Галина Зверева о теме войны в российской медиа-культуре
Опубликовано в журнале Критическая Масса, номер 2, 2005
Тема войны — одна из констант, определяющих содержание социально-культурных коммуникаций современной России. Формы репрезентации феномена войны и военной проблематики в разных идейно-политических и исторических контекстах, сложившиеся в советском государстве и обществе, продолжают сохранять свое значение в постсоветской системе медиа-культуры. Вместе с тем в условиях становления российской государственности слово война обрело в обществе новые культурные смыслы, особенно в связи с военными действиями федеральной власти в Чечне и его соединением со словами террор и международный терроризм.
Рассмотрим, как производятся и продвигаются образы войны в современной медиа-культуре (на каналах телевидения, в популярной журналистике и проч.), какие символические средства используются при создании вербальных и визуальных продуктов такого рода.
1.
В период «перестройки», в процессе распада советского официозного языка, формировавшего многосоставный метадискурс общенародного многонационального единства вокруг Коммунистической партии и правительства, произошло разрушение внутренних перегородок и смешение иерархичных, жестко сегментированных дискурсивных практик, которые номинально выражали специфику структурно-номенклатурного подразделения советского государства и общества. Обширные лакуны, образовавшиеся в официозном метадискурсе, содействовали распространению феномена «безъязычия» в пространстве нормативных коммуникаций.
В первые постсоветские годы доминантой дискурса новой коллективной идентичности (гражданская нация, россияне) стали либерально-демократические объяснительные схемы, аргументы, концепты, качественно отличные от стереотипных советских представлений. Однако во второй половине 1990-х годов, когда в российском обществе произошло заметное снижение доверия к либерально-демократической риторике и соответствующим опытам вербально-образного построения коллективного «прошлого и настоящего», мыслимых в контексте «мировых цивилизаций», укрепились «низовые» практики конструирования негативной коллективной идентичности, что нашло свое выражение в росте кризисного сознания, настроениях ксенофобии и проч.1
Исчерпанность риторического потенциала «перестройки» и либерально-демократических концепций 1990-х годов обусловила интенсивный поиск общественно-политическими организациями и движениями, боровшимися за власть, объединительных стратегий с использованием «национальной русской идеи» и идеи российской «национальной консолидации». Официозные риторические стратегии во второй половине 1990-х годов складывались с учетом возможностей (ре)конструирования в обыденном общественном сознании емкой риторической формулы «нашего прошлого» и императива «возрождения России».
Идеологический сдвиг, наметившийся в российском государстве и обществе в начале 2000-х годов в связи с актуализацией идей построения «вертикали власти» и «управляемой демократии», содействовал переработке официозного языка национальной консолидации (с соответствующими концептами, объяснительными схемами). Новые объединительные стратегии общественно-политических организаций и движений, утверждавшиеся в сетевом информационном пространстве России, породили многообразные опыты конструирования форм позитивной коллективной идентичности. Эти тенденции обнаружились уже в ходе предвыборной кампании 2003—2004 годов. Предвыборный слоган партии «Единая Россия» — «Защищать, спасать, строить, объединять» — отчетливо выражал идею преобразования риторической стратегии «национальной консолидации» в стратегию позитивной мобилизации на основе организации общенародного отпора внутренним и внешним врагам Отечества.
В настоящее время ресурс позитивной мобилизационной идентичности активно используется и политтехнологами федеральной власти, и партийными активистами «Единой России», «Родины», других политических партий и движений. Его границы заметно раздвинулись за счет национал-патриотической и военной риторики. Возвышение роли дискурсивных элементов такого рода в значительной мере обусловлено тем, что распад в российском обществе советских идейных оснований для позитивной солидарности не сопровождался процессом выработки внятной артикуляции различных групповых интересов. Риторическая бедность политических высказываний новых лидеров компенсировалась обращением к популизму и формулам массового обыденного сознания.
Укрепление позиций национал-патриотического дис-курса (преимущественно как этнонационалистического) в практиках различных партий и движений органично связано с процессами его левой и правой радикализации, соединением с концептами фундаментализма и апологии «вечной войны». Одновременно в российском обществе заметно обнаруживает себя тенденция легитимации национал-патриотизма и милитаризма в рамках «респектабельного» национал-консервативного (российского неоконсервативного) течения, институционализация которого совершается обоюдными усилиями интеллектуалов и политтехнологов, продвигающих идеи позитивной коллективной идентичности вместе с проектами «управляемой демократии».
Ресурс позитивной идентичности пытаются использовать и «либерал-патриоты», которые выглядят как сколки либерально-демократических трендов 1990-х годов. Элементы национализма соединяются в их дискурсе с «либерально-демократическими» ценностями и этатизмом. Намерения «либерал-патриотов» реализовать проект позитивной коллективной идентичности, соединив их с идеями национально-государственной консолидации, мобилизации и собственными конструктами (либеральная империя, либеральный патриотизм и проч.) ставит такой дискурс в зависимое положение от официозных национал-патриотов.
В современной российской публичной политике обычно используются готовые дискурсивные формулы. Основными «единицами» национал-патриотического мобилизационного дискурса являются такие базовые слова, как Россия, Родина, Отечество, народ, нация, патриотизм, единство, враг, терроризм, война, защита, армия, героизм, победа. Имитация порождения новых форм создается главным образом за счет интенсивного обмена или переконфигурации языка, который привычен, известен «обычному человеку» и может быть сведен к «самому простому» и понятному. Рефлексия в процессе продвижения идеологических конструктов выглядит избыточной и, более того, противопоказана его успешному потреблению.
Разработчики контента позитивной коллективной идентичности вполне сознают важность его дискурсивных оснований и рассматривают его как разновидность инфор-мационно-медийного продукта. Не случайно, что именно в российской системе массовых коммуникаций опробуются и продвигаются формульные образы позитивной коллективной идентичности (национал-патриотической, военно-мобилизационной в своей основе), большая часть которых призвана обеспечивать поддержку интенций федеральной власти.
2.
Успешность распространения формул позитивной идентичности в российском обществе в значительной степени определяется эффективностью процесса монополизации информационно-медийных ресурсов и созидания общего пространства нормативно-регулятивных риторических (языковых) стратегий. Нерефлексируемая, но вполне отчетливая потребность части постсоветского общества в авторитетном «учителе», «пророке» компенсируется деятельностью владельцев и производителей массовой медиа культуры, присваивающих себе функции модераторов-посредников (популярные журналы, телевизионные новости и публицистика, телевизионные сериалы и развлекательные программы и проч.), способных давать язык для артикуляции умонастроений и выражения групповых желаний. В настоящее время огосударствленные (в своем большинстве) средства массовых коммуникаций вполне осознанно выполняют определенные дидактические (просветитель-ско-воспитательные) функции, корректируя сознание и поведение потребителей. При этом огромную роль играет то обстоятельство, что формирование риторических стратегий позитивной национальной консолидации и мобилизации совершается в системе медиа-культуры с учетом разделяемых обыденных представлений и использованием привычных бытовых клише и стереотипов.
При создании масскультурных продуктов событие обычно определяется производителем как то, что может быть (или стать) «значимым» для общественного потребления. В соответствии с выбираемыми дискурсивными стратегиями событие получает в контенте медиа-продукта определенное «имя», приобретает черты информационного высказывания и включается в сюжет и повествование, которые задаются жанром и рамками вербального или визуального произведения массовой культуры. Селекция событий и выстраивание их в сюжет требуют от производителей отбора эстетических средств, которые были бы доступны массовому восприятию, использования образов и словесных формул, легко опознаваемых потребителем. Процедура максимального упрощения сюжета предполагает его соотнесение со стереотипами, привычными оппозициями свое-чужое (другое). Процесс «осюжетивания» события включает в себя поименование персонажей, определение их иерархии в соответствии с ролевыми (словесными и поведенческими) характеристиками, соблюдение «формульности» образов и поступков персонажей2.
При формировании дискурса задаются направления и, одновременно, устанавливаются ограничения зритель-ских и читательских стратегий. В технологическом процессе создания продуктов медиа-культуры неизменно актуальны такие приемы, как: «приведение к известному», обращение к обыденному опыту и конструктам социальной памяти, использование образов и слов с «общим» (стереотипным, непроблематизируемым) значением и утверждение «прямого», бытового представления реальности.
Официозные опыты построения позитивной мобилизационной идентичности выстраиваются в системе массовых коммуникаций на основе идеи нерасчлененного целого «мы», солидарного и консолидированного вокруг федеральной власти против целого «они». Артикулирование в продуктах медиа-культуры властной предельности целого вы-глядит как стремление к охранительности, консервации (имитируемой) монолитности общества и недопущению дифференциации интересов разных групп внутри «мы».
Конструирование «настоящего» всецело обусловлено задачами созидания привлекательного «прошлого» и «буду-щего». В отсутствие настоящего позитива предлагаются образцы, паттерны коллективного прошлого. В настоящее время риторика (язык) позитивной мобилизационной идентичности фокусируется вокруг формул коллективной памяти. Такая риторика переопределяет, корректирует эти формулы в системе. В обыденном сознании формируется общая ментальная карта «нашего прошлого», которая оказывается востребованной в условиях омассовления концепций отечественной истории и адаптации их к властно-нормативному формату единого медийно-информационного пространства. Тренд «нашего прошлого» — построение общего, коллективного позитива — содержит в себе черты компенсации и имитации. Набор «пустых» формул и объяснительных схем консолидации, имитации позитивного — через обретение былого величия России, через восстановление, собирание всего лучшего из «нашей истории». Позитивный образ будущего мыслится в имперско-державных контурах. Процедура «сплющивания» исторического времени во имя конструирования единого, устойчивого — Мы призвана выполнять задачу построения воображаемой коллективной идентичности.
3.
До начала 1990-х слово война ассоциировалось в продуктах массовых коммуникаций преимущественно с Великой Отечественной войной. И сей-час эта война продолжает за-нимать важнейшее место сре-ди символов коллективной солидарности в России. В кол-лективной памяти на протяжении многих десятилетий Великая Отечественная война неизменно связы-вается с судьбой страны, страданиями, людскими потерями, народным подвигом и массовым героизмом. Для производителей медийных продуктов она является мощным средством конструирования коллективной идентичности (воображаемой идентичности) в целях созидания идеологического целого — «мы». Интенсивное мифотворчество о войне 1941—1945 годов в популярной литературе, массовом кинематографе и, в особенности, на телевидении облегчает построение мобилизационной идеологии, в которой настоящее оказывается подчиненным идеологической конструкции авторитетного военизированного прошлого.
Это подтвердил недавний опыт подготовки и празднования в России 60-летия Победы, все официальные меро-приятия которого, как и действия средств массовой коммуникации, составляли целостный медийный продукт, в содержании которого преобладали интенции и черты власт-ного «присвоения» истории Великой Отечественной войны посредством ее формульного пересказа — «воспоминания». Попытки производителей медийных продуктов выйти за рамки привычных репрезентаций, например, показать «крупным планом» историю жизни конкретного, обычного участника войны — теперь уже старого человека — или передать в эфире простые конкретные рассказы о войне, используя приемы «народной истории», равно как и их стремление сделать героями новых телесериалов и фильмов тех, кого прежде игнорировали или оставляли в тени («Штрафбат», «Человек войны», «Курсанты», «Эшелон» и др.), вызвали в обществе противоречивые реакции. Большинство зрителей (от ветеранов войны до кино- и телекритиков) заботили главным образом вопросы соответствия или несоответствия героев и сюжетов реальности (в конечном счете, степени соответствия формулам коллективной памяти, сложившимся, разделяемым представлениям о войне)3.
В самосознании современного российского общества, которое все более приобретает черты информационного общества, негласно действует конвенция об объективности правдоподобных высказываний о войне. Она базируется на принципиальном неразличении критикой, создателями масскультурных продуктов и их потребителями военных, социально-культурных реалий и производимых культурных форм. Любопытно заметить, что относительно кино- и телепроизведений советского периода (1940—1970-х годов) у массовой аудитории и у критиков, как правило, не возникает дискуссий о достоверности войны (за исключением, пожалуй, «классических» официально-идеологических кинопродуктов).
При сопоставлении текстов популярной литературы, художественной телевизионной и кинопродукции 1990—начала 2000-х годов и опытов построения документально-художественных текстов заметно, что авторы в конечном счете выстраивают близкие друг другу позиции, поскольку стараются представить массовой аудитории свои произведения о войне, руководствуясь обыденными критериями соответствия правде. В «военных» вербальных и визуальных текстах нередко происходит «возвышение» информационных событий как правдивых; и авторы, и персонажи текстов в равной мере представляются как участники реальной войны. Провоцируя неразличимость художественности (литературности) и «документальности», производители продуктов массовой культуры, как правило, претендуют на изображение реальной войны: Войны как таковой.
Противоречащие друг другу способы репрезентации правды о войне в различных дискурсивных практиках побуждают авторов и потребителей массовой культурной продукции к бесконечным спорам о степени достоверности и тем самым стимулируют продолжение поисков объяснения.
В этой связи стоит отметить, что в процессе обсуждения содержания дней празднования Дня Победы лишь немногие профессионалы — обозреватели и критики — сосредоточили внимание не столько на «правдивости» изображения Великой Отечественной войны, сколько на факте замещения народного праздника официальным зрелищным медиа-продуктом4.
Анна Качкаева (радио «Свобода»):
«Месяц массовых телевизионных зрелищ торжествующей медиа-эпохи… Именно человечности и сопричастности не хватило трансляциям масштабных победных торжеств в Москве. Лиц, слез, улыбок, живых реакций. Стилистика ностальгического официоза пересилила».
Наталия Ростова («Новая газета», радио «Арсенал»):
«Чужой праздник День Победы — со стареющими нищими ветеранами, которых телевидение оболванивало несколько месяцев назад, проводя пиар-кампанию монетизации. Сегодня то же телевидение выражает им благодарность — устами тех же самых ведущих и наших поп-звездочек, пытающихся изобразить боль в глазах и скорбь в сердце».
Елена Афанасьева (радио «Эхо Москвы»):
«Имперский размах празднования 60-летия Победы, обращенный скорее наружу, к мировому сообществу: «Ан, мы все еще сверхдержава!» — нежели вглубь, к своему народу, своим ветеранам. При отсутствии иного бесспорного, признаваемого всеми гражданами страны праздника День Победы использован властью как праздник го-сударственный (которого у России по, сути, нет, 12 июня никто за таковой не считает), что и сказалось в его те-ле-визионном воплощении. Грандиозные телезрелища парада и праздника не могли не внушить хоть толику гордости за Отечество да-же самым отъявленным антигосударственникам. Но количество иноземных лидеров, показанных по всем каналам 9 мая, явно превысило количество показанных ветеранов».
В ходе официального празднования 60-летия Победы была подтверждена сложившаяся практика репрезен-тации Великой Отечественной войны как Войны вообще. В Советском государстве она активно использовалась властью в идеологических целях при построении коллективной советской идентичности5.
В современной официальной идеологии Великая Отечественная война актуальна главным образом в плане воображаемой коллективной идентификации, как выражение символов общенационального и общегосударственного имперского целого. На каналах телевидения и в популярной журналистике значения и вехи Великой Отечественной тоже устойчиво маркируются. Война выглядит как целостный самостоятельный конструкт, который призван подтверждать вполне определенную одномерную «ментальную карту» обыденного сознания. При этом, как и в советский период, образы Великой Отечественной войны формируются избирательно: огромное пространство значений и фактов остается вне новых идеологических медийных репрезентаций. «План СССР» играет роль единого исторического контекста для изображения истории Великой Отечественной войны и выступает в роли предшественника имперского контекста современной России. Те образы, которые властно утверждают себя в массовом кинематографе и на телевидении, претендуют на полноту, документальную достоверность, внимание к отдельному человеку, но, по сути, выражают идею не допустить в медийную среду альтернативных представлений о войне в ее культурно-исторической конкретности.
Эта тенденция стала укрепляться уже тогда, когда в российском общественном сознании войны «стало много» (легализация опыта Афганской войны, военизированные конфликты в советских республиках на излете «перестройки», начало Чеченской войны). Сложившиеся установки массового сознания относительно Великой Отечественной войны стали служить отправной точкой для «сплющивания» привычных медийных образов этой войны с новыми образами локальных войн Советского государства в Афганистане и федеральной российской власти в Чечне и конструирования Войны «как таковой». Складывание единого конструкта виртуальной, масс-медийной Войны сопровождалось ритуальным возвеличиванием совокупного подвига реальных людей — участников войны 1941—1945 годов — и его историко-культурной музеефикацией в целях поддержания идеологической стабильности и монолитности российского государства6.
Заметно, что средства медиа-культуры все чаще эксплуатируют феномен «ветерана войны», «пристегивая» к конструируемому образу действия федеральной власти в Чечне, практику спецназа, ФСБ, МВД, МЧС. Участники войны выглядят медийными фантомами, которые строятся посредством коллажа, клипов и проч.
Одним из коммерчески успешных опытов медиа — «реабилитации» Чеченской войны средствами возвышения Великой Отечественной войны как Единой, Всеобщей, Вечной войны со злом стал, к примеру, фильм Алексея Балабанова «Война», где отчетливо просматриваются следы фильма Григория Чухрая «Баллада о солдате». Дискурсивной связкой двух войн у Балабанова становится разговор отца — ветерана Отечественной с главным героем, сыном, вое-вавшим в Чечне, а программным звучит высказывание: «Хорошо, что на войне был. Война мужиком делает». Конструирование такого рода облегчается преобладанием эмоциональных характеристик Великой Отечественной войны в коллективных обыденных представлениях, которые помогают создавать масс-медийный эффект Вечной мобилизации в борьбе за выживание и борьбы с Врагом (актуальные слоганы в телевизионных программах — «наша война против фашизма», «мы воевали, и мы победили»).
4.
В настоящее время в средствах массовых коммуникаций отчетливо конструируется совокупность образов перманентной Войны, войны против общих Врагов за выживание и победу, войны с массовым героизмом и самопожертвованием. Основу этой темы составляет апология Войны как таковой. Необходимость присутствия Войны в жизни современного российского общества активно утверждается в публицистических текстах, широко тиражируемых в бумажных и электронных, книжных и журнальных вариантах. Аргументы в пользу принятия войны как актуальной части жизни приводятся разные. Рассмотрим некоторые из них.
«Респектабельную» версию в интернетном «Русском журнале» предлагает публицист Алексей Чадаев, позиционирующий себя как поборник неоконсерватизма: «Пацифистское сознание, восторжествовавшее после 1945 го-да, отрицает саму идею войны как проявление насилия и человекоубийства. Однако отмена войн, кажется, не сделала мир более безопасным — ибо те проблемы, которые раньше решались посредством войны, ныне попросту не имеют решения, что порождает новые кризисы и катастрофы. Во-первых, отмена войн привела к тому, что массовое и организованное человекоубийство перестали называть войнами: теперь это все, что угодно, — └интернациональная помощь“, └действия по поддержанию порядка“, └контртеррористическая операция“ и т. п., но не война… Такой конфликт в принципе невозможно закончить… Во-вторых, отмена войн привела к деградации армии. А это такой институт, роль которого выходит далеко за рамки собственно войны и подготовки к ней. Армия — есть системообразующий институт мирного времени: через него проходит социализация юношества… Армия, наконец, задает представление о государстве как о целом: человек из провинции, отправленный служить за сотни, а то и тысячи километров от дома, возвращается домой уже не с региональным, а с общенациональным └контекстом“ в голове. Иначе говоря, нет армии — нет нации. Но армия без войн слабеет, разрушается изнутри и снаружи, начинает восприниматься как антисоциальный институт и становится им. И, следовательно, раз есть армия — значит, периодически нужны войны. Война заложена в структуру государственной модели как несущая конструкция, мир без войн довольно скоро становится миром без государств — но при этом не становится миром без насилия: просто войны в нем не называются войнами, они становятся тотальными, бесконечными… Война — это абсолютный конфликт, где └либо мы — либо нас“, ситуация, когда и люди, и нации отстаивают свое право на сущест-вование перед Богом… Война есть дело общенациональное… Нация должна мочь воевать… Национальная мобилизация для такой войны по большому счету влечет за собой радикальные трансформации уклада, социальной иерархии, культурных норм и стереотипов, отношений права, собственности и т. д. Мобилизационная логика перекраивает все общество, кардинально меняя его облик; но это оказывается для него единственной возможностью сохранить суверенитет»7.
В более радикальном виде идеи оправдания войны представлены в фундаменталистских текстах Александра Дугина, активно продвигаемых на рынке популярной публицистики. В одном из них — «Философия войны» — автор стремится не только обосновать неизбежность войн для человечества, но и связать правомерность войны с христианским учением. «Философские» высказывания перемежаются с публицистическими, популистский антиамериканизм и антидемократизм — с крайним национализмом:
«Можно сколь угодно жестоко карать за └пропаганду войны“, но войны не избежать… На войне и брани построены основы мира, составляющие главное его качество. Будучи вброшенными в мир земной, мы помимо нашей воли мобилизованы на фронт… Тот, кто не готовится к участию в битве, тот, кто отказывается от роли солдата, тот записывает себя не в дезертиры, но в жертвы…От войны не уйти и не надо пытаться. Важно, напротив, постараться точно определить принадлежность к своему войску и к своей части, научиться навыкам боевого искусства и познакомиться с ближайшим командиром. Неважно, она уже объявлена или нет. Война не заставит себя ждать. Она предопределена… Она вокруг. Другое дело — какая война, за что, с кем и где? Но это второстепенно… Главное — осознать факт мобилизации, принять его, сжиться с ним… Война заставляет человека заново и ценой огромного личного усилия утвердить свою принадлежность к общине. В этом социальный или национальный, если угодно, смысл войны… Всегда приходит момент, когда на эту культурную форму обрушивается враг, желающий ее надломить, раскрошить, переварить, присвоить. Или, наоборот, всегда приходит момент, когда сила, мощь и переизбыток внутренней энергии требуют выхода. А осуществиться это может лишь за счет другого… Отказ от войны, бегство от войны, неготовность к войне свидетельствуют о глубоком вырождении нации, о потере ею сплоченности и жизненной упругой силы. Тот, кто не готов сражаться и умирать, не может по-настоящему жить»8.
Сходная «военная» риторика характерна и для текстов жур-нала «Русский дом». С ее по-мощью выстраивается концепция о необходимости выживания русских. Так, Андрей Савельев, активист партии «Родина» и постоянный автор журнала, утверждает:
«Война не просто будет — война уже идет. Точнее, война не прекращалась никогда. Просто мы иногда не знали о ней, иногда старались ее не замечать. И в этом нашем неведении — причина резкого ослабления жизнеспособности российского общества. Перспектива выживания русского мира, русской православной цивилизации связана с воссоединительным процессом, который не может идти безболезненно… Опасность войны связана с агрессивными, «пантюркистскими» планами, уже в значительной степени затронувшими весь Северный Кавказ, Татарию, Башкирию, и другие «внутренние» республики» России. Если в ответ не возникнет сверхмобилизация русского населения как государствообразующего ядра, нас ждет затяжная война на собственной территории… Победа — это Русская идея, зажигающая сердца горячей любовью к Родине… Хочешь мира — готовься к войне»9.
В соответствии с общими установками производства масс-культурных продуктов образно-символические и семантические аспекты репрезентации Войны в значительной степениформируются с учетом не только читательских и зрительских ожиданий, но и стереотипов сознания, обыденных эмоций, переживаний. Вместе с тем производители такой продукции постоянно стремятся соотносить выбираемые текстуальные стратегии с идеологическими и политическими установками власти — угадать и по-своему выразить их или, наоборот, вступить с ними в полемику.
Нередко в таких текстах утверждаются новые, постимперские и «русско-национальные» идеологемы и мифы, побуждающие общество привыкнуть к Присутствию Войны в обыденной жизни каждого человека. Война постулируется как разрушение и отказ от «мирных» культурных правил. В процессе создания «правдоподобных» массовых продуктов авторы популярных литературных про-изведений расширяют границы «позволенного» для восприятия и переживания. На первый план выдвигаются и эстетизируются насилие, ужа-сы, смерть, личный героизм и предательство. Огромное воздействие на технологии масс-культурного продуцирования Войны в России оказывает продукция западной мас-совой культуры — кинематограф, телевизионные сериалы и ток-шоу, популярная литература.
Вместе с отказом от мифологемы «многонациональная общность — советский народ» происходит утверждение в качестве новой реальности понятий «российская нация» (россияне), «русский народ» как «государствообразующий» исторический суперэтнос. При этом из содержания базовых концептов нередко элиминируется (или сохраняется в стертом виде) идея многонациональности. Потребность переопределения былой формулы многонациональной общности как целого подкрепляется в структурах обыденного сознания обозначением новых водоразделов между слитным своим и слитным чужим. В начале 2000-х в медиа-культуре стал заметен сдвиг значения своего и ресемантизация чужого, определяемого чаще по этниче-скому признаку. Прежде актуальный свой советский переконструируется в свой (этнический) русский.
Риторика русской (этно)исторической общности содействует «военизированному» единению образов Государства и Народа. Конструкт Народ призван играть важную роль в созидании воображаемой коллективной идентичности, выступая в качестве инструмента консервации распадающегося целого, сдерживания социально-культурной дифференциации и атомизации общества. Таким образом в медиа-культуре производится созидание нового консенсуса средствами мобилизации нации и возвышения Войны как таковой.
Народно-государственная стратегия реализуется в медийной военизированной культуре в виде многообразных официальных празднеств (в честь юбилейных дней Российской Армии, ФСБ, МВД, спецназа, МЧС и проч.). Отсюда провоцируемый аудиовизуальными средствами культ массовых зрелищ (хоры, музыкальные группы, оркестры). Такая стратегия содействует формированию эклектичных медиа-продуктов, в содержании которых причудливо соединяются знаки псевдосоветской военной романтики и героизированных практик спецназа и ФСБ (например, на одном из концертов в честь ФСБ — песня Ильи Резника о войне с тайными врагами на фоне героико-лирического милитаризованного танца или военная песня группы «Любэ», исполненная вместе с офицерами группы «Альфа»).
В форматах новостных передач (где «военизированные» новости занимают большую часть формата), так называе-мых информационно-аналитических программ (содержащих слоганы о необходимости коллективного выжива-ния и защиты от угроз извне), «спецназовских» сериалов10, криминальных телерепортажей телеканалы предлагают своей аудитории потребление в готовом виде формульных «историй» об угрозах для России Запада и условного Востока, со стороны «лиц кавказской национальности», этнических мигрантов, «евреев» («еврейского олигархического капитала»). Параллельно в массовых телевизионных продуктах выстраивается драматический дискурс о жизненных трудностях русского населения в условиях нищеты, вымирания, о сознательном «геноциде русского народа», организуемом «врагами России», и необходимости коллективного противостояния.
Важное место в информационном продвижении дискурса русского этнонационализма принадлежит развлекательным шоу и, в особенности, тематическим официозным праздничным концертам на телевидении (в честь МВД, МЧС, ФСБ, пограничных войск и проч.). В едином текстовом вербальном и аудиовизуальном пространстве, формируемом для массового потребления, воспроизводятся ставшие уже привычными речевые клише: «труден каждый шаг, и опасен враг в долгой и невидимой войне»; «русский парень от пуль не бежит, / русский парень от боли не стонет, / русский парень в огне не горит, / русский парень в воде не тонет» и т. п.
Свою долю в разрастание «милитаризованного» информационного пространства вносит массовый кинематограф и популярная литература — военные и криминальные боевики, детективы, в которых не только закрепляются формульные образы врагов и «злодеев», но и утверждается правомерность «ответного» насилия как прямого защитного действия, в том числе против этнической и этнорелигиозной опасности («кавказцы», «чеченцы», «исламисты» и проч.).
В официальном дискурсе и конкурирующих дискурсах массовой культуры почти одновременно возникла тенденция совмещения формулы Войны с формулой борьбы с международным терроризмом. По мере ее утверждения из коллективных представлений стала вытесняться установка о текущей «внутренней» войне в России.
Конструирование в масс-куль-турных продуктах образов слитного «своего» и «чужого» соединяется нередко с идеей оправдания Войны, возможности обоюдного насилия, жертв, убийств. Так, в военном дискурсе на каналах телевидения отчетливо формулируется общее высказывание: против Врага — профессионально подготовленного, коварного, жестокого, готового на все, — равно как и против его прямых и косвенных пособников, следует применять любые средства. В медиа-продуктах последовательно проводится мысль о том, что воевать и убивать есть дело мужчин, то есть мужская роль (образ жизни) подразумевает выполнение настоящей мужской работы (профессии). При использовании западных образцов обычно совершается идеологическое переозначивание западных клише, происходит их включение в другие, «россий-ские» контексты, изобретаемые, но представляемые зрителю как реальность. Сознательная «банализация» Войны провоцирует создание ментальной установки о возможности включения ее в «естественный» ход жизни.
В большинстве текстов заметно выражает себя тенденция к эстетизации войны. Сами продукты часто маркируются как военные (мужские), военные (мобилизационные), национальные (русские).
Укрепление в продукции массовой культуры установки, что Война идет повсюду, содействует выработке стратегии и тактики национальной мобилизации, всеобщего единения внутри России (с опорой на противников терроризма в других странах). Органицистская трактовка нации (русской, российской) как коллективного тела обусловливает продвижение идеи необходимости нового национального единства — мобилизации российских (русских) мужчин, женщин, стариков и детей в совместном противостоянии врагам — фашизму, сепаратизму, терроризму (чеченскому, исламскому, международному), а также — неуправляемой стихийной демократии, (западному и прозападному), либерализму и проч. Не случайно при выстраивании медийного дискурса активно используются различные версии теории заговора против России для оправдания необходимости национального (российского) единства. При этом делается акцент на мобилизационную традицию советской истории (постоянное вражеское окружение, Великая Отечественная война) и — происходит возвышение русской имперской идеи. Конструкции Великой Отечественной войны, используемые производителями медиа-культуры как основания для построения позитивной национал-патриотической, мобилизационной идентичности, провоцируют в обыденном массовом сознании устойчивую ассоциативную связку формул: «наша история — наша война — наша борьба — наше единство — наша победа». Такие символические конструкты, как Вечная Война, создают препятствия возможностям нового индивидуального и коллективного самоопределения в России, независимых от государства ориентиров поведения, и стимулируют приверженность к державным настроениям и ксе-нофобии. Анализируя современные медиа-стратегии государственного «сплочения народа», Алексей Левинсон замечает:
«Одни из главных мотивов послебесланской пропаганды — единение, единение, единение… Нынешний народный тотализм, который эксплуатируют и казенные политтехнологи, выполняет защитную, компенсаторную функцию… Реальное социальное развитие общества идет по пути нарастающей дифференциации. Ответом общества, еще недавно содержавшегося в искусственных обручах эпического единства, на растущий индивидуализм его чле-нов, на выделение самостоятельных и независимых субъ-ектов и является отмеченная склонность все это мно-жест-во символически объединить, тотализовать»11.
5.
Возникает неизбежный вопрос о содержании дидактической функции «военизированных» продуктов медийной культуры в современной России. Время от времени стараниями публичных политиков, журналистов, критиков он выносится на публичное обсуждение. Однако представления о «позитивном» контенте таких продуктов и ответственности производителей масс-культа перед обществом — диаметрально различны.
Тревожные критические выступления публицистов и критиков на этот счет (Даниил Дондурей, Анна Качкаева, Елена Афанасьева и др.) вызывают ответные «наступательные» реакции адептов национал-патриотической мобилизационной стратегии. Типичным для такой позиции выглядит «циническое» высказывание Михаила Леонтьева:
«Телевидение — вообще не место для аналитики. Потому что телевидение смотрят миллионы людей, которым эти вещи не нужны… Идеи — это не телевидение. Если вы пытаетесь найти в унитазе деликатесный продукт, то, наверное, вы не там ищете. Телевидение — это массовая культура. Если есть какой-то продукт идеологиче-ский, то эта массовая культура способна его только транслировать. Но не генерировать»12.
Смысл этого высказывания прост: производители массовой медийной продукции не несут никакой ответственности перед обществом, поскольку, во-первых, «народ» желает потреблять именно такие продукты, во-вторых, медиа-сфера, а не способна порождать социально-культурные значения, поскольку представляет собой область «чистой» трансляции идей, формирующихся в социуме. Близкие по характеру суждения можно найти в выступлениях Леонида Радзиховского, Константина Эггерта и других известных публицистов и влиятельных «акторов» медиа-сферы.
Однако позиции федеральной власти на этот счет выглядят более определенными: в информационно-медийном пространстве должны производиться, транслироваться и продвигаться установки национал-патриотической мобилизационной стратегии. В этой связи в рамках государственной программы патриотического воспитания укрепление «военного» тренда вполне обосновано и необходимо13. Это подтверждается, например, созданием национального патриотического телеканала «Звезда» при определяющем участии Министерства обороны. Программные высказывания руководителей и продюсера этого канала о «гражданской», а не «специально-военной» ориентации патриотического воспитания медийными средствами вы-глядят малоубедительными. Так, в своем интервью «Независимой газете» начальник центральной телестудии Министерства обороны, руководитель канала «Звезда» Александр Лебедев полагает:«Мы прекратили показывать позитивную жизнь России… Кому это выгодно — показывать негатив? Я думаю, тем людям, которые хотят показать, что в России все плохо. Мы прекратили в нашем народе воспитывать чувство гордости к самим себе…»14
Поясняя далее позицию нового канала, он признает огромную роль медиа-средств в формировании общественных настроений и установок. Обсуждая тему патриотизма, Александр Лебедев замечает, что она волнует большинство граждан России: «Это значит, что большинство людей хотят, чтобы наша Родина стала лучше. История России переплетена с армией. Патриотизм в сознании соотечественников связывается с людьми в погонах, ведь когда тяжело стране, они приходят на помощь. Но мы говорим, что тема патриотизма шире. Если мы будем показывать, как переплетены народ и армия, не придется делить слово └патриотизм“ на военное и гражданское значение».
Так или иначе, но в этих высказываниях не только вполне откровенно выражена определенным образом понимаемая идея ответственности производителей масс-медийной продукции перед российским государством и обществом, но и содержится констатация того, что тенденция «народно-государственного сплочения» на базе национально-патриотического военизированного дискурса становится мейнстримом. Одним словом, Вечная Война снова в цене.
1 Детальный анализ таких тенденций представлен в кн.: Л. Д. Гудков. Негативная идентичность. Статьи 1997—2002. М., 2004.
2 Точный анализ
новейшего опыта медийного конструирования войны (после событий в Беслане) дает
социолог Алексей Левинсон. См.:
А. Левинсон. Надолго ли? // Неприкосновенный запас. 2004. № 37. С. 49—53.
3 См., например: Война на экране. Дискуссия. Память о войне в современных российских СМИ // Неприкосновенный запас. 2005. № 40—41; Ю. Крупнов. Великая Победа в Великой войне. Информационно-аналитическое издание «Интернет против телеэкрана» (http://www.contr-tv.ru); Г. Ванин. После Дня Победы. Информационно-аналитический электронный журнал «Факт». 2005. № 18 (http://www.fact.ru); Великая Отечественная война на современном телевидении. Программа «Телехранитель». Радио «Эхо Москвы» (http://www.ehomosk.ru).
4 Ветеранам не нашлось достойного места в телеэфире. Журналисты подвели телевизионные итоги апреля и первой декады мая // Известия. 2005. 18 мая.
5 См. подробнее: Б. В. Дубин. «Кровавая» война и «великая» победа // Отечественные записки. 2004. № 5.
6 В этом процессе медиального «сплющивания» Великой Отечественной войны с Войной вообще принимает деятельное участие и ортодоксальная Православная церковь. Характерным примером может служить Программа IX Всемирного русского народного собора «Единство народов, сплоченность людей — залог победы над фашизмом и терроризмом», проведенного РПЦ в дни празднования 60-летия Победы (одна из главных тем Собора — «Духовно-нравственные основы Победы над фашизмом, терроризмом, расизмом, сепаратизмом» (см. также официальный сайт РПЦ и сайты, аффилиированные с ним, — «Церковность» и проч.).
7 А. Чадаев. Наука побеждать. Победа в тотальной войне // Русский журнал. 2005. 13 мая. www.russ.ru/culture/20050513_chad.html.
8 А. Дугин. Философия войны. М., 2004. С. 113—116, 120—121.
9 А. Савельев. Условия нашей победы // Русский дом. 2001. № 5. С. 9; Он же. Условия победы русского мира в грядущих войнах // Русский дом. 2001. № 8. С. 44—45.
10 Один из последних одиозных опытов такого рода — сериал «Цвет нации» (продюсер Теодор Кеосаян) на развлекательном канале СТС, где представлена жесткая национал-патриотическая версия воспитания юных «защитников Отечества». Ранее продукты такого рода появлялись лишь в виде документальных репортажей (например, телефильм на НТВ «Детский спецназ»).
11 А. Левинсон. Надолго ли? // Неприкосновенный запас. 2004. № 37. С. 53.
12 «Противники — это люди с политической позицией, противной нам». Интервью Михаила Леонтьева «Независимой газете» // Независимая газета. 2004. 23 сентября.
13 В новой Государственной программе «Патриотическое воспитание граждан РФ на 2006—2010 гг.», пришедшей на смену программе воспитания патриотизма (на 2001—2005 годы,) уделено весьма важное место средствам и способам ее информационно-медийной поддержки: «Системой мер по информационному обеспечению в области патриотического воспитания предусматривается: создание условий для более широкого участия средств массовой информации в пропаганде патриотизма, формирование государственного заказа на производство продукции патриотической направленности организациями культуры, искусства и средствами массовой информации; противодействие попыткам дискредитации, девальвации патриотической идеи в средствах массовой информации, произведениях литературы и искусства; поддержка и содействие расширению патриотической тематики в телевизионных программах, изданиях периодической печати, произведениях литературы и искусства; содействие развитию творческого потенциала журналистов, писателей, кинематографистов в области патриотического воспитания; обеспечение работникам средств массовой информации доступа к информационным ресурсам архивов, музеев, библиотек для подготовки материалов по патриотическому воспитанию».
14 Интервью начальника центральной телестудии Министерства обороны, руководителя канала «Звезда» Александра Лебедева «Независимой газете» // Независимая газета. 2005. 18 февраля.