себе!
— Страшный город! — вдруг возвестил ты и пояснил моему удивлению: — Здесь огромное кладбище прямо возле вокзала, а в районе центральной площади — два учреждения ритуальных услуг. А ведь городок — с ноготок! Тут, наверное, каждый день вот такие процессии!
Еще ты сказал, что провинциалы как-то по-особенному умирают. Покорно.
Долгий же у тебя транзит, заметил я, если ты все это успел узнать. Я понял, что должен разговаривать с тобой на равных. В таком варианте будет расти моя власть над тобой, — а это может пригодиться: не только в процессе нашего с тобой соседства, но и, возможно, при расставании.
Оказалось, ты уже сутки околачиваешься в нашем “глупом” и “страшном” городе.
— В таком же нашем, как и в вашем, — парировал я и подумал о том, что ты все более перестаешь мне нравиться из-за твоих резких переходов настроения, — но ты тут же, будто услышав, опять сделался рассеянным и ленивым. Раз ты притворяешься, значит, недооцениваешь мою проницательность, тотчас отметил я. Что ж, это неплохо, посмотрим, кто из нас двоих окажется глупей.
В столовой мы плотно пообедали. Уходя, ты купил в буфете бутылку водки и пачку какого-то сока, круг колбасы, хлеба, плитку шоколада и уложил все это в “дипломат”: на потом — подмигнул мне по-простецки. Я заметил, что, оперируя с “дипломатом”, ты отворачиваешь створки к себе, так, чтобы мне было недоступно содержимое. От этого “дипломат” нравился мне еще больше. Если увести его с содержимым (а как иначе!), то можно, наверное, несколько дней жить, не заботясь о дневном заработке.
Ты поинтересовался, откуда я взялся, где родился, есть ли родители. Я сказал: с Кавказа, дом сгорел, папка с мамкой погибли, — обычная для нашего времени легенда попрошаек и мошенников.
Странно, но у тебя явно поднялось настроение: ну, ладно, сирота южная, никому не нужная, найдем мы тебе уютное местечко! А пока у нас с тобой культурная программа. Куда хочешь? — веди!
— В зоопарк! — быстро отреагировал я, слегка покоробленный перспективой нахождения для меня уютного местечка. В приемник-распределитель? Или усыновить задумал, кретин? Ну, уж — нетушки! Мне пока и так хорошо. Еще раз мелькнуло в веселом, но осторожном сознании: главное — вовремя уйти, однако пока момент этот еще явно не наступил. Зоопарк!
По дороге в зоопарк я опять осмелел: а ты сам-то откуда и кто?
— Сам-то? — ты ухмыльнулся. — Примерно как ты, безотцовщина. Отца, которого не помню, маленький был, хулиганы ночью прирезали. Просто так. Закурить не дал. С тех пор вашего брата не люблю. Ах, ты еще не такой, говоришь? Вот именно, — “еще”! Сам понимаешь, что “еще” просто не вырос. Все впереди! Видел я тебя в деле… А если хочешь знать, то я из-за таких как ты не стал, может быть, великим футболистом, вратарем. Да, да! На стадион нужно было ходить через улицу, где ошивалась компания таких же вот, как… Ну, ладно. В общем, компания малолетних подонков. А успехи были, были… Брал такие мертвые мячи — не приснится! Да что там! — атаки начинал, до середины поля добегал, пенальти сам бил! Словом — на все ноги мастер! Мечтал: стану футболистом экстра класса, по телевизору будут показывать, много денег будет, куплю квартиру в Москве, маму с собой заберу, которая счастья не видела… И вдруг — раз! — и перерезали мне перспективу…
Ты свирепо посмотрел на меня. Я на всякий случай отодвинулся. Футболистом не стал, а я виноват.
В зоопарках я бываю часто, где только предоставляется возможность. Не знаю, почему мне здесь, в мире животных, гораздо лучше, чем в мире людей. Единственно, что мне не нравится в городках из клеток и вольеров, так это неволя, которая царствует во всей звериной и птичьей обители. Успокаивает сознание, что многие из обитателей родились в рабстве и оттого, возможно, страдают гораздо меньше тех, кто знал свободу. В школе, в которой я окончил четыре класса, говорили, что у животных нет мыслей, одни инстинкты. Думаю, что это не так. Стоит только дольше понаблюдать их поведение, внимательнее вглядеться в их глаза: можно увидеть радость, боль, обиду и даже осуждение.
В зоопарке того города я бывал уже пару раз, поэтому сразу повел тебя, своего нового знакомого, благодетеля, к тем местам, которые мне понравились во время предыдущих экскурсий.
Я уже забыл, что именно мы смотрели (с тех пор я еще много раз бывал в подобных зоологических заведениях — все перепуталось). Только ясно запомнилось, чем кормили тогда зверей: работницы в грязных халатах забрасывали в клетки дохлых цыплят. Подумалось: откуда столько птицы? Наверное, специально выращивают для зоопарка, затем как-то умерщвляют (все птенцы были отчего-то мокрыми). Ты объяснил мне, что на птицефабриках умерщвляют лишних петушков. Зачем? — удивился я. Затем, что курица несет яйцо, а лишние петухи совершенно ни к чему: растут немясными, яйцо не дают, едят много… — что тут непонятного.
Произнося свое объяснение, ты не смотрел на меня.
Ну, погоди…
Перед самым уходом мы подошли к клетке волка. Волк был, видимо, старый. Худой, облезлый, с тусклым взглядом. Не смотрел на нас. Куда-то мимо. Он ходил вдоль клетки, часто вытягивал шею и приподнимал голову, как будто собирался завыть. Но не выл. Я бы его отпустил, сказал задумчиво ты. Я уже не обращал особого внимания на твои заумные выкладки. Подумаешь, открытие! — я бы всех выпустил, ну и что? Мое внимание больше привлекали два воробья, примостившиеся прямо перед волком: на грязном полу между прутьев, совсем недалеко от пары дохлых цыплят, на которые волк не обращал никакого внимания, как и на воробьев. Видимо, один воробей был родителем, другой — ребенком. Каждый сидел в своей ячейке, образованной из перпендикулярных полу железных прутьев, так, что это птичье семейство разделял только один прут, который совершенно не мешал им. Родитель, огибая арматурину, что-то пытался вставить из своего клюва в клюв птенца, который то отворачивался, то безуспешно пытался захватить в свою маленькую пастишку полагающуюся пищу. Но пища выпадала за пределы клетки, — ее тут же подхватывал родитель (для этого нужно было вспорхнуть, быстро упасть вниз, захватить кусочек в клюв и вернуться на место) и кормление повторялось.
— Как ты, — кивнул ты на умильную парочку (наверное, имея в виду воробья-ребенка), — среди волков и дохлятины.
— Нет, — возразил я. — Я — один. Потому что инкубаторский. Но цыпленком не буду!
— Скоро будешь… В смысле, скоро будешь не один, — сказал ты участливо и опять попытался погладить меня по голове.
Я увернулся и пошел к выходу.
— Ладно, не обижайся, — увещевал меня ты, нагоняя. — А хочешь, расскажу, как я все же однажды обманул тех пацанов, которые не давали мне проходу на стадион.
— Мне все равно, давай.
— Так вот. Прибыл на игру. Для этого пришлось зайти на стадион с другой стороны города, совершив большой крюк. Мне обрадовались. Тренер: ты почему так долго не был на тренировках? Сегодня отборочная игра, навылет. Станешь в ворота. И я стоял. И не пропустил ни одного мяча. Но и наши не забили ни одного. Послематчевые пенальти. Смотрю, за воротами расположились те самые подонки, которых я сегодня обошел. Стоят сзади, “комментируют”. Но я выстоял, и пропустил не больше, чем мой противник. И вот — последний мяч. Если возьму, значит выиграем. Иду к воротам, становлюсь в стойку. А сзади вкрадчивый голос: если возьмешь, домой живым не попадешь. Я пропустил. В результате проиграли. Зато домой дошел. Живой. Правда, побили для профилактики все же.
Ты надолго замолчал, только курил и шел рядом. Мне было жалко тебя. Даже своя жизнь теперь не казалась очень трудной.
— Ты им отомстил, — спрашиваю.
— Нет, мать переехала в село, вместе со мной, естественно. Приезжал после армии туда, для интереса, на детские места посмотреть. Все застроено, ни одного знакомого лица…
Бедняга, подумал я (месть бывает единственной радостью, понимаю), — и спросил:
— Куда теперь хочешь?
Мне пожелалось сделать тебе приятное, в тот момент я готов был выполнить любую твою просьбу. Ты остановился, огляделся, как бы что-то припоминая: искупаться бы! Решено, обрадовался я, идем на речку!
— А это далеко?
— Да нет, вон там, за лесополосой.
— В котором орудуют ваши местные маньяки?
— Такие же наши, как и ваши, — пошутил я уже беззлобно, — идем.
День был жаркий. Лесополоса встретила нас такой уютной прохладой, что ты буквально рухнул на траву: подожди, давай отдохнем. Давай! — прямо здесь, на тропинке? Ты улыбнулся (впервые сегодня — радостно): давай отползем. Мы углубились в сторону от тропинки. Присели, опершись спинами к деревьям.
Я только там заметил, что у тебя голубые глаза. Казалось, в них отражалось все небо, которое только малыми прогалинами присутствовало в живом изумруде.
— Ну, что? — спросил ты.
— Ничего, — ответил я.
— Попался? — спросил ты и потрепал меня по плечу.
— Нет, ответил я.
— Тогда выпьем! — предложил ты.
— Не пью, ответил я.
— А сок?
— Давай.
Ты открыл “дипломат” так, чтобы я, как и прошлый раз, не видел содержимого, и отдал мне пакет сока, а сам взял бутылку с водкой. Открыл, влил в себя треть, запил “моим” соком.
Ты соловел на глазах. Затем спросил: можно, я отдохну, не спал всю ночь, боюсь, без отдыха будут не те ощущения от предстоящего моциона. Валяй, искупаемся позже, согласился я, сдерживая радость, решив, что настал счастливый момент, когда пора заканчивать наше знакомство. Ложись и ты. Хорошо, хорошо, не беспокойся.
Ты подложил “дипломат” под голову и скоро захрапел. Еще несколько минут, и ты отвернулся, уронив голову в траву, освобождая “подушку”. Пора, решил я. Осторожно взял “дипломат” и, стараясь не шуметь, удалился от тебя. Выйдя на тропинку, побежал.
О чем я мог думать, когда бежал, ощущая приятную тяжесть маленького чемодана, внутри которого громыхало, вероятно, что-то ценное? Сейчас сяду в первый попавшийся поезд и — прощай город, прощай странный человек! Обиды свои ты уже пережил, а “дипломат” купишь новый.
Я не выдержал, и в укромном месте, в квартале от вокзала, вскрыл “дипломат”, распахнул створки. Рядом с батоном хлеба и плиткой шоколада там лежал огромный нож и… большой змеей, петляя по периметру ячейки, притаилась толстая веревка.
Когда-то в детстве, еще когда я жил в интернате, когда еще верил в то, что ко мне скоро приедут мои родители и заберут меня домой, когда еще верил всему тому, что говорили воспитатели… Впрочем, неважно, во что я верил. Просто меня очень давно как-то ударило током, я запомнил те ощущения.
Так вот, когда я увидел нож и веревку, я вспомнил, как меня ударило током.
Я захлопнул створки “дипломата”, прижал его к груди как огромную ценность, как все, что у меня в этой жизни было (на самом деле все правильно: у меня в тот момент только это и было, если не считать одежду, которая на мне).
Я со всех ног побежал к тому месту, где мы недавно ели мороженое.
Я подбежал к доске объявлений.
“Не проходите мимо!”
“Их разыскивает милиция”.
Я стоял и смотрел на фотороботы, похожие друг на друга, и ничего не понимал.
Я забежал в ЛОМ… — в место, которого всю свою недолгую жизнь, обходил за километр…
Я проскочил мимо протестующего милиционера…
Я заскочил в первый кабинет и бросил свою ношу на стол какого-то офицера…
Потом все бежали за мной, а я бежал впереди всех в сторону лесополосы…
Ты спал…
Твой крепкий сон в той летней лесополосе, наверное, спас многие жизни, которые могли еще встретиться на твоем пути.
…Ты говорил на очной ставке, что погода помешала, что я тебе понравился, — что все было слишком хорошо: ни грозы, ни дождя…
…Ты сразу стал сотрудничать со следствием, но это тебя не спасло. Ты “поработал” в разных городах и тебя вынуждены были перевозить с места на место. Тебя оберегали и поэтому держали в одиночных камерах, но все же однажды, где-то на пересылке, всего на час оставили с подследственными, которые проходили по другим делам, этого оказалось достаточно, чтобы тебя обнаружили неживым.
Меня тоже берегли для суда, поэтому содержали в спецшколе за колючей проволокой, там я окончил пятый класс. Когда тебя не стало, выпустили и меня. Я попросился, чтобы меня определили в мой родной дом-интернат, который покинул несколько лет назад. Там меня хорошо встретили. Я быстро наверстал упущенное, потом поступил в техникум.
Сейчас у меня семья: жена, сын.
Очень люблю сына. Если ему попадает от сверстников (как без этого?) на улице, в школе, то готов сам идти, наказывать тех, от кого он пострадал. Как будто его страдания — продолжение моих. Останавливаю себя только усилием воли.
Я осознаю собственную странность, которая вынуждена рядиться в обычные одежды, хотя бы для того, чтобы от этого не страдали близкие мне люди: жена, сын — больше у меня никого нет. Я хочу, чтобы на мне что-то остановилось. Поэтому готов терпеть.
Когда смотрю на сына, вспоминаю свое детство и, непременно, — тебя. День, проведенный с тобой, — пожалуй, один из самых определяющих дней в моей жизни (на самом деле все дни — определяющие). Все картинки (похоронная процессия, зоопарк — волк, воробьи, дохлые цыплята…) имеют двойной, тройной смысл.
Всегда думаю: а что стало бы со мной, не встреть я тебя? Не испугайся на всю жизнь до самой последней клетки своего организма, до последней молекулы?.. — я, который до того ничего не боялся.
Впрочем, возможно, дело не в испуге…
Последнее время мучительно думаю: могут ли сформировать человека определенным образом — геологические разломы, радоновые выбросы, излучения терриконов?..
Моя жена считает, что могут. Ее любимым литературным жанром является фантастика. Она говорит, что в фантастических книгах больше правды, чем в боевиках и дамских романах. Я ее не разубеждаю. Не потому, что согласен с ней. Просто потому, что она, — нормальный человек, — вряд ли меня поймет.
Так же, как и я не понял тебя. Все, что ты мне рассказал, — не убеждает… А все, что я позже прочитал о тебе…
Фантомы — творения не фантастов.
Немного зная жизнь, я уверен, что таких как я, миллионы.
“Как мы!” — уточняешь ты откуда-то из меня, скотина!
Радоны, — выбросы, — терриконы.