Опубликовано в журнале Критическая Масса, номер 3, 2005
М.: Emergency Exit, 2005. 736 с. Тираж не указан.
Издательство “Запасный выход” выпустило на бумаге сетевую классику “Курицын-Weekly” — виртуальные еженедельники Вячеслава Курицына, первопроходца русского литературного Интернета. В течение нескольких лет (1998—2002) “продвинутое” культурное сообщество приникало к компьютерным экранам, следя за прорастанием разветвленного гипертекста, в котором переплетались сообщения о событиях в культурном пространстве и авантюрный сюжет, связанный с “реальными” похождениями автора-виртуала. Фоном для развертывания этого любопытного гипертекстуального романа служил живописный закат целой культуры — так называемых “девяностых годов”. Странным образом закат был неотличим от восхода, “конец” девяностых казался в то время “началом”, и обзоры Курицына каждую неделю уверяли в этом своих “юзеров”, приводя на одной веб-странице целый ряд примеров русского литературного Ренессанса, прозванного “новым мейнстримом”. И действительно, примеры “настоящей” литературы были. Одержимый миражом новой культуры, Слава Курицын завел себя и читателя в никуда и очнулся в пустыне, разбитый после странного сна. Однако вдохновенные видения, сброшенные в электронный архив, не пропали: не зря говорят, что бумажный “Курицын-Weekly” — лучшая книга Курицына, памятник истории русской литературы новейшего времени.
Культуртрегер без работы
В выпуске от 16 января 2002 года Курицын рассказывает о настроении, с которым он начинал свой путь в литературный Интернет: “Лично я, потеряв осенью-98 работу, пришел в Интернет… Едва взявшись за дело, я был восхищен перспективами… построения своей Вселенной, своего мира, своей системы ценностей. Постмодернизм к тому времени уже разрушил старую вертикальную иерархию, советское представление о том, как выглядит └литературное поле“. Разрушив, нужно было приступать к строительству новых, нужных мне, иерархий… Я чувствовал себя… настоящим Создателем” (с. 500).
Гигантомания, сквозящая в этих строках, достаточно типична для минувшего десятилетия и вполне отражает настроение того времени. Если воспользоваться названием одного из романов Эдуарда Лимонова (еще одного автора издательства “Запасный выход”), “у нас была великая эпоха”. Лимонов писал о советском строе, “уикли” отразили в полной мере излет другой великой эпохи — конец девяностых, время подготовки к торжеству нынешней, “всеобщей”, адресованной массам культуры, которая была призвана ниспровергнуть элиту предыдущей. К тому моменту, когда автор “уикли” приступил к созданию “нужных ему иерархий”, литературный демиургизм был уже вряд ли возможен: революция постепенно сменялась контрреволюцией. Да и сам Курицын в 1999 году иронизирует по поводу собственного шутовского “культа личности”: “В Уральском Государств. Университете им. Горького проходили Вторые Курицынские Чтения. Я там жил одиннадцать лет, этот самый Университет закончил, и два года назад друзья мои закатили шутку: Курицынские дни в Е-бурге, такая игра в жанре культа личности. Тогда и первые чтения были — целый день слушал о себе доклады, кайф. Ну вот, а теперь последовало уже типа серьезное продолжение…” (с.44).
В девяностые годы многие хотели присвоить себе власть над литературой и пересоздать на свой манер институциональное пространство словесного искусства. Однако “символический капитал” оказался в результате растрачен совсем на другое. Литературное поле, постепенно впитывая в себя энергетику вездесущей индустрии развлечений, в конце концов коммерциализовалось, стало традиционным, открытым читателю из народа. И писатели, прославляемые Славой Курицыным, — Сорокин, Б. Акунин, Пелевин и др. — как будто нашли себя в этом пространстве, захваченном массами. Многие отказались от роли демиурга, чтобы стать винтиком в конвейере по выделке стремительно дешевеющего слова. Широко распространились новые породы писателей — без интеллекта, без вдохновения, без индивидуальности, а Курицын остался в результате не у дел. Стал безработным культуры. Характерен грубовато-матерный речевой контекст, в который Курицын “сливает” слово “культура” в выпусках за 2002 год: “казинище, сдаивающее изредка бабло на культуру” (с. 553); “Это прачечная? — Хуячечная! Это министерство культуры” (с. 585).
…Но до 2002 года все не так: в каждом “уикли” с энтузиазмом ведется пересчет персоналий, деяний, опубликованных изданий, новосозданных “линков”. Целая серия премий фиксирует положение современных литературных дел, закрепляет позиции в литературном поле, расчерчивает силовые линии в культурном пространстве: “Букер”, “Антибукер”, “Малый Букер”, “Смирнофф-Букер”, “Народный Букер”, “спец-Букер”, “Матадор”, “Андрей Белый”, “Аполлон Григорьев”, “Белкин”… Пусть награды были нередко произвольными и слабо мотивированными — они все же подтверждали ценность литературы. Не пропуская ничего и подробно анализируя в своих обзорах “литературный процесс”, Курицын прибавляет к его премиальному цирку свою собственную систему оценок: рубрику “сто писателей”, а через месяц сокрушается, что далеко не все вошли, что появились новые, ничуть не хуже. И рубрика становится активной — критик неустанно трудится, внося в список изменения: вычеркивая одни имена, вписывая другие… В какой-то момент он становится более либеральным и решает “сосчитать” всех. В конце 2000 года Курицын публикует “список трехсот тридцати трех” — перечень лиц, пусть одним словом, но упомянутых в его критических обзорах и, соответственно, так или иначе населяющих его мир “современной русской литературы”.
Девальвация “высокой” культуры повлекла для Курицына за собой гораздо более серьезные последствия, нежели экономический дефолт 1998-го, когда началась его деятельность в cyberspace, — культуртрегер вновь остался не у дел, но не потому, что у работодателей не стало денег, а потому, что “труженику пера” не о чем стало писать, ибо на этот раз рухнула система символических ценностей литературного поля, “Создателем” которого он себя ощущал.
Прощание с интеллектом
Если интеллект и может выразить себя в литературе, то только в романе, поскольку именно этот жанр конкурирует с другими дискурсами типа философского: новелла на это не способна. Курицын любил современный роман и восхищался не только Сорокиным, Пелевиным и Акуниным, но и Шишкиным, Болматом, Крусановым, Стоговым, Прохановым, Марининой и бог знает кем еще. “Ему бы хороший роман сочинить”, — писал он о недовольном жизнью критике-скандалисте. Может быть, из-за этой захваченности большой формой Курицын не сразу уловил момент, когда она исчезла. Только уже под закат “уиклей” в его обзорах проскальзывают иронические замечания: “└Лед“ лучше └Пира“ и не хуже └Сала“. Зато меня два дня кашеварила радость другая: только что отшвырнул я последнюю страницу рукописи романа └Лед“, подумал, подобрал, расправил, сделал из нее маленький дредноут и пустил в тазик с водой. Кусок └Льда“ первыми тиснули └Грани“. Это глава из первой части, написанной условно под Мурзенко. Это занятно отдельным образом — раньше Владимир Георгиевич переписывал всё предшественников, теперь добрался и до современников, вторая часть, допустим, отдает немножко романом └Кысь“” (с. 510).
Своеобразный “конец романа”, провозглашенный когда-то еще Мандельштамом, в очередной раз наступил после завершения девяностых, которые дали русскому читателю много оригинальной повествовательной продукции. Характерные черты упадка романной формы в третьем тысячелетии заключаются в том, что каждый новый роман оказывается глубоко неоригинальным и, кто бы его ни написал, скучно напоминает какой-то другой текст — того же или другого автора. При этом писатели продолжают выдавать на рынок клонированную большую форму в невероятных количествах.
Несмотря на страсть Курицына к жанру романа, его электронное детище оказалось в конце концов своеобразной альтернативой деградировавшей романистике. Почти в каждом выпуске (после того, как сайт достиг зрелости) Курицын, развлекая публику, предлагает экспромтом сюжет из окололитературного быта, изложенный в анекдотической форме: юмористические биографии литературных критиков от детского горшка и до редакторского кресла; хроники драк между членами культурного сообщества; рассказы о том, как в кафе “Кама-Сутра” на Васильевском острове лепили фигуру Иосифа Бродского из пластилина… Читать эти изложения весьма увлекательно, но пересказать зачастую невозможно — иногда только дословное цитирование способно передать соль анекдота. Если же начинаешь искать в этих заметках общую тему, то обнаруживаешь, что все они, так или иначе, дискредитируют интеллект и его носителей. Классический пример: “В ресторане └Котлетная“ историк и журналист Л., скушав водки, стал кричать критику женского пола Г., что она малоумна, дело запахло дракой, но тут подошел худой поэт В., которого Л. тут же реально стал душить руками за горло… На следующий день я пил пиво в издательстве А., рассказал тамошним пацанам этот случай, а они мне поведали, что Л. — директор классической гимназии. Был удивлен я, что директора классических гимназий столь радикальны в быту. На что мне ответили: а вот З. вообще ректор греко-латинской академии. Я спросил: а что З.? столь же крут? Ну как же, ответили мне. Вот он ездил в Москву… увидел… официанта афроамериканской национальности и тут же засветил ему в глаз. Чисто за цвет кожи” (с. 253).
Интернет-культура исчезает
Подобные веселые истории составили целую коллекцию и, в известном смысле, помогли сайту выйти на просторы гипертекста, позволяющего совмещать разноплановые сюжеты, fiction и non-fiction. При этом оказалось, что гипертекст поэтичен. Большинство литературных обзоров Курицына построены как цикл миниатюрных стихотворений в прозе, каждое из которых имеет свой заголовок и развивает заданную тему. “Уикли” чем-то сродни slam-party. Вот, к примеру, названия рубрик в выпуске 04.02.00: “Стыд”, “Соль”, “Сленг”, “Трахъ”, “Дым”. А через две недели точка сборки автора “сдвигается” нумерологически и идущие в том же “рэповом” темпе фрагменты озаглавлены иначе: “1992—1997”, “7.40”, “1 м 66 см”, “2437”, “Пятый”, “№ 6”. В апрельском же обзоре находим тематическую магистраль из области характерологии: “Коллекционер”, “Пацифист”, “Меланхолик”, “Буки”, “Нареченный”. Величина отдельного такого текста колеблется от трех страниц до одной строки. В двух строках уместилось “историческое” заявление “Мужык и жызнь” от 08.02.01: “Принял решение — писать отныне слова мужык и жызнь через ы. Так сугубее. Лет через двадцать все будут так писать” (с. 287).
Сетевые выступления Курицына, собранные под одной обложкой, чем-то напоминают тексты Виктора Шкловского, славящегося, как и Курицын, скрещением разнородных типов письма, а также внедрением исповедального тона в литературную критику. Но в отличие от Шкловского, культивировавшего жанр “дружеского послания”, направленного конкретным лицам, Курицын часто адресует свои откровения всему русскому Интернету. Чувствуя себя электронным демиургом, Курицын выстраивает себе и cyber-body, представляясь читателю почти киночудовищем: “В половине шестого я застал себя без ключа у квартиры, где остановился, из головы моей при этом весело текла кровь. Мне, в общем, не привыкать, голову я разбивал раз десять” (с. 209). В 2002 году демиургический энтузиазм изменяет Курицыну, что сказывается на физиологии писательского организма, не принимающего нового поворота в развитии культуры. Литературный киборг, на поверку, оказывается чуждым и даже враждебным литературе человеком: “Короче, мне нехорошо… поле литературной политики, некогда бывшее родным, стало мне чужим — часто и до тошноты… Читая все прелесть последних дней, я колбасился мыслью — бросить. Ну, прекратить, сделать перерыв. Ну, наоборот — не перерыв, а все архивы срубить, все эти уикли, всю эту русскую литературу. Там же я ссылками со всякими ненужными людьми прошит, как манда…” (с. 532).
И все-таки уже после того, как автор сайта “Современная русская литература” осознал, что от современного литературного поля его “тошнит”, он еще некоторое время продержался на электронной сцене. Инерцию задавали упомянутые выше анекдоты из литературного быта, записи дневникового плана — забавные лирические фрагменты, не похожие ни на литературу, ни на ее критику. А потом произошло непредвиденное: сама сцена начала уплывать из-под ног. Сетевая культура сошла на нет, не оправдав возлагавшихся на нее ожиданий.
Экзистенциальная тошнота, на которую жалуется Курицын на закате “уиклей”, — общее явление, показатель конца творческой свободы. Эпоха реакции, анимирование госискусства, последовавшая за революционными девяностыми, сделала невозможными оригинальность и художественные эксперименты, обрекла целое поколение на повторение пройденного. Этот социокультурный феномен — проблема не только России. Непреодолимая вторичность — черта современного искусства самых разных стран, без переговоров солидаризовавшихся в том, чтобы снова и снова превращать функцию “copy” в своих компьютерах в художественный прием.
В поисках выхода из опустевшей современности Курицын выскальзывает в XIX век: последние “уикли” полны мистическим Иваном Тургеневым. На десяти страницах Курицын описывает свое путешествие по Франции и отдых на пляжах Аркашона с автором “Отцов и детей” в чемодане. Более того, он умудряется отыскать в этом писателе себя, находя свое фирменное написание “жызнь” в одном из тургеневских рассказов. Видимо, неслучайно Курицын, вуалируя авторство некоторых своих текстов, берет псевдоним “Андрей Тургенев”.
Параллельно с Тургеневым Курицын открывает для себя на пляжах Аркашона новую сетевую институцию — “Живой журнал”, в который любой охотник может инсталлировать свою персональную страницу и писать на ней что угодно. Эта новость выглядит как окончательное прощание с собственным проектом: Интернет-король вдруг обнаружил, что в его владениях давно правят другие люди: “К нам постоянно приезжают люди из Бордо, от 8 лет до 50-ти. Ехать час, что в машине, что в электричке. Позавчера приезжало пять человек, сегодня тоже пять, а вот вчера приезжало семь человек. Конечно, они приезжают не в наш домик, а на пляж или на дюну (очень большой пляж), но в домик тоже заходят, пьют чай, мы даже тут всемером однажды ели; было комично. Все эти люди являются, прости Господи, юзерами └Жывого журнала“… Математики, романисты, учителя, программисты — и все юзеры. Кроме, как всегда, меня” (с. 597).
Так конец девяностых завершился повальным выходом в Интернет — но вовсе не в тот волшебный виртуальный мир, о котором грезил Курицын, а в незамысловатое пространство сваленных в кучу, неотфильтрованных домашних писем и дневников, в выгребную яму человеческой памяти. Ни одному светлому уму теперь не под силу очистить всемирную паутину, которая за поразительно короткий срок обросла грязью. Можно ли вообще утвердить авторитет в Интернете, открытом всему — и мусорному ветру, и свежему бризу?..
Надежда Григорьева / Констанц
Неоднократно было замечено разными достойными людьми: в последнее время литература non fiction читается гораздо лучше, нежели fiction. Не хотелось бы делать столь далеко идущие обобщения [особенно после выхода превосходных — и очень разных — прозаических книг Михаила Шишкина и Олега Зайончковского, Александра Иличевского и Алексея Иванова (см. рецензию Алексея Балакина на с. 27. — Ред.)], но факт: за не очень долгий срок с необыкновенным вниманием и увлечением автором этих строк прочитаны такие совершенно разные, но схожие своей “будто-бы-непридуманностью” книги “Ощупывая слона” Сергея Кузнецова и “Баскервильская мистерия” Даниэля Клугера, “Оправданное присутствие” Михаила Айзенберга и “Демон сочинительства” Олега Давыдова, “Знак пробела” Михаила Эпштейна и “Толкование сновидений” Виктора Мазина и Павла Пепперштейна, “Где-то в Европе” Кирилла Кобрина и “Частное письмо по неизвестному адресу” покойного Михаила Новикова… И ведь действительно: это чтение во многом потеснило беллетристику. Если же, паче чаяния, под руку попадается какой-нибудь толстый журнал (что, впрочем, происходит все реже и реже), то первой прочитывается критика, публицистика и пр., но уж никак не изящная словесность.
Каковы бы ни были объяснения этой девиации чтения, Вячеслав Курицын, безусловно, стоит у ее истоков. При всем многообразии курицынских ипостасей — беллетристической, исследовательской, критической, культуртрегерской — наиболее значимым мне представляется Курицын как журналист, хроникер культурного быта. В иных жанрах он будто бы скован, загнан в извне навязанные рамки и, при всем возможном хулиганстве (или, если угодно, новаторстве, умении деформировать канон), вынужден подчиняться тем самым жанровым стереотипам, которые столько лет со смаком деконструировал и раскладывал по полочкам. Это заметно и в печальной памяти романах о Матадоре, и в превосходной, по-своему образцовой, но ощутимо робкой книге “Русский литературный постмодернизм” (М.: ОГИ, 2000).
Иное дело — вольные по форме и сюжетно непредсказуемые заметки якобы про литературный и общекультурный быт, на деле же — про все, что угодно. Такого рода тексты Курицын сочинял в разные годы для разного рода изданий (“Сегодня”, “Русский телеграф”, “Независимая газета”, “Октябрь”, “Матадор”, “НЛО”, “ОМ”…); часть из них собрана в книге “Журналистика. 1993—1997” (СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 1998). Но воистину вершиной этого направления курицынской деятельности можно считать сетевые обзоры “Курицын-weekly” печатавшиеся сначала на Гельман.Ру, а позже в “Русском журнале” с 17 декабря 1998-го по 9 сентября 2002 года. Отчасти вершинность данного проекта связана с фактическим прекращением (хотелось бы верить, временным) деятельности Курицына в данной области. Во всяком случае, собранные полностью в толстенном бумажном томе, “уикли” предстают не только историко-литературным памятником, но и памятником собственно Славе Курицыну, такому, каким мы его знали и любили (или знали и терпели — кто как и как когда).
Надо сказать, что изданный “Запасным выходом” том производит совершенно иное впечатление, нежели те же тексты опубликованные в Сети, даже если представить их сплошное и последовательное чтение. Соединенные книжным монолитом, “уикли” из разрозненных обзоров-заметок-записей превращаются в элементы тотальной системы, энциклопедически описывающей мир. В этом смысле писать об этом книжном издании — задача тяжелая и неблагодарная: и сочинитель отзыва, и сам его отзыв оказываются потенциально включены в курицынских текст; так насмешливо играют столь любовно пропагандировавшиеся Курицыным постмодернистские идеи с критиками новой эпохи, что досадливо и со скукой во взоре отмахиваются от ризомы и гипертекста. Названная из рекламных соображений в аннотации “энциклопедией русской жизни” (какой уже по счету на нашем веку?), книга эта и в самом деле монструозно-энциклопедична; только упрятана в “энциклопедию” не столько абстрактная “русская жизнь”, сколько человек Вячеслав Курицын, страстно желающий отказаться от иерархий и репрессивных механизмов культуры, пересекающий границы, засыпающий рвы, — и при этом не машина для уравнивания всего со всем, но теплое, живое, холеричное, остроумное, трансгрессивное, телесное существо. И эта смесь желаемого каталога всех и вся с личным, интимным дневником создает совершенно особый привкус курицынских заметок.
Издательская аннотация гласит: “… герой этого авантюрного повествования — сам Слава, вхожий в такое число разнообразных контекстов, которое трудно даже вообразить героям и авторам романов того времени (т. е. “прекрасной ельцинской эпохи”. — Д. Д.)”. Пожалуй, сказано верно. “Приключения в контекстах” — главная, пожалуй, тема всей курицынской сочинительской деятельности. И авантюрность действительно важный, один из основных, признак героя этих разножанровых повествований. Более того, двойственность натуры этого героя вполне укладывается, если произвести необходимую работу остранения, в трикстерский архетип, к которому восходят все главные авантюрные персонажи.
С одной стороны, герой этот воздействует на действительность, воздействует непредсказуемо, иронично. Но это не тот демиургический пафос взрыва всего мироустройства, что характерен для мифологических альтер-эго Льва Толстого или Солженицына. Здесь скорее локальные взломы, не идущие далеко деформации реальности, революции в максимально частных областях смысла, дезорганизация микросистем, пересмотр мелочей, безобидное мистифицирование. Иное дело — литературное сообщество, обладающее крайне ограниченным чувством юмора, готовое принять многие подобные невинные шалости трикстера за чистую монету. И если орфографическая реформа по Курицыну — “жызнь”, “мужык” — породила, разве что гораздо более радикальную “подоночью” реформу1 (и то не факт, что генетически связанную с курицынскими приколами), вышедшую ныне, кажется, за пределы данной субкультуры, то иные проекты, глубинно нацеленные скорее на демистификацию с помощью reductio ad absurdum, оказались восприняты вполне всерьез.
К примеру, история с “Русским слэмом”. Конкурс поэтов, оцениваемых залом, взламывает сразу две конвенции: “высокой поэзии”, неподвластной суждению профана, и, наоборот, “агрессивного поэта — покорителя и завоевателя”. Вполне иронический по задаче, “Русский слэм” имел лишь одну позитивную сторону: возрождение репутации голосовой, звучащей, живой репрезентации поэтического слова. Это впоследствии дало мощный импульс к развитию того типа поэзии, что адекватно предстает лишь читаемой со сцены. Но иные аспекты “слэмовой” истории печально-комичны. В соревновании между дилетантами и профессиональными сочинителями возобладала борьба амбиций, заданных “внеслэмовой” поэтической парадигмой. Заведомо профанирующий конкурс стали оценивать с позиций “гамбургского счета”, говорить о том, что “публика — дура” либо, наоборот, “старые авторитеты — дутые”. Совершенно бессмысленная эта дискуссия — типичный пример непонимания иронической сути проекта (либо понимания, сопровождающегося агрессивным неприятием).
Если хроника “слэмовых” битв лишь частично отражена в заметках Курицына, то два других проекта, собственно сетевых, полностью представлены в книге в качестве приложений к основному тексту. Это не собственно “уикли”, но скорее их спутники, публиковавшиеся на сайте “Современная русская литература с Вячеславом Курицыным”. И тут, опять-таки, мы сталкиваемся с неадекватным восприятием курицынских провокаций.
Проект “Сто писателей”, по словам создателя, — “не рейтинг, но карта текущей словесности. Не топ, но срез. В список включены ведущие или наиболее типичные представители максимального числа └литератур“: всех направлений, поколений и стилей, ориентированные на разные социальные группы, мотивированные деньгами, потехой или служением, придерживающиеся любых политических взглядов и т. д. и т. п.” (с. 608). Скандальный этот список нарочито эклектичен, неавторитетен для всякой группы и тем провокативен безадресно и тотально. Борис Гребенщиков и Олег Павлов, Виктор Пелевин и Александра Маринина, Ольга Славникова и Кирилл Медведев, Анатолий Азольский и Павел Пепперштейн, — все это не разобранное по полочкам хозяйство представлено корпускулярно, вне контекстов и ценностных ориентиров. В сущности, единственным “контекстом” оказывался сам Курицын, но эта вроде бы понимаемая умом истина сердцем оказалась неприемлемой для литературных фигурантов. Постоянные разговоры о несерьезности выборки подразумевали именно ее серьезность, статусность, а следовательно, способность наделять символическим капиталом. И если претензии к невключению в список того или иного персонажа по-человечески понятны, то критика концепции говорила о непонимании принципиального положения списка “Ста писателей” вне (не ниже или выше!) критического дискурса, его нацеленности на дискредитацию синхронистической литературной классификации.
Схожий эффект был порожден другим проектом, еще более скандальным. Ста десяти экспертам было предложено назвать по десять лучших современных (т. е. физически здравствующих) поэтов. По итогам опроса был составлен рейтинг, вместивший двести семьдесят шесть имен (публикация этих двух списков выглядит в рамках книги достаточно безумно: в качестве отдаленной аналогии назову выморочные пустотные финалы некоторых старых сорокинских книг). Сама идея, — если оставить в стороне ее безусловную социологическую ценность — предстает заведомо издевательской, пародийной по отношению к концепту “первого поэта” (которого, вместо соборного призвания, предлагается выбирать демократическим путем). Но пародийность эта, опять-таки, замечена не была: начались разговоры в стилистике “а судьи кто”, заявления о невозможности уложить свои симпатии в одну десятку (кстати, вполне справедливые во всяком ином дискурсе, кроме предложенного Курицыным), рассуждения об отличии понятий — в применении к поэтам — “любимый” и “актуальный”… Наиболее занятной, хотя и несколько примитивной представилась попытка некоторых экспертов дезавуировать условие о физическом здравствовании автора — так возникли в списках Пушкин, Хармс и Бродский. Здесь присутствовала хоть какая-то контригра, пусть и менее изощренная, нежели у инициатора проекта. Но все прочие оценки свелись к заведомо неадекватной ругани.
Итак, Курицын-трикстер манипулирует публикой, заставляя ее поддаваться на более-менее очевидные провокации. И это — активная сторона нашего героя. Но он — владелец физического тела, подчас непослушного, и сознания, подчас искаженного. И если трикстер ломает мир, то и мир ломает трикстера. “Уикли” полнятся записями о том, что реальность проделывает с человеком Курицыным. Порой это забавно, порой вызывает искреннее сочувствие к герою. То герой находит на улице пистолет и тут же попадается на глаза милицейскому патрулю, то сбегает от похотливой итальянской славистки, коллекционирующей акты с русскими литераторами, то, не в силах слушать на каком-то вечере высокую литературу, вдрызг напивается у барной стойки.
Что-то — бытовая мелочь, что-то может дать целое ответвление в авантюрном романе. Но нет, не дает, протекает сквозь пальцы. Идиотские события время от времени происходят со всеми нами, но далеко не каждый готов сделать из этого предмет для письма. А если и делает, то получается либо меланхолическая притча в стилистике Довлатова, либо та разновидность “новой искренности”, что говорит: ребята, ничего в жизни возвышенного нет, есть только сор и растет из него такой же сор. Прелесть курицынского подхода к подобным анекдотцам — в их совершеннейшем равновесии и равноправии с сугубо литературными рассуждениями. Воистину всё — системы знаков, что Букеровская премия, что странствия по Питеру в алкогольном бреду. В линейности записей это элементы одной цепи, лишенные иерархических отличий.
Здесь бы самое время сказать об ортодоксальной верности Курицына постмодернистскому мировоззрению, но не скажу. Дело не в соблюдении тех или иных принципов, но в том, что весьма произвольный кусок жизни нашего героя выстраивается в замысловатый приключенческий сюжет. Настаиваю: “Курицын-Weekly”, вне первоначальных задач этой сетевой хроники, предстает не столько источником сведений о недавно минувших временах, сколько эдаким лирическим дневником трикстера — ведь может и у трикстера быть лирический дневник. Все равно это не повредит его трикстерскому началу, все равно никто не поверит, что это всерьез.
1 См. udaff.com и проч. подобные ресурсы.
Данила Давыдов