Опубликовано в журнале Критическая Масса, номер 2, 2006
Проповедь счастья, мой мальчик, оставь ущербным,
камешки, кустики перечисляющим в нудных
виршах, как если бы жили они по учебным
(по инвалидности вроде) пособиям, ну их!
Разве может тот, кто разжижен и беспороден,
истинно радоваться, и разве же станет
счастье отстаивать тот, кто ему соприроден?
Нет. Но тянет бедняга песню. Как лямку, тянет.
Помню, лет двадцать назад он стирал колени
в кровь, выстаивая перед одним и клянча
предисловие, — так пропускб в бессмертие гений
выдавал попрошайкам. Стыд и позор, мой мальчик.
Есть у него и жрец-ученик, тот здоровьем пышет
(жрец, одно слово), присядет среди декораций
райских кущ и сам себе панегирик пишет,
именем же подписывает великого, — мол, Гораций.
В старости, впрочем, как там свой нрав ни прячут,
ноют, что обижают их и что разврат повсюду.
Ну и пропускб подложными были. Тайно плачут,
но прилюдно счастьепоклонничеству, как блуду,
предаются. Жизнь оправдать-то и самой крайней
надобно замухрышке, да вот оплошность:
чем прилагает больше она стараний
жизнь возвести в божество, тем дремучей пошлость.
Ты, мой мальчик, если судишь людей по лицам,
присмотрись, сколько рабства под грубым гримом.
Нет, не жажда счастья, — прослыть счастливцем, —
суть раба, изуродованного Первым ли, Третьим Римом.
Что их жирные торжества и свалявшиеся святыни?
Бодро наяривает музыка, а в оркестре — рохли.
Слово не проведешь ведь на этой, как ее там, мякине.
Если слова не дышат, то значит сдохли.