/ Регенсбург /
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2005
Мария КАМЕНКОВИЧ — поэт, переводчик (Регенсбург)
Эти мои наброски носят исключительно частный характер. Я мало читаю, в литературной жизни не участвую, широковещательных заявлений делать не могу. То есть, вру: читаю-то я много. Но — без упоения и увлечения: почти уже не надеясь встретиться с откровением, обнаружить в стихотворении форточку, откуда можно было бы высунуть голову в свежий ветер ночи (или хотя бы — в угольный ветер ночного плацкартного вагона), под незнакомые звезды. И чтобы: посмотришь вниз, а земли-то и нет, внизу — тоже звезды… Такое иногда случалось лет за тридцать до конца последнего века: тогдашний Соснора, Елена Шварц… Айги, Бродский… Вот почти и всё.
Ныне куда ни упадет взгляд, стихов — без конца и краю. Которые только знай узнавай и приветствуй звоном стиха же. В толстых журналах, в Интернете, отдельными книжками. Среди которых и мои затерялися. И сколько стихов — совершенных по форме! Амфоры, украшенные филигранью. А иные — разверстая рана, посыпанная солью, или россыпь алмазного песка, даже стыдно расстилать на таком пляже матрасик бесстрастного наблюдателя. Эпоха поэтического роскошества, излишества. АКМЭ. Но форточки задраены. Не положено высовываться? Едешь в “Желтой Стреле” — изволь соблюдать дисциплину распорядка. А раньше, бывало, высунешь голову в морозный ветер, захмелеешь и побредешь после поэтического вечера в городской парк есть снег и переосмысливать бытие. А, может быть, есть такие поэты и такие стихи? Каким точным движением цапнуть с полки “Летнего Сада” заветную книжечку? Какому критику довериться? Чтобы после прочтения такой книжечки звезда показалась бы “окном в последнем домике селенья”? Но нет, в селенье еще столько чего рифмуется и выдает интересные и неожиданные смыслы, что до последнего дома попросту не дойти. М. б. Бродский дошел. А где локализуются Соснора, Шварц, Айги?.. Ну, положим, где Соснора, известно: он вскапывает огородик и ушел в свои герметические глаголы, непостижимым образом сочетая столь разные занятия. А форточка — закрыта. Новые книги Шварц тоже скорее похожи на закрытые форточки — как будто издаются специально против мух. Чтобы не летели на свет. Закрытые ставни. Ушли, “как прадеды в феоды”? А вот Айги — и не выходил никогда. У него — курной феод в березовом лесу, с иконой и пыльным лучом света, и время у него остановилось.
Вот, часто поминают сейчас блестящего поэта — Максима Амелина. Подпишусь. Блестящий поэт! Чем его стихи — лучшего чтения и придумать трудно. Во всем — богатство и золотая мера. Вот, например, начало оды графу Хвостову: “Певец Кубры, бард Екатерингофа / и прелагатель Буало — с тобой, / какая б ни грозила катастрофа, / навек одной мы связаны судьбой; / днесь под одной, как добрые соседи, / обложкою вплываем в море книг. / Себе ты памятника — тверже меди / и пирамид превыше — не воздвиг, / но в вечность воспарил, недосягаем, / сев на Пегаса задом наперед: / перед тобой широкошумным Раем / простерт цветник Божественных щедрот…”
Сокровища аллюзий, бесед со старыми смыслами и стилями и обнаружение в них нового… Когда еще было такое, и в таком изобилии?
Но форточка закрыта, и тысячелетие на дворе все то же. Лишнее подтверждение того, что с ним — с тысячелетием — еще не разобрались.
Я мало читаю — и радуюсь всему, что читаю. Бриллиантовый век, бриллиантовая всеобщая свадьба, Lucy in the sky with diamonds, пусть расцветают все цветы. А Новый Поэт, который откроет форточку и перекричит ветер? М. б. он уже здесь. М. б. его и не будет. Он скажет нам не только, какое тысячелетие на дворе, но и — что дальше. Что, собственно, начинается, и начинается ли. В начале века это обсуждали серьезно и с надрывом. Тот же Белый, которого премия. Нынче же не видно ни серьезных стихов, ни серьезных мета-текстов. Казалось, призван был к этому Кривулин — подытожить и наметить. Но оказалось — он остался в предыдущем периоде.
Кажется, к тому, что поэзия может сейчас стать внезапно и совершенно другой, никто не готов. По-прежнему заявляют о своем новаторстве рыцари свободы стиха от смысла и формы. Не замечая, что устарели и состарились… А между тем — вот, вышли, например, две (перекрывающихся между собой) книги стихов покойного Аверинцева, и вызвали недоумение — да стихи ли это? Все — написаны одинаковым верлибром на мотив “Песен западных славян”. Одинаковым — без изысков и стилизаций, зато родниково-чистым русским языком… (“…в глубоком безмолвии слышно / как миг проходит за мигом / пляску уставную свершая / перед вечности ковчегом, / словно гул моря рокочет / в раковине пустой и малой / в каждой неприметной вещи / звучит и горит слава / и ей усмехается сердце”). То есть, — спросят меня, — я считаю, что наступает эпоха религиозной поэзии? Нет… не считаю. Ольга Седакова — союзница Аверинцева — в одном из своих интервью категорически против того, чтобы ее поэзию считали “религиозной”: “Назвать себя «религиозным» или «православным» поэтом значило бы ручаться каким-то образом за каноничность, за соответствие собственных сочинений доктрине. Этого я сделать никак не могу. Это, по-моему, просто бессовестно. Поэзия для меня немыслима без открытости смысла, тогда как «религиозность» искусства в расхожем представлении — это некоторая заданность, ангажированность и знание того, чем дело кончится. А я часто не знаю, чем дело кончится. Часто оно кончается не так, как, может, мне хотелось”. Что же такое то “новое”, чего хочется ожидать? Как говорили в эпоху символизма — “чаемое”?
Его легко узнать: оно — без игры, вне стихии игры. На абсолютном серьезе. Вне литературной жизни. Путая последний домик села и звезду, по крайней мере, уходя в том направлении. Как пишет Седакова в другом интервью, определяя стихи как один из путей встречи с чудесным: чтобы литература не погибла, “кто-то… должен совершать необычайные вещи, писать нового “Фауста” и новую 40-ю симфонию Моцарта… Если этого больше нет и быть не может, жить не стоит. Необычайное, великое, чудесное — хлеб души человека (я не говорю “духа” — души. Хлеб и вино его души)”.