Опубликовано в журнале Критическая Масса, номер 3, 2005
Роман. СПб.: Азбука-классика, 2005. 700 с. Тираж 23 000 экз.
Едва ли не все, кому уже случилось писать об этой книге, рано или поздно сворачивали на тему о пиар-стратегии выпустившего ее издательства. Мол, почему “Азбука” так пиарит именно эту книгу, достойна ли она такого пиара, да и вообще — нужно ли в принципе пиарить книги? Хорошая, мол, книга и так найдет своего читателя, а неумеренная реклама может только унизить и автора, и его творение; заведомый же pulp всучивать доверчивому потребителю стыдно и недостойно. С этот темы хочется начать и мне, чтобы больше к ней не возвращаться.
Издательская политика “Азбуки” заслуживает всяческого уважения. Почти к каждой своей книге это издательство относится, как к любимому ребенку: не бросает ее, едва выпустив, в холодный и враждебный мир книготорговцев, а пестует, холит, выхаживает, наставляет на путь истинный. Не стал исключением и роман “Золото бунта”, появление которого грамотно обрамлялось презентациями, интервью, критическими статьями. Столь же тщательно менеджеры “Азбуки” отнеслись и к его распространению. Броскую суперобложку можно увидеть везде: от “Домов книги” и элитарных книжных лавок до газетных киосков и книжных отделов различных гипермаркетов. При этом даже в последних он не тушуется среди окружающей его макулатуры, а выглядит гордым князем, случайно зашедшим на сборище своих холопов. Конечно, этому способствует прежде всего оформление книги, сделанное непривычно “по-европейски”, с явным расчетом на заграничные ярмарки и презентации. К слову сказать, мне кажется, что экспортный потенциал прозы Алексея Иванова достаточно высок и этот автор способен стать если не “золотовалютными резервами русской литературы” (по нелепому выражению одного глянцевого критика), то уж точно надежным валютным резервом для выпустившего его издательства.
Теперь о самом романе.
Первое чувство, возникающее уже к пятидесятой странице, — уважение к его автору. И с каждой сотней страниц это уважение только растет и укрепляется. “Золотом бунта” нам явлен поражающий воображение изнеженного литературного сибарита пример чуть ли не средневекового терпения, усидчивости, кропотливости, тщания. Сочиняя семисотстраничную историю странствий по реке Чусовой и по своей душе молодого сплавщика Остафия Петрова по прозвищу Переход, Алексей Иванов использовал колоссальное количество самого разнообразного исторического, этнографического и лингвистического материала. Сложно представить, сколько книг и статей он проштудировал — о второстепенных эпизодах пугачевского восстания, о быте сплавщиков и бурлаков XVIII века, о гонениях на раскольников и их богословских спорах, о технологии добычи золота и руды во времена Екатерины II, о верованиях вогулов и их шаманских обрядах, о строительстве барок, об этимологии различных названий на реке Чусовой и т. д. и т. п. Но уже от этого, а отнюдь не от объема романа, создается впечатление избыточности, чрезмерности. Подобно Плюшкину, Алексей Иванов старается затащить в свое повествование каждый встретившийся ему любопытный факт или забытое словцо. Приводит это к тому, что совершенно лишними кажутся не то что эпизоды, а целые сюжетные линии романа. Если они так дороги автору, то он вполне мог бы превратить их в тематически примыкающие к роману повести или рассказы, а не отягощать ими основную сюжетную линию, которая и так напоминает вылезающее из квашни тесто.
Второе чувство — это восхищение от языка, которым написан роман. Да, он насыщен устаревшими и местными словами, но они вставлены в текст совершенно органично и не навевают сонных мыслей о музее или кунсткамере. Алексей Иванов сознательно не делает сносок, а если что и объясняет, то прямо в тексте. Но даже и без объяснений повествование не становится темным, непонятным, потому что для его автора главное — не точный смысл старинных слов, а то, как они звучат на страницах романа: “Ступая на уже осклизлые плахи подмета, стараясь не запнуться о кирень, хватаясь руками за брусья озд над головой, Осташа внимательно осмотрел барку изнутри. Из пролома живот обдало холодом свежей воды. Кроме самого пролома имелась только одна дыра по левому борту за бараном, почти у днища. Здесь выскочила доска-бокарь, заменить которую было раз плюнуть” (с. 16—17). Хотя, справедливости ради, и тут автору порой изменяют чувство меры и вкус: “— Хороший ты мастер, дед. Без охулки. Барке полный набор даешь. Ни одного бокаря с кипуном в волокнах. Ни одного бруса с косослоем — весь косослой на кницы пустил. И брус у тебя не пиленый, а на райно тесаный. И матерьял только свежий, без сохных рвотин. Видел я, у тебя даже гарпины и бортовины на гибале распариваются, чтоб не треснули. Даже на палатник ни одной горбылины…” (с. 455). В последней фразе Алексей Иванов словно хотел использовать оставшийся у него запас специальной лексики, дабы накопленное словарное добро не пропало зазря.
И, наконец, последнее чувство, всплывающее уже после того, как книга дочитана и отложена, — недоумение.
Впрочем, недоумение начинает зарождаться уже по ходу чтения, когда пытаешься определить жанр романа, поставить его в какой-нибудь литературный ряд. Тогда вдруг понимаешь, что в голову начинают приходить исключительно апофатические определения.
Это не-исторический роман: хоть его события и отнесены к совершенно определенному 1779 году, хоть в повествовании периодически возникают ретроспективные пассажи о недавно перед этим происшедших событиях, хоть в нем имеются точные приметы быта того времени, а все равно история выглядит как необязательный фон, удобный для развертывания действия. К тому же подлинный исторический роман предполагает некоторую дозу эпичности, что в “Золоте бунта” отсутствует напрочь, несмотря на все его семьсот страниц.
Это не-авантюрный роман: для авантюрного романа он слишком многослоен и многословен, слишком перегружен… (но об этом см. выше). Кроме того, авантюрные романы держатся как раз на интересе читателя к личности “авантюриста”, ведь только поэтому становятся занятными его приключения и жизненные перипетии. Представьте, что на месте д’Артаньяна был бы сухой и скучный резонер-педант, — стали б вы дочитывать “Трех мушкетеров” до конца? Главный же герой “Золота бунта”, юный Осташа Переход, не вызывает никаких эмоций, а чем далее, тем более становится антипатичен. Несмотря на все свои рассуждения о “чистой душе” и “правде жизни”, несмотря на переживаемые им страдания и унижения, становится ясно, что это просто себялюбивый гордец, ради желания (пусть благородного) восстановить честное имя отца и разгадать тайну его гибели не останавливающийся ни перед чем. У него нет ни достоинств, ни недостатков (обычно столь симпатично рисуемых в классических образцах жанра), ни христианской морали (а ведь он старовер!), ни даже банальной общечеловеческой нравственности. Это без пяти минут маньяк, одержимый одной “неподвижной идеей”. Может ли такой человек быть симпатичен? Мне — нет.
Это не-психологический роман: психологизма в нем нет напрочь, все персонажи достаточно статичны и одномерны (за исключением, может быть, антипода Осташи, старика Конона Шелегина). Любопытно еще, что, несмотря на всю нарочитую архаизированость языка “Золота бунта” (особенно в авторской речи), его герои думают и ведут себя не как крестьяне XVIII века, а как наши с вами современники. В них присутствуют лишь рудименты традиционного сознания, а выражаются они порой как какой-нибудь Рогозин-Ходорковский: “Народ Пугача приял, потому как тосковал об этом деле общем. О хорошем царе тосковал, о благом, который и народу благое дело укажет. Ведь были в старину благие государи — были же? Были и Минины с Пожарскими… Не век же нами Катеринкам с Пугачами хороводить… Придет и правильный царь. А без царя никак” (с. 528). Или: “Дело наше — правду держать, сколько можем! Мы бесам оборона! Народ должен знать, что есть правда и сейчас. Пусть не каждому достанется, не всесильны мы, но кого сможем — одарим. Лишь правда божий образ в людях бережет — а лжа от беса! Но к каждому милость, как рубль, к Пасхе, — это малая правда. <…> И большая наша правда — это не только человечий облик сохранить, а еще и у земли облик божий!” (с. 324). Вот такие вот разговоры разговаривают между собой простые сибирские сплавщики.
И далее коротко по списку.
Это не-эротический роман: хотя любовная линия в нем очень сильна и прописана уверенно и без пошлостей, но она занимает периферийное место в повествовании.
Это не-реалистический роман: в нем действуют христианские мертвецы и всякая языческая нечисть.
Это не-фэнтези: что следует из всего вышесказанного.
Это не-… etc.
Так что же, придется соглашаться с теми, кто пишет об уникальности романа Алексея Иванова в современной литературе? И да и нет.
Дабы пояснить свою мысль, приведу пример. Все, конечно, не раз употребляли продукты с различными искусственными добавками. Причем эти добавки есть даже в тех продуктах, которые их содержать, по идее, не должны. Вот, скажем, персиковый йогурт, где среди ингредиентов значатся как “персик”, так и “вкусовая добавка └персик“, идентичная натуральной”. Казалось бы: если в йогурте есть настоящий персик, то зачем еще добавлять туда какую-то химию? Ответ на это прост, как мычание: для усиления вкуса. Настоящий персик, вишня или ананас никогда не придадут йогурту вкус персика, вишни или ананаса. Это делает вкусовая добавка, имитирующая аромат свежесорванного плода.
Так вот, если б “Золото бунта” было кулинарным изделием, то на его обложке наверняка бы красовалось: “Состав: картон, бумага, типографская краска, клей, вкусовая добавка “роман”, идентичная натуральной”.
Это отнюдь не порицание, но простая констатация. “Золото бунта” — качественный, действительно качественный продукт, созданный надежным, трудолюбивым мастером, ответственным за свое ремесло. Но он — не живой, выросший из ниоткуда непонятно по какой причине, а весь придуманный, измышленный, искусственный, выращенный в пробирке. Величественная Чусовая, ледяные пещеры, запрятанные в лесах скиты, угрюмые раскольники, бесшабашные девки — все это морок, голограмма, порождение химических формул. Конечно, он много аппетитнее жвачки N или баланды NN, но и в ряд с “Войной и миром” и даже “Угрюм-рекой” его не поставишь…