Опубликовано в журнале Критическая Масса, номер 3, 2005
Публикация и коммент. О. В. Будницкого; вступ. ст. Л. А. Беляева, О. В. Будницкого, В. Я. Петрухина. М.: Новое литературное обозрение; Международный исследовательский центр российского и восточноевропейского еврейства, 2005. 392 с. Тираж 2000 экз. (Серия “Россия в мемуарах”)
Михаил Григорьевич Рабинович (1916—2000), известный археолог и этнограф, знаток истории Москвы, прожил счастливую жизнь. Счастливую — “благодаря” и счастливую — “несмотря на”. Рассказами о том, из чего складывались эти “благодаря” и “несмотря”, прежде всего и интересны его мемуары, озаглавленные “Записки советского интеллектуала”.
“Несмотря” в данном случае объяснить проще, чем “благодаря”, потому что у молодого человека 1916 года рождения, к тому же еврея, да еще и историка-москвоведа, в описываемые Михаилом Григорьевичем времена вообще не так много было шансов просто выжить.
Во-первых, можно было и не пережить Большой террор — особенно если учесть семейные и дружеские связи Рабиновича. Достаточно того, что он был внучатным племянником одного из издателей словаря Гранат, или того, что Юрий Ларин (для автора — дядя Мика, поскольку подлинное имя Ларина было Михаил Лурье), приемный отец жены Бухарина Анны Лариной, приходился ему двоюродным дядей.
Во-вторых, хотя М. Г. не воевал, поскольку был признан негодным по здоровью, но он вполне мог погибнуть от шального осколка, дежуря ночами на крыше старого здания МГУ, научной библиотекой которого (то есть “Горьковкой”) он заведовал в самые тяжелые годы — с 1941-го по 1943-й.
В-третьих, начиная с 1946 года и по 1951-й Рабинович был руководителем Московской Археологической экспедиции при Институте истории материальной культуры.Тем самым он был в должной мере на виду, чтобы попасть под волну репрессий как “космополит”, то есть как русский интеллигент и этнический еврей одновременно. Оттуда — равно как из Академии наук, его выгнали, — но, как он сам пишет, ведь не посадили и не выслали…
Что касается разных “благодаря”, то на первое место я бы поставила совершенно особую, нечасто встречающуюся структуру личности Михаила Григорьевича. Страсть к науке гармонично сочеталась у него с уравновешенностью и любовью к жизни в разнообразных ее проявлениях. Он любил лыжи, дружеское застолье, музыку, театр, стихи, природу. У него было множество друзей и знакомых, с которыми он поддерживал живые связи. На страницах воспоминаний то и дело упоминаются тети и племянники — двоюродные и троюродные; соученики по школе, техникуму и университету; соседи по квартире и домам отдыха, коллеги и сослуживцы, знаменитые писатели и рядовые сотрудники библиотеки — соратники Рабиновича в тяжелые военные времена.
Все в этой жизни, что могло М. Г. доставить хотя бы минутную радость, ее действительно доставляло. Яркий осенний лист в руках учительницы, красные стволы сосен, освещенные зимним солнцем, тридцатикилометровая прогулка на лыжах в окрестностях Звенигорода, удачно сваренная на костре каша, пряслице XII века, найденное в раскопе в устье Яузы…
Насколько можно судить по книге, у Рабиновича не было личных недоброжелателей — быть может, он не хотел их замечать. Что касается оскорбительных своей издевательской двусмысленностью разговоров с чиновниками, которые на себе, по-моему, испытал каждый, кто проработал несколько десятилетий в системе нашей Академии наук, то Рабинович описывает их как искусный драматург: несколько реплик, необходимые ремарки — и мрачный водевиль готов.
Литературный дар автора несомненен — прозрачный слог, мастерски написанные портреты, замечательно переданная фактура речи. В некоторых случая я могу судить о “попадании в яблочко”. Я еще застала в МГУ Арциховского, на лекциях которого хоть раз, да побывал тогда каждый гуманитарий. Это называлось “арцихология”: я даже не помню темы лекции, зато помню, что сидела я на ступеньках Комаудитории на своем (еще школьном) портфеле.
Вступительная статья к мемуарам озаглавлена “Москва и Рабинович”, потому что М. Г. отстранили от руководства раскопками в Москве как еврея. А ведь именно Рабиновичу довелось начать раскопки в Зарядье, варварски разрушенном под постройку гостиницы “Россия”. Позже, опираясь только на свой неформальный, но безусловный авторитет, он успел много сделать во время возведения Дворца Съездов на территории Кремля, где до того раскопки принципиально были невозможны.
Сейчас даже трудно вообразить необычность той части старой Москвы, которая называлась Зарядьем. В конце 1940-х и до середины 1950-х мне случалось бывать там почти ежедневно: на Варварке (тогда — ул. Разина) помещалась Всесоюзная Библиотека иностранной литературы, а в Китайском проезде, в комплексе зданий Делового двора, работали мои родители. Район Зарядья представлял собой необычайно плотную застройку, где небольшие церквушки, украшенные расписными изразцами, чередовались с двух-трехэтажными жилыми домами и многочисленными палатами, которые в моей памяти сохранились как уменьшенные копии палат, еще и ныне существующих в районе Пречистенки. Мощенные булыжником улицы и проулочки спускались к Москве-реке уступами и лесенками со стертыми от старины плитами и ступенями.
Разумеется, церкви в Зарядье не были действующими, но они вовсе не выглядели разваливающимися. Облупившаяся краска и местами отколотые изразцы сохраняли ощущение подлинности. (Именно этого и оказались лишены многие, казалось бы, тщательно отреставрированные постройки, изъятые из своего контекста, как, например, церковь Симеона Столпника в начале Нового Арбата.)
В начале 1960-х я решила показать Зарядье своему коллеге из Швеции — и до сих пор помню охвативший меня ужас. При взгляде вниз и вдаль с высокой площадки каких-то палат на Варварке глазу открывались развалины, более всего напоминающие последствия бомбежки. Вся рукодельная красота была уничтожена ради постройки огромного и безликого (чтобы не сказать безобразного) комплекса гостиницы “Россия”, который нынче тоже предназначен к сносу. Археолог мог лишь попытаться донести до потомков артефакты из культурных слоев, оказавшихся временно доступными для раскопок…
У Михаила Григорьевича Рабиновича было, что называется, легкое перо. Он был замечательным популяризатором: недаром его книга для детей “Судьбы вещей” переиздавалась трижды. Вместе с тем по стилю “Записки советского интеллектуала” не слишком отличаются от научных текстов Рабиновича, адресованных профессионалам и посвященных, например, описанию Москвы XIII— XVI веков (см. “Вопросы истории”. 1977. № 11).
Композиционно книга М. Г. — и в самом деле “записки”: это небольшие очерки, каждый из которых имеет не только фабулу, но и сюжет. Вступлением нередко служит пейзаж или неожиданно всплывшее воспоминание, затем разворачивается главная тема — то, ради чего или ради кого написан данный очерк, и всегда есть кода — преимущественно в умиротворенной тональности, нередко печальной, а иногда — откровенно иронической. По прочтении книги остается чувство, что эти очерки писались не для печати. Кто был их мысленным адресатом? Скорее всего, младшие современники, семья, друзья — некоторый референтный круг, к которому Михаил Григорьевич, несомненно, мысленно обращался. Это им он хочет рассказать, “как это было на самом деле”: как голодали, как после бомбежки здания “Горьковки” спасали смерзшиеся книги, как праздновали победу, как теряли работу, друзей. И, наконец, как непросто было сохранить себя как личность. Две трети очерков Рабиновича датированы 1960—1970-и годами; начиная с 1980-х он пишет реже, а в 1990-е преимущественно правит написанное ранее.
Рабинович не старается казаться проницательнее большинства: он вообще не из тех, кто хотел бы казаться: достаточно прочитать главы “Пятьдесят третий”, “Оттепель”. М. Г. всегда сдержанно пишет о трагедиях сугубо личных — о смерти матери, погибшей в давке, предшествовавшей похоронам Сталина; об ожидании ареста зимой 1953 года. Волю себе он дает, рассказывая о друзьях, коллегах, об их драматических, а нередко и трагических судьбах.
Судя по общей тональности рассказов, Михаил Григорьевич был человеком сангвинического склада, склонным видеть во всем и во всех скорее хорошее, чем дурное. На фотографиях видно, как хорош собой он был и в 60 лет, и в 70, — крупный, статный, с густой шевелюрой и красивой седеющей бородой.
При этом его априорная расположенность к людям вовсе не мешала ему быть достаточно прозорливым в оценках — это видно, например, в грустном повествовании о судьбе пасынка известного медиевиста С. Д. Сказкина. Со Сказкиным-старшим, его учителем еще с университетской скамьи, М. Г. связывала многолетняя дружба. Коля, сын жены Сказкина от первого брака, с которым в молодости М. Г. бывал в экспедициях, ушел на фронт добровольцем и, уже будучи в армии, попал в школу МГБ. Это исковеркало его личность и в конечном счете погубило морально.
Как писал Реймон Арон, “наше настоящее есть следствие нашего прошлого, но в нашем сознании наше прошлое зависит от нашего настоящего”.
Для душевного здоровья человеку необходимо представлять свое прошлое прежде всего связным: видит ли он свою жизнь как последовательность свершений или как череду заблуждений, он не может представлять ее как россыпь разрезанных кадров. Рабинович идентифицирует себя как обычного человека своего времени, не скрывая ни увлеченности строительством нового мира, ни надежд и заблуждений, которые он разделял с другими людьми своей эпохи. Принадлежность своему времени и своей профессии и образовывала ту внутреннюю связность личности, благодаря которой М. Г. сумел организовать работу “Горьковки” в самых невозможных условиях, написать многочисленные книги и статьи, быть открытым для дружбы с Дорошем и Кавериным, любить музыку и не поддаваться отчаянию в самые худшие времена.
М. Г. Рабинович умер в 2000 году в США, где провел последние несколько лет жизни вместе с семьей сына, который, будучи программистом, еще в начале 1990-х эмигрировал в Силиконовую долину. Заглавие книги, так удивившее Г. Амелина, откликнувшегося на “Записки…” в “Русском журнале” (http://www.russ.ru/publishers/examination/20050621_ga.html), было написано на папке с текстом рукой самого М. Г. Публикаторам оставалось лишь уважать авторскую волю.
Положительно оценивая научный аппарат книги, тот же рецензент полагает, что российскому читателю не нужно объяснять, “что или кто есть └Воронья слободка“, газета └Вечерка“, незабвенный └Мойдодыр“, граф Монте-Кристо, мопассановская Пышка, Кола Брюньон или когда и где застрелился Маяковский”.
Боюсь, что сказанное справедливо лишь в целом, то есть для людей “в летах” и к тому же образованных. Что до частностей, то не стоит забывать, что мемуары — это ценный исторический источник. Лет этак через семь-восемь, быть может, даже выпускники РГГУ не будут знать, что такое “Вечерка”. Ибо что это за “Пышка” и кто такой Кола Брюньон, они не знают уже сегодня.
Ревекка Фрумкина