Воспоминания Бориса Михайлова
Опубликовано в журнале Критическая Масса, номер 2, 2005
СОВЕТСКОЕ*
Когда-то я подумал: «Если бы не социализм, то я бы и не родился». И долгое время я жил с этой мыслью.
Мне и сейчас кажется, что если бы каждый имел какие-то социальные гарантии для нормальной жизни это было бы хорошо.
После разоблачения культа личности (после известий о сталинских репрессиях) долгое время казалось, что все пороки социализма потихоньку уйдут. Эти юношеские надежды оказались подорваны вводом русских танков в Чехословакию.
Тогда мало кто отважился открыто сказать, что это плохо. Но вина, что я побоялся, осталась. И может быть, поэтому, а может, и потому, что это было связано тогда и с моими личными проблемами с властями (из-за несправедливого обвинения), мне захотелось выявить то «советское» которое казалось мне тогда виноватым во всем.
Из школьного учебника: «Кровь бойцов, пролитая за дело революции, окрасила знамя, ставшее советским государственным флагом».
Существовала такая форма поощрения в армии — хороший солдат фотографировался у знамени и потом получал фотографию в подарок. Человек у красного знамени был как бы допущен к чему-то святому. Он должен был как бы носить частицу знамени в своем сердце. Подразумевалось, что подобное чувство гордости должен был испытывать человек от ношения красного — красного галстука, красной ленты, красного бумажного цветка…
Улица, на которой я родился и жил, существовала и до революции. И город был. Социализм только повесил там свои лозунги, которые должны были наполнять нас счастьем и благодарностью, что именно он все это нам и дал, и напоминать, что это теперь все его.
Мне показалось, что советское всегда прячется за чем-то и всегда старается себе что-то присвоить.
Вот, например, фотовыставка «О Советском Союзе», подготовленная государственным Агентством Печати Новости (АПН). Скучные, однообразные фотографии заводов, строек, колхозов показывались вперемешку с любительскими фотографиями, которые должны были добавить официальному некоторое человеческое тепло, чувство простой жизни. У меня для этой выставки даже попросили фотографии обнаженных женщин.
На многих исторических выставках за рубежом, на которых мне приходилось видеть кадры демонстрации (будь то советской, или ГДРовской, или какой-нибудь еще), меня удивляло, что все выглядело точно так же, как это показывалось когда-то и у нас. Как будто не было другой визуальной информации. Получается, что память людей здесь и там будет хранить по этому поводу только одно чувство.
Это и было причиной, из-за которой мне захотелось так подробно говорить о «Красной серии».
Раньше, когда я рассказывал об этой серии, я говорил совсем мало.
Например, только то, что интеллигенция не хотела видеть, что делалось вокруг, слушала Баха и прятала голову под крыло. А мне хотелось, говоря патетически, как бы открыть другим глаза на происходящее вокруг.
«Красная серия»
«Красное» — символ советского.
Объединив карточки по красному, я получил серию о «советском».
Да, «красное» по-русски — это и красивое, и кровь, и красное знамя.
Красное для всех ассоциируется с официальным советским.
Может, этого и достаточно. Но, наверное, мало кто знает, что «красное» пронизывало всю нашу жизнь, на всех ее уровнях.
Важной частью этой серии была демонстрация.
Воинственно-агрессивный человек с красным бумажным цветком показался мне именно тем «героем», кто полностью поддерживает все решения власти и на кого власть опирается во всех своих действиях. Нашел я этот образ на демонстрации.
И он явился первым штрихом в моей «картине» о советском, которая нарисовалась потом.
Демонстрация была местом, где создавался один из главных образов советской пропаганды — «лицо счастливой советской жизни, уверенной в своем будущем».
И этот материал заполнял страницы газет и журналов, экраны телевизоров, подменяя и вытесняя, как мне казалось, настоящую жизнь.
За годы советской власти это праздничное народное шествие — (демонстрация) — претерпело много изменений.
Первые демонстрации — это, наверное, и в самом деле были демонстрации солидарности, на которых их участники, искренне верившие в дело революции, демонстрировали свою веру и надежду. Со временем это стал обязательный для всех ритуал. Все, кто работал и учился (не говоря уже о военных), обязаны были на демонстрации присутствовать.
Это стало местом, где косвенно проверялась лояльность каждого по отношению к советской власти.
Менялся со временем и «герой» демонстрации.
У Родченко, который был свидетелем первых демонстраций, «героем» были спортсмены. Он в своих фотографиях показал энергичную организованность, здоровую и непреклонную волю тогда еще молодого государства.
Утрированно демонстрацию Родченко можно представить так: личный фотографический энтузиазм, как бы вдохновленный энтузиазмом идущих масс, поднял фотографа наверх, где «взгляд» его камеры как бы сливается со взором вождя, стоящего на трибуне и смотрящего вниз на дело своих рук — на демонстрацию.
Потом на смену «герою-спортсмену» приходит «человек труда» — рабочий.
В мое время и герой стал другим, и демонстрация из конструктивистски-спортивной (как это было у Родченко) превратилась в цветную хаотическую массу — с большим количеством красных знамен, красных повязок, бумажных цветов и красных лент (последним ее достижением). Главным героем стал человек с красной лентой через плечо. Этим он выделялся из толпы, и это давало ему чувство особой значимости. Важность возложенной на него миссии раздувала его. Он переставал быть естественным, становясь официально чопорным, как бы оболваненным. Он был для меня фотографически привлекательным и действовал на меня, как красное на быка.
Это и был новый герой демонстрации — антипод официального. Потом я все чаще выделял из толпы людей с их низменными порывами, с их всепобеждающей уверенностью.
Демонстрация для меня становится чем-то совершенно китчево-вульгарным. Я понимал, что демонстрация — это не карнавал, а какой-то советский крестный ход. Оказываясь в колонне, я иногда чувствовал, что нахожусь среди циников, жертв и каких-то болванов, которые должны были идти, как какое-то стадо, сопровождаемые, как полицаями, людьми в красных повязках.
У меня было чувство, что демонстрация — это использование властью в своих целях желания людей иметь праздник.
И для меня важно было выявить партийно-советские составляющие этого шествия. Снять так, чтобы отделить«советское» от «человеческого». Снять, может быть, даже с какой-то тенденциозностью.
Я вспоминаю, как сидел однажды с фотографами в одном из московских подвалов и как после первой рюмки Слюсарев сказал: «Посмотрите, в каком дерьме мы сидим, но как нам хорошо!» Мое ощущение было менее гармонично. Я все время помнил, что мы в подвале…
Так и на демонстрации — мне там было не до «хорошего», я все время видел только пропаганду.
А может быть, в то время и было важно, чтобы в фотографии появилось какое-то антисоветское высказывание.
И еще. Если у Родченко демонстрация была снята конструктивистски, то теперь для передачи более точного отношения к ней акцент должен был сместиться в сторону цвета.
Недавно в Париже одна женщина, глядя на фотографии «Красной серии», спросила: «А чем эти карточки отличаются от фотографий советской пропаганды?»
Может быть, она невнимательно смотрела. Или приняла цветное за радостное и не обратила внимания на мелочи. Например, на такую: на одной из карточек человек несет на голове красную крышку — а это крышка от гроба. Похоронная процессия немноголюдна, так как это не был ни начальник, ни герой, — это скромные похороны простого советского человека (может быть, старушки, а может быть, даже алкоголика), — но гроб был красным. Потому что в Советском Союзе всех и всегда хоронили только в красных гробах, и других просто не было. И все после смерти как бы становились павшими героями.
И еще. Я знаю, что так не показывали, но объяснять ей всю нюансировку сейчас, может быть, и трудно, да и не нужно.
Еще о советском
Начну с противоположного — с зеленого цвета, с дет-ской истории об изумрудном городе: надеваешь зеленые очки — город изумрудный, снимаешь — город обыкновенный.
Наверное, у каждой страны, у каждого строя есть свои секреты. Недавно я узнал, как от нас было спрятано то, что казалось только нашим святым и принадлежным только советской истории, — это тайна красного цвета. Посмотрев цветную довоенную немецкую хронику, я был поражен, что фашистские знамена тоже были красными. И я не могу поверить, что у советского правительства не нашлось цветной пленки, чтобы снять Парад Победы на Красной площади, когда к Мавзолею бросали знамена пораженной фашистской Германии, но тогда бы все увидели, что эти знамена были красными…
Могу только добавить, что, долго снимая советское, я через некоторое время понял, что пропаганда и антипропаганда — это одно и то же. И то и другое идеологическое. И что есть еще какая-то другая жизнь (неидеологизированная) и есть какая-то другая «правда».
* Фрагменты выступления Бориса Михайлова 23 сентября 2004 года, на вечере, приуроченном к открытию ретроспективной выставки его работ в Институте современного искусства (ICA) в Бостоне, США. Благодарим Елену Петровскую за помощь в подготовке материала. — Ред.