Опубликовано в журнале Критическая Масса, номер 2, 2005
М.: Модест Колеров и «Три квадрата», 2005. В 2 т. Кн. 1. Предыстория. Заседания. 842 с. Тираж 1000 экз. (Серия «Исследования по истории русской мысли», т. 11)
Автору рецензии очень хотелось бы написать положительные слова о первом томе материалов Вольной философской акакдемии, вышедшем под редакцией В. Г. Белоуса, — томе долгожданном и очень нужном всем, интересующимся интеллектуальной жизнью пореволюционной России. С них и начнем.
Во-первых, собран воедино значительный фактологический и архивный материал.
Во-вторых, впервые полно, а не, как прежде, в извлечениях, представлены материалы многих — но не всех — проходивших в стенах Вольфилы дискуссий. А учитывая то, что их участниками были С. Ас-кольдов, Андрей Белый, А. Блок, Иванов-Разумник, Б. Демчинский, А. Мей-ер, Н. Пунин, П. Сорокин, Б. Тома-шевский, В. Шкловский, А. Штейн-берг и многие другие, материал этот обладает важностью первостепенной.
В-третьих, выясняется, что становлению Вольфилы предшествовал проект «Скифской академии», направленной против цивилизаторской, буржуазной учености и вообще обещавшей быть серьезной интеллектуальной, да притом революционной альтернативой современной вольфиловцам концепции «западности».
В-четвертых, читая все это, легко сделать выводы о том, что патриотическое по характеру и авангардное по интеллектуальному запалу направление в русском искусстве и мысли 1910—1920-х годов, представленное поначалу футуристами и близкими к ним художниками и музыкантами, а впоследствии — за пределами России/СССР — евразийцами и теми, кто им сочувствовал, имело в качестве соединительного звена деятельность «скифствующих» поэтов (новокрестьянских и символистов) и теоретиков, близких по своим взглядами к социалистам-революционерам. Не случайно сами евразийцы прекрасно знали, что изо всех предреволюционных русских партий именно у эсеров они находят наибольшее интеллектуальное сочувствие.
К сожалению, публикатор и комментатор в доступном мне первом томе «Вольфилы» именно последних очевидных выводов и не делает. А в одном месте он даже утверждает, что евразийцы относились к скифству негативно (это смотря кто). Пестрит том и чисто комментатор-скими недочетами и словесными нелепостями, начинающимися буквально с первых страниц. Происходит это от нежелания учитывать интеллектуальный контекст периода. Также книге не помешал бы научный редактор и вообще редактор, судя по всему отсутствовавший («Рейдгеновские лучи» на с. 225 и прочие перлы).
Трудно сказать, читал ли когда Белоус программные материалы социалистов-революционеров (при-чем не обязательно левых); может быть, прочитай он их, обсуждение «практического идеализма» участников Вольфилы меньше опиралось бы на словарь Даля (с. 7—8), а больше — на соответствующую позицию наиболее близкой вольфиловцам радикально-социалистической партии. В качестве начального материала могу посоветовать уважаемому коллеге заглянуть в издававшиеся материалы 1-го съезда (1905—1906) и 1-й общепартийной конференции (1908) ПСР.
Многие фразы комментария кажутся просто позаимствованными из словаря либеральной позднесоветской интеллигенции 1990-х годов — той самой, что душой болела за трубадуров свободного рынка и нервно ждала за то одобрения соответствующих фондов и академических институций (стоит ли говорить, что не российских). Вот, к примеру, такая фраза из комментария: «Материализовавшийся коммунистический Левиафан ожидал от творческой интеллигенции, что она пойдет по пути реального примирения с действительностью или же погрузится в состояние коллективного гипнотического сна» (с. 37—38). Речь идет о 1918—1919 годах, когда положение коммунистов внутри страны не было очень уверенным (Сибирь отложилась, Добровольческая армия подступала к Москве и т. д.), советское правительство в лице Наркомпроса выделило смету на явно некоммунистическое предприятие (что явствует из публикемых Белоусом материалов), а дух экспериментаторства главенствовал в интеллектуальной жизни республики, ибо не сегодня завтра все могло рухнуть окончательно и время для экспериментов прошло бы. Спрашивается, почему бы не воздержаться от подобных мало общего имеющих с действительностью 1918—1919 годов утверждений? Другой пример: по мнению Белоуса, «особую актуальность… субъективистские взгляды Лаврова приобрели после того, как год тектонического разлома — 1917-й утвердил значительную часть русской интеллигенции в иллюзорности любых смысложизненных основ, кроме индивидуального сознания и воли» (с. 158—159). Подобные красоты слога имели бы смысл, будь П. Л. Лавров и обсуждающие его наследие в стенах Вольфилы Питирим Сорокин, Иванов-Разумник, Аарон Штейнберг и многие другие идеологами либертарианского либерализма, а не ориентированными на общественнность и солидарность социалистами. Но можно ли ожидать других слов от человека, чей проект еще в 1997 году, по его собственному признанию, был «отмечен» «в рамках конкурса [соросовского] института „Открытое общество“ по проблемам формирования открытого общества в России» (с. 12)! В конце концов, всякий имеет право заниматься чем-то ему внутренне глубоко чуждым. Главное, иметь что при этом сказать в противовес. Очень часто автору комментария сказать совершенно нечего, и слова его льются не очень осмысленным потоком по бумаге. Так, вольфиловцы, по утверждению Белоуса, верили, что «на смену идеологическому вакууму, образовавшемуся в результате монополии большевиков, придет мировоззренческий плюрализм» (с. 78). Так был «вакуум» или была все-таки идеологическая «монополия»? (Одно исключает другое.) Комментарий к не утратившему по сию пору актуальности докладу Блока «Крушение гуманизма» состоит из бесконечного и довольно утомительного пересказывания чужих точек зрения. А, затронув вопрос о недостаточности для Белого гегелианской триады, автор комментария совсем ничего не говорит о том, что Белый, а также Алексей Лосев и Артур Лурье — оба современники Белого, предлагали заменить ее тетрактидой. (Мне, в частности, доводилось не раз писать об этом.) Не только научную литературу, но и первоисточники комментатору не помешало бы читать повнимательней, ибо приводимый им самим в сноске 84 на с. 55 отрывок из Белого буквально вопиет о необходимости обратить внимание на происходящий в диалектике Белого переход от триады к тетрактиде: «Что есть „Коммуна”? Она не есть равенство: братство она; идеал достижения на физическом плане есть братство; свобода уже достижима в душе; достижимо лишь в духе свободное равенство; равенство, братство, свобода слагают отчетливый треугольник; но треугольник построен здесь в трех измерениях; соединить достижения равенства с братством в свободе — проблема, к которой мы едва подходим; предполагает она: соединенье души, тела, духа в согласную целостность…» В издании, претендующем на философскую грамотность и посвященном Вольной философской ассоциации, оставлять такое без разъяснения просто недопустимо.
Теперь о самом грустном. Комментатор часто в упор не видит текста, за который берется. И дело здесь не в недостатке профессионализма (не в этом одном). У Белоуса изначальный посыл, как мы уже имели возможность убедиться, совсем другой — пропаганда неолиберального «открытого общества», а не вдумчивый анализ плюсов и минусов, содержащихся в философских, социологиче-ских и культурных разработках, предложенных в рамках Вольфилы патриотически настроенными радикальными социалистами. Белоус просто не в состоянии понять существо трений между Вольфилой и марксистами, ибо, подозреваю, для него все социалистические кошки серы. И это еще полбеды. Комментатор демонстрирует активное нежелание знать о самых простых для историка русской культуры 1910—1920-х годов вещах, не понимает стоящего за той или иной позицией выступающих на заседениях Вольфилы мировоззрения, не различает некоторых базисных культурных мифологем.
Приведу два характерных примера незнания. В сноске 64 на с. 53 читаем: «Артур Сергеевич Лурье (1893—1966) — музыкальный критик». Неужели Белоусу неведомо, что Лурье был не просто критиком, а теоретиком музыки, в пору же, когда создавалась Вольфила, — главой Музыкального отдела Народного комиссариата просвещения, т. е. фактически руководил всей музыкальной жизнью республики, но самое главное — Лурье вошел в историю музыки как выдающийся композитор? Ведь это все равно что охарактеризовать Блока как третьестепенного русского путешественника, автора заметок об Италии. Кстати, год рождения Лурье — 1891, он есть во многих справочниках. А помеченное 25 января 1919 года обещание организовать в рамках «Скифской академии» (предтечи Вольфилы) «музыкальные собрания с участием Лурье, Прокофьева и др.» откомментировано Белоусом следующим образом: «Сергей Сергеевич Прокофьев (1891—1953) — композитор» (с. 54). Спасибо, что не «музыкальный критик», «либреттист» или «прозаик», ведь Прокофьев в 1910-е еще раздумывал, не заняться ли ему всерьез и литературой. Однако почему-то не указано, что обещание было чистым блефом и ни в каких собраниях Прокофьев принять участия не мог, так как давно уже находился вне страны и в Петербург/Ленин-град, да и в Советскую Россию приехал в следующий раз только в 1927 году! Можно было бы ожидать, что комментатор процитирует тут же и характерное письмо Прокофьева Сувчинскому (от 11 июля 1922 года): «Прозвище скифа принимаю, хотя один чикагский критик, комментируя программу, в которой стояла [моя] Скифская сюита, и писал, что “скифы — народ, кочевавший в степях юго-восточной России и известный частыми страданиями дизентерией”». — Но, кажется, я хочу слишком многого от уважаемого коллеги.
Легкомысленно, перемахнув через философскую проблематику и пренебрегши биографиями не таких уж безвест-ных композиторов, Белоус легко и просто выстраивает глоссы к иваново-разумниковским толкованиям революции и социализма — несомненно, ключевым понятиям его тогдашнего мировоззрения. При этом надо иметь в виду, что Иванов-Разумник, как и Белый, был не просто участником, но движущей силой Вольфилы и неверная или недостаточно точная интерпретация его мыслей означает попросту непонимание задач Вольфилы в целом.
Как же интрепретирует эти мысли Белоус? К словам Иванова-Разумника о том, что «те, которые думают, что они дошли до предельной революции, что они дошли уже до социализма, просто не понимают, ни что такое революция, ни что такое социализм, просто говорят об „обезьяне”, о кривом зеркале, просто не понимают, что есть определенные шаги, есть определенные ступени, мимо которых не пройти, но считать эту ступень, которая только-только начинается с земли, за последнюю ступень высочайшей лестницы — значит просто не понимать того, что есть всемирная история…» (с. 748—749) в подстрочном примечании вроде бы верно подобраны слова С. Булгакова о том, что в конце «Двенадцати» Блок тоже «кого-то видел, только не Того, Кого он назвал, но обезьяну, самозванца, который о всем старается походить на оригинал и отличается какой-нибудь одной буквой в имени, как у гоголевской панночки есть внутри лишь одно темное пятно», но тут же за цитатой из С. Булгакова следует такое вот пояснение в духе наихудших интеллигентско-либеральных клише: «Обезьяна предстает символом революционной толпы и большевизма, воплощением грубой, бессмысленной, разрушительной силы…» Но позвольте! Ведь для всякого, знакомого даже поверхностно с христианской эсхатологией, очевидно, что и у Иванова-Разумника, и у Булгакова речь идет не о «революционной толпе», но об Антихристе, который есть искаженное зеркало и обезьяна Христа и во всем похож на него, кроме самой малости. Именно таким Антихристовым, земным искажением настоящего, бескомпромиссного и героического социализма и настоящей, абсолютной революции — в плане только одной, но самой существенной буквы — оказываются у Иванова-Разумника «социализм» и «революция» русских марксистов. Но это материал для разговора, до уровня которого комментарий Белоуса просто не дотягивает. Ибо у комментатора нет для такого разговора подходящего понятийного (метафизического) языка.
Приводимые выше образцы комментирования похожи на попытки описать мультимедийную продукцию при помощи, скажем, словаря огородничества: забавное, но абсолютно пустое упражнение. В результате такие затронутые на заседаниях Вольфилы темы, как крушение гуманизма и проблема постчеловечества, пределы и телеология радикально-революционного действия, баланс солидарности личностей и индивидуалистического произвола каждой из них, вопрос об отдельной от остального культуре трудящихся классов, вклад поэзии в осмысление мира, история формального метода на фоне его эпохи, и многие другие остаются не вписанными в имеющую сейчас место среди радикально мыслящих русских дискуссию. Подозреваю, что Белоус даже о такой дискуссии и не слышал.Зачем же тогда вообще было браться за издание всего этого материала?
В целом том состоялся только как собрание документов. Комментарий требует кардинального пересмотра и переработки в сторону большей концептуальности и реальной контекстуализации публикуемого. Материал это живой, очень актуальный для нас сегодня, но совершенно убиваемый в пояснениях тем, что Хайдеггер называл типично академической «неспособностью к присутствию». И хо-тя в чудо моментального превращения неспособности в способность верится с трудом, будем надеяться хотя бы на то, что обещанный второй том материалов Вольфилы вызовет меньше нареканий, чем первый.
Игорь Вишневецкий / Милуоки, Висконсин