Опубликовано в журнале Критическая Масса, номер 3, 2005
“Павлины, говоришь…”
Из к/ф “Белое солнце пустыни”
Хотелось бы поблагодарить журнал “Критическая Масса” и лично г-на И. Чубарова за проявленный интерес к нашему изданию книги Ницше “Воля к власти”1. Мы исходим из того, что гробовое молчание несравненно хуже любой, даже самой враждебной рецензии, ибо последняя, во-первых, привлекает читателей к книге, а во-вторых, в принципе должна стимулировать дискуссию о ницшеанстве, в которой — после 70-летнего перерыва — так нуждается наша культура.
К сожалению, серьезный разговор о Ницше оказался подменен болезненной смесью передержек, искажений и почти истеричных инвектив, порожденных рессентиментным сознанием. В чем только не обвиняет нас рецензент: и в пустословии, и в “плагиате”, и в “пацанских оборотах”, и в плоскости метафор, и в “симуляции научной деятельности”, “недополученном образовании” и “профессиональном академическом непризнании”. Рецензия буквально пропитана духом затаенной обиды. Кто же обидел нашего автора? Кому он завидует? Уж не новым ли русским издателям, которых он столь часто и с сарказмом поминает в своей рецензии? Или, может быть, причина этого — то, что он не оказался в числе тех “безработных филологов”, которые готовили текст к публикации и что “Воля к власти” была заказана не его издательству? Не будем гадать. Но мы почти уверены, что причиной негодования г-на Чубарова стала не сама книга (и то, как она преподнесена читателю), а некие экстратекстуальные обстоятельства. Это, конечно, сослужило ему плохую службу. Досадно, когда оппонент демонстрирует заданность понимания, а то и банальную предвзятость.
Обратимся к сути аргументов Чубарова против нашей публикации “Воли к власти”. Во-первых, нам ставится в вину решение опубликовать эту “несуществующую” книгу в компиляции 1906 года, принадлежащей сестре философа Э. Фестер-Ницше и его ближайшему другу П. Гасту. Конечно, затворившемуся в санузле сознанию нелегко увидеть двойственный модус существования “Воли к власти”. Ницше действительно писал, но не закончил эту книгу: ее концы теряются в безумии автора. Но в то же время эта книга, в которой нет ни единого слова, не принадлежащего Ницше, реально существует как культурно-историческое явление. Этот антифилософский антитрактат реально состоялся уже одним тем, что с неимоверной силой схватил и выразил самые тяжкие узлы судьбы человечества в XX веке и, возможно, века, в который мы уже вступили.
Всякий, кто мало-мальски знаком с историей издания Ницше в России, знает, что именно это издание было принято за основу для перевода на русский язык под эгидой таких первостепенных деятелей русской культуры, как К. Бальмонт, Вяч. Иванов, В. Брюсов, С. Франк и др. К сожалению, церковная цензура не позволила тогда выпустить книгу в полном объеме. В итоге на русском языке в течение почти 100 лет существовала, по сути, уполовиненная “Воля к власти”. Поэтому нашей задачей и было дать русскому читателю возможность прочесть полный текст этой книги, которая именно в таком виде, то есть в версии 1906 года, многократно издана и переиздана в Германии, США, Италии и других странах2. Для этого мы заказали “уважаемому в принципе” (выражение И. Чубарова) переводчику М. Рудницкому перевод недостающих частей и сверили уже изданный до революции текст с немецким оригиналом.
Рецензент упрекает нас в том, что, “хотя им [то есть нам] и было достаточно хорошо известно… о критическом издании Ницше Дж. Колли и М. Монтинари 1960-х годов”, они взяли апокриф, изготовленный “безумной нацисткой” (с. 91) Элизабет Ницше. Хотим сразу проинформировать читающую публику, что в нашем издательстве (“Культурная Революция”) уже в сентябре с. г. начал выходить русский перевод Полного собрания сочинений Ницше, то есть как раз издание Колли–Монтинари (кстати, сегодня, спустя почти 40 лет, и их работа в современном ницшеведении считается отнюдь не безупречной). Таким образом, нашей целью было дать русскому читателю право (которое, кстати, уже давно имеет западный читатель) самому ознакомиться с наследием Ницше, представленным как в виде его архива, так и в виде различных компиляций, каковые появляются в Европе и Америке и по сей день.
Все эти детали, конечно, вовсе не обязан знать человек, читающий Ницше в туалете. Гораздо хуже другое: г-н Чубаров является одновременно носителем и жертвой мифа, сотворенного либеральным академическим истеблишментом Запада с целью “очистить Ницше от фашистской грязи”, а затем одомашнить и интегрировать в либеральную культуру. Миф этот покоится на солидном невежестве нашего рецензента, который скорее всего и не знает, что западное ницшеведение решило ради “спасения” Ницше принести в жертву его сестру, “нацистку и антисемитку”. Однако то обстоятельство, что ее муж был видным антисемитом, еще не доказывает, что антисемитизм передается половым путем. Сегодня многие исследователи согласны с тем, что, несмотря на ее дружбу с Гитлером, сестра Ницше не несет никакой ответственности за “расплывчатую фашизоидность” “Воли к власти”3. В 1906 году, когда компилировалась эта книга, Гитлеру было лишь 16 лет, а нацистская партия не существовала даже в проекте. Другое дело, что в 1920—1930-е годы “Воля к власти” прочитывалась именно по-фашистски (а, например, в другом историческом контексте, Франции 1960-х годов, она прочитывалась как леворадикальное, революционное произведение). Г-ну Чубарову крайне важно отыскать ответственных за этот фашизм, и виноватыми он ничтоже сумняшеся назначает сестру и нас, русских издателей. В это одномерное, по-детски невинное сознание даже не закрадывается мысль, что дело в реальности обстоит намного сложнее, это сам Ницше несет ответственность за использование его Гитлером. Ведь с полным основанием писал Деррида: “Почему и как оказалось возможным то, что так наивно было названо фальсификацией (проделать каковую было возможно далеко не со всем, чем угодно)… Но если в еще открытых контурах какой-либо эпохи единственная так называемая, так себя называющая ницшеанская политика оказывается нацистской, это обязательно значимо и должно быть допрошено во всех своих значениях”4.
Действительно, в ницшеанстве есть все элементы, присущие фашизму: восхваление эксплуатации и неравенства, категорическое отвержение демократии, прославление жестокости и насилия, неудержимая воля к господству и даже завуалированный философскими формулами антисемитизм. Единственные — но и важнейшие — типично фашистские ингредиенты, отсутствующие в ницшеанстве, — это германский национализм, миф о расовом превосходстве немцев и обожествление государства.
Для одномерного сознания зачисление Ницше в предтечи Третьего рейха — скандал и коллапс политкорректности. И это не случайно. Всякий раз, когда речь заходит о попытках понять природу фашизма — и шире — тоталитаризма в XX веке, у этого сознания наступает запор.
Действительно, “случай Ницше” сложен и не укладывается в прокрустово ложе такого сознания. Парадокс этого мыслителя состоит в том, что, с одной стороны, возвестив о смерти Бога, он толкнул массы, полные ресентимента, к восстанию, которое обернулось установлением тоталитарных диктатур (левой в виде сталинизма и правой в виде национал-социализма). А с другой, никто с такой страстью, как Ницше, не предупреждал против этого “восстания рабов”, никто с такой страстью не предлагал самые жесткие меры против этого восстания: свертывание демократии, борьбу против социализма, безудержное восхваление власти господ и принципа иерархии.
Антифашиствующий фашист? Да, такова структура ницшеанского мышления. И, конечно, одномерному сознанию не дано понять, какие бездны носил в себе этот человек.
Чтобы понимать, а главное, чувствовать Ницше (причем речь не идет о любви к нему), нужно совершенно иное и отнюдь не столь самодовольное сознание. Это иное сознание точно определил Лешек Колаковски: “…Представить наших внуков соединяющими все эти конфликтующие традиции в единое гармоничное целое: быть теистами, пантеистами и атеистами, сторонниками либерализма и тоталитаризма, энтузиастами насилия и противниками насилия — значит представить их жителями мира, лежащего не только далеко за пределами нашего воображения и провидческого дара, но и за пределами любой возможной традиции. Это будет означать, что они являются варварами в самом строгом смысле этого слова”5. Не этих ли варваров так нетерпеливо ждал Ницше?
В нашем послесловии мы предприняли попытку обработать историю XX века ницшеанской методологией, используя такие, казалось бы, несоциологические категории, как “смерть Бога”, “ресентимент”, “восстание рабов”, “воля к власти”, “переоценка ценностей” и др. Результат получился тяжкий: когда умирает Бог, ресентимент масс, вызванный их эксплуатированным и угнетенным положением, становится невыносимым и они восстают, демонстрируя чудовищные практики жестокости и насилия в виде революций, войн, Освенцима, ГУЛага и т. д.
Извратили и ошельмовали ли мы Ницше? Нисколько. На наш взгляд, ницшеанство адекватно объясняет природу тоталитаризмов XX века. Однако такой подход дает основание нашему рецензенту, верному старой советской философской традиции, в соответствии с которой отклик на книгу равнозначен доносу, обвинить нас в симпатиях к фашизму. Обвинения в фашизме (да и сталинизме) рассыпаны по всей рецензии. Так, г-н Чубаров приписывает нам, что Сталин, “неназванный по имени записан в сверхчеловеки” (с. 92). Надо внимательней читать, г-н рецензент. Сталин прямо назван по имени (с. 630), но отнюдь не записан в сверхчеловеки, как не записан и Гитлер, которого мы, по бдительно-одномерному мнению рецензента, уважаем на том только основании, что назвали фюрером. Тоталитарные вожди и массы, которые шли за ними, прямо противоположны сверхлюдям, ибо полны ресентимента и охвачены местью. Суть же сверхчеловека — “тот, кто не мстит”. Однако наш рецензент, буквально изнывая под невыносимым бременем собственного интеллекта, тем не менее не способен увидеть, что и сталинизм, и нацизм диаметрально противоположны ницшеанству.
Г-ну Чубаров обвиняет нас в приверженности идее неизбежности тоталитарного вырождения социалистической революции. А где он видел социалистическую революцию, не переродившуюся в тоталитарный режим? К сожалению, история показывает, что во всех слаборазвитых странах социалистические революции оборачивались установлением тоталитарных режимов, ничего общего — кроме фразеологии — не имеющих с социализмом. Этот “деспотический строй” (выражение Ницше) утверждал жесткую иерархию, стандартизировал людей, превращая их в стадо, деиндивидуализированную массу. Недаром сам Ницше говорил, что новое входит в мир первоначально в искаженной, карикатурной форме. Такова судьба сверхранних социалистических революций. Однако мы считаем, что в будущем вполне возможны социальные революции, которые превзойдут старый уклад самыми зрелыми формами свободы, прямо противоположной ресентиментной мстительности. Мы также считаем, что фашизм и сверхранний деспотический псевдосоциализм питались этим духом затаенной мстительности, которая вымещалась в Германии на евреях, а в Советской России на эксплуататорских классах. Не месть призвана разрушить старое общество. Оно разрушается оттого, что новым людям стали тесны его старые рамки. И когда наш рецензент с удовлетворением констатирует, что “западная цивилизация пока что сама успешно сопротивляется завершению └лечения“ по-ницшеански”, то его удовлетворение выдает в нем самого банального либерала, озабоченного сохранением статус-кво.
Либерализм нашего рецензента сквозит и в превознесении так называемой “ненасильственной интерпретации” философом воли к власти и жестокости. Для нас такая интерпретация означает либерализацию и доместикацию целостного ницшеанства, в котором неразрывно сплавлены и брутальные, насильственные, черные импульсы и самые лучезарные, творческие, освободительные энергии.
Тема фашизма постоянно всплывает в рецензии. И совсем уж фантастическую картину выстраивает рецензент, постулируя, что Хайдеггер “в работах о Ницше… последовательно пытался переложить с больной головы на здоровую свои собственные фашизоидные интенции и в такой своеобразной эвфемистической форме в них покаяться” (с. 93). Не беремся судить, чья голова больная или здоровая (явно не голова Ницше или Хайдеггера), но уж точно Хайдеггер, исправно плативший членские взносы в НСДАП с 1933 года по апрель 1945-го, вплоть до своей смерти ни разу не покаялся в своих “фашизоидных интенциях”. Этот, наверно, крупнейший философ XX века настолько глубоко чувствовал ницшеанство, что невольно возникает ощущение, что он мыслил в самом тесном тандеме с Ницше, будто речь идет о мышлении не двух, а одного мыслителя. Философски говоря, мышление Хайдеггера — самая главная улика против Ницше как предтечи фашизма.
Обильно ссылаясь на Делёза, г-н Чубаров вроде должен был знать, что у Ницше воля к власти явлена в двух видах: первый — воля к власти рабов, изнывающих от собственного ресентимента. Именно эта рабская воля к власти явилась источником нигилизма и тоталитаризмов XX века. Но есть и другая воля к власти, которую способны продуцировать “господа”, что в терминологии Ницше равнозначно свободному духу, тем, по сути, сверхлюдям, чья воля настолько сильна, что они легко преодолевают дух мщения. Не приходится особенно гадать, какая из двух означенных воль к власти движет нашим рецензентом. И когда он пишет, что “воля к власти” связана скорее со слабостью воли, чем с ее силой, что она “есть симптом поражения воли, это └воля к воле“” (с. 94), то тут-то Гюльчатай личико свое и приоткрыла.Только одномерное сознание может утверждать, что противопоставлять сверхчеловека и трансцендентального субъекта — “значит смешивать… различные мыслительные планы” (с. 94). У Ницше сама категория субъекта подвергается беспощадной критике вплоть до ее уничтожения, ибо этот субъект и есть носитель старого христианско-платоновского логическо-метафизического ресентиментного сознания. И, конечно, этому сознанию противопоставлена сверхчеловеческая постметафизическая ментальная парадигма. Тело же у Ницше противостоит не субъекту сознания, а метафизической душе и полностью реабилитируется и вступает в свои права именно через сверхчеловека.
Откуда проистекает вся эта мешанина? А проистекает она из того простого факта биографии г-на Чубарова, что по образованию и мышлению он диалектик. Только диалектик может объявить Ницше, а вслед за ним и Делёза “философом различия… а не целостностей и тотальностей” (с. 94). При этом полностью проигнорирована беспрецедентно жестокая критика диалектики как рабского мышления, которую Делёз предпринял в столь почитаемой г-ном Чубаровым (и нами) работе “Ницше и философия”. Что ж, если одномерное сознание читает Делёза выборочно, куда уж нам претендовать на большее! Но если вы — диалектик, то вы будете биться и отскакивать от Ницше, как мотылек от стекла. Ибо Ницше и Делёз — принципиальные антидиалектики. Ведь только диалектик может понять вечное возвращение как “различающий повтор”, используя при этом “логику различия” и “двойного утверждения” (стыдливо-диалектические эвфемизмы для борьбы противоположностей и отрицания отрицания).
Только в одном месте нам довелось порадоваться за г-на Чубарова, когда он пишет, что Ницше “отменяет само метафизическое оформление философии и предлагает совершенно иные ценностные перспективы” (с. 94). Но и здесь наша радость была омрачена осторожным диалектическим разумом рецензента: не “оформление” отменяет Ницше, а саму метафизику, как ценностное мышление бинарными оппозициями, продуцируемое трансцендентальным субъектом.
Наконец, наш критик возвещает: “Для него [автора послесловия] любая интерпретация Ницше — это что-то вроде отсрочки от призыва в действующую армию”. И, противореча себе, тут же пишет: “Он хочет не понимать Ницше, а применять” (с. 92). Действительно, что ускользает от г-на Чубарова, так это антиинтерпретаторский пафос Ницше: он считал интерпретацию порождением метафизического, толкующего диалектического сознания. Задача, которую ставит перед нами Ницше, беспрецедентна: читать текст как текст, не перемешивая его толкованиями, есть наиболее поздняя форма внутреннего опыта” (“Воля к власти”, ╖ 479, — или же фрагмент 15[90] 13-го тома издания Нише под редакцией Колли и Монтинари).
Но тогда философ Чубаров рискует остаться без работы.
Что же вытекает из нашей полемики с г-ном Чубаровым? Во-первых, что “Воля к власти” и через 100 лет сохраняет репутацию предельно провокационного и провоцирующего текста. А во-вторых, что мы по разному понимаем Ницше. Только в отличие от нашего критика мы разделяем мысль Мишеля Фуко: “Нельзя сказать, что есть подлинное ницшеанство и что наше ницшеанство более └подлинно, чем другие“”6. И в соответствии с духом этой мысли мы полностью признаем за г-ном Чубаровым право думать по-своему, ни в коей мере не рассчитывая на взаимность с его стороны.
1 Имеется в виду рецензия Игоря Чубарова на книгу: Фридрих Ницше. Воля к власти. / Пер. с нем. Е. Герцык и др. Сост. и общая ред. В. Миронова. М.: Культурная революция, 2005 // КМ. 2005. № 1. С. 91—94 (ред.).
2 Для всех крупнейших философов XX века — Хайдеггера, Ясперса, Фуко, Делёза, Деррида, Рорти, Ваттимо — “Воля к власти” стала самым цитируемым произведением.
3 См., например: H. Peters. Zaratoustra’s sister. New-York, 1985.
4 Ж. Деррида. Слухобиографии. СПб., 2002. С. 75, 86.
5 L. Kolakowski. Modernity on Endless Trial. Chicago and London, 1997. Р. 24—25.
6 M. Foucault. Dits et Ecrits. Т. II. Paris. 2001. Р. 1263.
Владимир Миронов
P. S. Нам, в отличие от нашего рецензента, неизвестно, любит ли Б. А. Березовский заглядывать в ницшеанские “бездны”, но приватизация в постсоветской России была проведена вполне по-ницшеански. Только вот ответственность за это не на немецком философе, а на отечественных либералах.
P. Р. S. Г-н Чубаров победно обвиняет нас в “неповторимом по градусе пошлости мессианском пафосе” послесловия. Мы действительно предупреждали своих читателей, что писать о Ницше без пафоса невозможно, потому что этот философ мыслил с такой ураганной страстью, которой даже более чем век спустя заражает своих читателей. Читая огненные тексты Ницше, неудержимо хочется танцевать.
Было бы контрпродуктивно выяснять в завязавшейся полемике вокруг новых изданий Ницше какие-то личные позиции. Тем более, что я уже говорил, что, поскольку в постсоветское время социальные институты профессионального признания были почти полностью разрушены, имея в виду всю инфраструктуру и коммуникативные каналы, которыми было обеспечено научное сообщество в советской России, постольку демонстративный и публичный жест современных интеллектуалов, направленный на признание друга друга, просто излишен. Никто никого не признает сегодня не потому, что не за что, а потому, что не имеет на это полномочий. В этом смысле позиции “старшегонаучногосотрудникаифран” сомнительны сегодня не в большей и не меньшей степени, чем “профессорамгимо”.
Гораздо важнее поэтому представляется воспользоваться безусловно важным и интересным проектом Владимира Миронова и Co как поводом для продолжения предметного разговора вокруг произведений Ницше, и в особенности корпуса текстов, относящихся к “Воле к власти”. Тем более, что смысловая реконструкция поздних фрагментов Ницше, опубликованных под этим заглавием, до сих пор никем не была произведена. Кстати, из того факта, что даже М. Хайдеггер от этой сложной задачи вынужден был отказаться, следует, что современным философам-любителям она тем более едва ли под силу.
Важно понять, почему такая тотальная реконструкция необходима именно в случае Ницше и его посмертных произведений. Мы сталкиваемся здесь с целым рядом трудностей. Это и разные годы написания, а значит, принципиально различные поводы и контексты тех или иных фрагментов, и, безусловно, тенденциозная их реконструкция сестрой философа, и даже возможная фальсификация ею некоторых из них. Но это еще только половина трудностей, так сказать, материального плана. Формальные, а значит, смысловые трудности, еще более непреодолимы.
Во-первых, непонятно, в каком смысле можно вообще говорить о “Воле к власти” как целом произведении. Так как автор такого целого нам не оставил, то все равно необходимо это целое конструировать. Верно, что существующие подходы к этой задаче, кроме подхода Ферстер-Гаста, не носят смыслового характера. Но смысловая реконструкция в данном случае не обязательно будет верной, адекватной основным мотивам философии Ницше, хорошо известным сообществу из других его сочинений. Поэтому, несомненно, не стоит мистифицировать читающую публику, как-то выделяя Wille zur Macht из целостного корпуса сочинений Ницше.
По большому счету ничего противоречащего и тем более отменяющего по отношению к остальным своим работам Ницше здесь не говорит. Но не противоречащего — не значит нового. Однако это новое связано отнюдь не с каким-то мистическим обоснованием и оправданием зла, прямого насилия и прочей чепухи, на котором зациклено инфантильное сознание городских окраин. Новизна здесь связана только с дальнейшим разъяснением основных рубрик уже известной философии Ницше. Поэтому в принципе, не придавая хронологическому принципу публикации фрагментов WzM какого-то дополнительного смысла, нужно признать его наиболее компромиссным и нейтральным. По крайне мере он позволяет, прослеживая новые вариации размышлений Ницше об одном и том же, давно уже заявленном им предмете, относиться к “Воле к власти” просто как к разрозненным фрагментам, написанным этим философом и доступным адекватному пониманию не из контекста мифической “Книги книг” (которой бредит т. Миронов), а из горизонта “произведения Ницше” в целом.
Кстати, по поводу “великой книги” — это не к Wille zur Macht надо обращаться, а к Корану или к Библии, на крайний случай к Mein Kampf. Ницше же, возможно, и претендовал на роль пророка и провокатора истории, но используемые им для этого средства и преследуемые цели принципиально отличались от средств и целей его конкурентов в лице Магомета, Иисуса или, на худой конец, Адольфа.
Во-первых, он нигде и никогда не делал прямых нарративных утверждений вроде: “Когда умирает Бог, рессентимент масс, вызванный их эксплуатированным и угнетенным положением, становится невыносимым и они восстают, демонстрируя чудовищные практики жестокости и насилия в виде революций, войн… и т. д.” (В. Миронов).
Вообще этот ressentiment стал для нашего ницшеведа-энтузиаста настоящей idеe fixe. Непрестанно ссылаясь на Ницше, он пытается объяснить злопамятностью, завистью и мстительностью все социальные явления, психологические проявления и частные поступки людей. Но даже из цитированного фрагмента видно, что для “угнетенных масс” невыносимым перед социальным бунтом становится не пресловутый рессентимент, а именно сама эксплуатация. Нет ничего более буржуазного, чем приписывать рессентимент народам, классам и расам, боровшимся в этих революциях за свое освобождение. А обличения масс в мстительности выглядят как беспомощные попытки коррумпированных капиталом интеллектуалов свести причины недовольства и социальной борьбы миллионов к какому-то их моральному изъяну, носящему якобы природный, наследственный характер. “Главное, не мстить”, — причитает и т. Миронов. Как если бы вся проблема революций и прочих социальных неурядиц сводилась к воздержанию от злопамятности и мстительности, доступному только “подлинным”, ницшеанским “господам”.
Я бы посоветовал нашему экстремальному политологу обратить более пристальное внимание к другой психологической причине социальных неудач человечества — невоздерженному желанию крови и власти некоторых его представителей. Кроме того, может быть, неожиданно для новоявленного дерессентиментора надо заметить, что реализация подобного quasi-морального императива “не мстить” в условиях политической и экономической эксплуатации, характерных для любого буржуазного, капиталистического общества, невозможна по тем же причинам, что и “не убий”, “не укради” и т. п.
Поэтому, кстати, сам Ницше отвергал мораль не за то, что она утверждала, а за то, что замалчивала и маскировала. А маскировала она всегда свое отнюдь не моральное происхождение, замешанное на древних кровавых практиках долгового права и т. д. (см. Zur Genealogie der Moral). Но здесь не надо делать ошибки, приписывая фантазмируемым Ницше сверхчеловеческим ценностям-идеалам столь же живодерское сродство. Целью генеалогического исследования Ницше, как и позднее М. Фуко, была прежде всего демонстрация исторического опосредования норм морали, критика ее претензий на вневременность, независимость от конкретных политических, экономических и социальных отношений. Генеалогия эта вскрывала охранительные, сдерживающие функции морали в отношении существующих отношений господства и подчинения в обществе. Но это не значит, что Ницше проповедывал одновременно какую-то откровенную садистическую мораль для сильных мира сего и циничную мазохистскую этику для малых сих.
Напротив, чтобы прояснить смысл Ницшевой “переоценки” и установления новых ценностей, необходимо разорвать их связь с теми социальными функциями, которые они выполняли при современном ему политическом режиме. Можно даже сказать, что отвергать необходимо не столько моральные императивы, сколько социально-экономические условия, в которых они себя манифестируют и поддерживают. Ибо их реальная социальная неосуществимость превращает мораль в лицемерное вменение бедным вины в том, что они неблагородны, требуя хлеба за свой труд.
Как известно, в XIX веке это понимал не один Ницше. Его различие здесь с Марксом на самом общем уровне связано просто с особенностями индивидуалистического и коллективистского проектов необходимых социальных преобразований.
Из соответствующего контекста следует понимать и “потусторонние”, антиморальные провокации Ницше вроде “падающего еще толкни” и т. д. А именно как ситуативно-критические в отношении положений гуманистической морали, всегда лживо наставляющей “падающему помоги”, а не в плане каких-то позитивных утверждений фашизоидной этики “белокурых бестий”.
“Господин” Ницше для своего существования вообще не нуждается ни в какой морали — ни в запретительной, ни в позитивной. Во всяком случае мораль ницшевского господина — это не глубокомысленное оправдание права сильного раздавать всем пощечины. И дело не только в том, что подобное оправдание представляет собой теоретический нонсенс. Зато практически она вполне осуществима. Но, в силу своей приватности и маргинальности, недолговечна. Всегда найдется новая сила, способная ее оспорить. Здесь причины заката любой расовой, национальной и религиозной морали. Можно, конечно, “падающего еще толкни” истолковывать как апологию и даже призыв к насилию над слабыми, но будет ли ответствен Ницше за такое бредовое прочтение его пародийных постулатов?
Правда, манифестация столь амбивалентных идеалов, как сверхчеловек, прямые провокативные обращения-вызовы к читателям не могли не привлечь к нему людей, которые в своей реальной исторической практике на такие вызовы ответить не способны. Но в отличие от “Брата-2” “сверхчеловек” Ницше не был задуман как объект идентификационных проекций кучки одноглазых и безногих неудачников, тупо сидящих перед телевизором. Хотя, с другой стороны, кто им запретит переносить на символические идеалы Ницше свои нереализованные властные запросы и фантазии? Ибо давно замечено, что маргиналам-фашизоидам нужна не сама теория, а минимальный повод к привлечению крупного имени для оправдания теорий, уже сформированных в их узких лбах.
Ницше здесь можно сравнить с Ньютоном, которого странно было бы осуждать за то, что кого-то упавшее яблоко привело не к открытию закона, а кого-то — только к сотрясению мозга. Тем более, что в отличие от Ньютона Ницше как раз пытался описать и пути обхода исторических лавин и камнепадов.
Образчик подобной папье-маше-теории и представил на наш суд т. Миронов в упомянутом Послесловии к “Воле к власти”. Он пытается там взять за Ницше ответственность в отношении не совершенных им провиденциальных исторических преступлений вроде фашизма и сталинизма.
Но, в отличие от Деррида, вышеприведенная ссылка на которого выглядит в этом контексте цинично (если не сказать комично), он как бы хочет приписать Ницше фашизм со знаком плюс. Для этого он по старому способу всех апологетов фашизма разводит нацизм и фашизм. Но одновременно настаивает, что Ницше ответствен и за Холокост. “Действительно, — пишет наш ницшефашивед, — в ницшеанстве есть все элементы, присущие фашизму: восхваление эксплуатации и неравенства, категорическое отвержение демократии, прославление жестокости и насилия, неудержимая воля к господству и даже завуалированный философскими формулами антисемитизм”.
Смешно после этого, что товарищ Миронов упрекает меня в доносительстве. Интересно кому — мировому еврейскому либерализму, что ли? Я действительно цитировал перлы автора Послесловия Н. Орбела о “символическом уничтожении морального бога” в топках Освенцима. Но разве Миронов не дает сам на себя информацию, когда пишет: “Идеологи фашизма распознали в Ницше своего предтечу… В нем они уловили призыв к штурму пасмурного, моросящего дождем неба, за которым сверкает яркое солнце. В нем они почувствовали экстатическое утверждение героического мифа. Именно этот ницшеанский шквал бури и натиска питал тоталитарные революции XX века. Муссолини и Гитлер, действуя по его заветам, словно вернули в старую, обрюзгшую, пошлую и обывательскую Европу могучий воинственный дух, разбудили мужские инстинкты, наполнили ее города громогласным боевым кличем, зовущим к битвам и доблести. В практике фашизма зримо воплощалась ницшеанская критика современной ему └наивульгарнейшей эпохи“ с ее обывательскими ценностями и единственной допустимой тягой — тягой к наживе и наслаждениям.” (Фр. Ницше. Воля к власти. М., 2005. С. 634)? Не думаю, однако, что это сигнал еврейской общественности, скорее это подарок скинхедам.
Я уже частично затронул вопрос о пресловутой “ответственности” мыслителя. Не думаю даже, что подобная ответственность сродни ответственности физика-ядерщика за изобретение водородной бомбы. Дело ведь даже не в том, что Ницше используют не в мирных целях, а в том, что его просто превратно понимают. Ибо можно со стопроцентной ответственностью утверждать, что ни в “Воле к власти”, ни где бы то ни было еще у Ницше нет ни одного протофашистского (то есть соразмерного упомянутым узколобым теориям) высказывания, которое бы, например, как-то теоретически обслуживало войны, геноцид и другие способы массового уничтожения людей. Ницше можно обвинить разве за то, что он вторгся на территорию, которая традиционно оккупирована слугами власть имущих — идеологами, хотя сам он идеологий и не порождал. Идея Ницше здесь совсем другая и состоит в том, что господствующие этические и идеологические теории будут повинны в грядущих кровавых войнах двух ближайших веков (и, значит, в Холокосте и ГУЛАГе). Ибо “Бог умер” в европейской культуре, в языке науки и философии, и не стоит это событие драматизировать, одновременно предельно его банализируя, как это сплошь и рядом получается у т. Миронова. Зря, что ли, Делёз, Гваттари, Фуко, Подорога писали о комизации “смерти Бога” у Ницше?
Возьмем другой сюжет. С еще более принципиальными оговорками и осторожностью, чем к вопросу о “переоценке”, следует подходить, например, к теме “воли к власти” у Ницше. Во-первых, мне известна проблема двойственности этих воль у Ницше. Можно, конечно, подумать, что я педалирую только волю к власти в негативном смысле, а Миронов упирает на позитивную. Но это недоразумение. Ницше нигде позитивно не интерпретирует волю к власти в смысле желания властвовать. И более того, посвящает недвусмысленный фрагмент “Так говорил Заратустра” разоблачению так понимаемой воле (AsZ. III. О трояком зле). Подробно разбирает этот сюжет и Делез в обоих своих исследованиях о Ницше.
Другое дело, что Хайдеггер, Юнгер и иже с ними склонны видеть в этом концепте то, что они только и способны были в нем увидеть из сомкнутого горизонта собственной мысли, — фундаментальную черту сущего. Поэтому я и предположил, что, критикуя так понимаемый концепт “воли к власти”, Хайдеггер в своей книге о Ницше косвенно раскаивался в собственной ангажированности этой стихией в краткий период ректорства при наци, потому что у самого Ницше такого понимания нет. Предполагаю также, что, реконструируя фрагменты WzM, Хайдеггер это понял и, как интеллектуально честный мыслитель, но одновременно упрямый шваб, отказался от завершения подобной работы.
Кстати, идею поражения воли в плеоназме “воли к воли” приоткрывает именно Хайдеггер, а не Гюльчатай (это так, к слову).
Повторюсь, воля к власти носит у Ницше в основном критический характер в отношение диагностируемой им в качестве нигилистической, европейской культуры. Он обнаруживает ее в основе современного нигилизма, в основе религии и политики, моральных и метафизических ценностей как силу сугубо реактивную. Поэтому она никоим образом не может выступать мифической альтернативой помянутому нигилизму, как считает Миронов.
Недаром в “Предисловии” к “Воле к власти” Ницше пишет: “пусть не ошибаются относительно смысла заглавия, приданного этому евангелию будущего. └Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей“ — в этой формуле выражено некоторое противоборствующее движение по отношению к принципу и задаче, — движение, которое когда-нибудь в будущем сменит вышесказанный совершенный нигилизм”. Здесь надо сказать, что чуть выше Ницше сам себя называл этим “совершенным нигилистом Европы”, его преодолевшим. Здесь только два вопроса к умеющим читать: 1) в чем же состоит помянутое “противоборство”, если оно противоборство “задаче и принципу” нижеследующих размышлений? 2) в чем можно было бы “ошибиться” относительно “смысла заглавия”, если оно звучит так недвусмысленно для “волей к власти” соблазненных? (ср. цит. статью Н. Орбела, с. 630).
В 46-м фрагменте читаем: “Слабость воли: тут — сравнение, которое может ввести в заблуждение. Ибо нет никакой воли, и, следовательно, нет ни сильной, ни слабой воли. Множественность и разорванность инстинктов, недостаток объединяющей их системы проявляется как └слабая воля“; координация же их под властью одного из них действует как └сильная воля“”. Цитаты можно умножать (ср.: AsZ II, Об избавлении). Главное, что, по Ницше, никакой онтологической субстанции или психологической способности, называемой “волей к власти”, которую можно было объективировать или неожиданно обнаружить в себе, просто не существует.
Что же касается “утверждающей сущности воли к власти” (Делёз), то она обеспечивается отнюдь не господским субъектом в противоположность рабу, важнее, что она ориентирована, как я уже говорил, не на “неудержимое” политическое властвование и господство, а на творчество жизни без всякой власти.
Разумеется, Ницше в этом наиболее сложном и противоречивом пункте своей теории также сугубо метафоричен и четких формул не дает. В упомянутом отрывке из AsZ он говорит, например, что в нисхождении воли от высот индивидуального творчества к низинам власти “нет ничего больного и подневольного”. Более того, “дарящей добродетелью” окрещает Заратустра соответствующую “тоску”. Но сам Ницше заключает, что этой воле на самом деле имени нет, то есть она невыразима.
Вообще стиль Ницше, как я уже имел повод об этом писать, не только тотально метафоричен, но витиевато антитетичен, поливалентен, множественноперсонажен. В нем звучат одновременно сотни голосов, и своих и чужих, и поэтому всякий раз нужно очень осторожно разбираться, кто говорит, к кому направлена эта речь, что она означает и значит, какой она модальности и т. д. И это касается не только “Воли к власти”, а и, например, “Так говорил Заратустра”, “По ту сторону” и т. д., где далеко не все тезисы-афоризмы, также заряженные недетским пафосом и суггестивной силой, Ницше разделяет с точки зрения своего позитивного идеала.
Поэтому меня не удивляет, что возможны такие интерпретации “воли к власти”, когда под упомянутым “творчеством” понимают даже национал-социализм (цит. издание Миронова, с. 623). Правда, подобная интерпретация всегда претендует на то, чтобы быть чем-то большим, чем интерпретация, чтобы “быть Ницше”. Напрасные хлопоты. Кстати, нет никакого противоречия в моем замечании, что т. Миронов хочет “не понимать, а применять Ницше”. Он ведь хочет просто уйти от возможной критики, ссылаясь на “антиинтерпретаторский пафос” Ницше. Поэтому я и писал, что для Миронова, любая интерпретация предстает как отсрочка действия.
Но запрет на критическую проверку своих утверждений — дешевый риторический ход любой идеологии. А в чем отличие идеологии от философской теории? В том, что идеология разводит теорию и практику, говоря о ее проверке только на последней, о теории прямого действия и прочей чепухе. Но, как точно заметил В. Подорога в одной неудавшейся беседе с А. Дугиным: нельзя в одно и то же время мыслить и действовать, потому что мысль сама по себе есть особого рода практика, а вот “прямое действие” может и не иметь к мысли никакого отношения.
Идеологам такая постановка вопроса недоступна, зато им доступны сильные “теоретические” утверждения типа: “Россия для русских”, “Ницше для фашистов”, с далекоидущими практическими последствиями.
Но, чтобы ни говорили наши неоницшисты, сам Ницше подобных утверждений нигде не делал, как и не писал о неистребимости рабства, нигилизме и рессентименте как “самоотрицании” и “изнанке” воли к власти, вечном возвращении как “возвращении того же самого” scheisse, большой политике как “столкновении мощных воль к власти в борьбе за господство” и т. п. (цит. ст. Н. Орбела, с. 662). Для этого достаточно ознакомиться с анализом понятий “воли к власти” и “вечного возвращения” у Делёза “Ницше и философия”, с. 112—115, 120, 153; “Ницше”, с. 47), “большой политики” у К. Ясперса (“Ницше”, с. 355 и след.) и т. д.
И “антифашиствующим фашистом” он не был, потому что действительно терпеть не мог подобных маскирующихся под парадокс диалектических формул. Кстати, т. Миронов опять ошибается, когда приписывает диалектичность логическим фигурам “различающего повтора” и “двойного утверждения”. Впрочем, “профессормгимо” не обязан знать, что эта формула также принадлежит заочно почитаемому им Жилю Делёзу и критически направлена как раз против диалектического тотализующего различия (см. его “Ницше и философия”, “Различие и повтор”).
Новый издатель “Воли к власти” считает себя очень смелым и “многомерным” мыслителем, но превращать Ницше в теоретика фашизма — это значит предельно его маргинализовать, запирать в рамки неизбежно частной, приватной идеологии для избранных. Между тем Ницше, как и любой крупный мыслитель, стремился в своих размышлениях к универсализму. Философский универсализм нужно понимать при этом не как доступность его идей всем и каждому в любом наличном состоянии ума, но как открытую возможность для такого понимания, актуализации которой и должна способствовать философская теория. В конечном счете любая такая теория стремится к обоснованию существования другого и иного как самого себя и себя как другого.
А теоретическая легитимация и объективация фашизма и подобных эзотерических учений невозможна именно потому, что подобной универсальностью не обладает. Как и любая идеология, фашизм построен на исключении, каком-то неустранимом недостатке другого (его “неустранимом рабстве”, “рессентименте”, неправильном цвете кожи и т. п.), что неизбежно приводит его к роковым противоречиям с внешним миром или к саморазрушению. Фашизм недолговечен потому, что не соответствует формам элементарной социальной разумности, его нельзя помыслить себе в виде какой-то завершенности, цельности, в которой мышление и бытие хотя бы в возможности совпадали. Его историческое существование можно сравнить с периодом полураспада радиоактивного вещества, или когда его искусственно собранная “критическая масса” приводит к уничтожению всего живого.
Делать из Ницше философа такого полураспада — значит проявлять к нему настоящее неуважение. Жаль, если новое русское издание этого великого универсалиста станет всего лишь поводом для пропаганды очередного убогого фашизоидного паспарту.
Игорь Чубаров