Опубликовано в журнале Критическая Масса, номер 2, 2005
Роман. СПб.; М.: Лимбус Пресс, 2005. 252 с. 5000 экз.
К прозе этого автора он относился прохладно; ему казалось, что данный сочинитель нередко путает литературу с действительностью.
С. Носов, “Дайте мне обезьяну”, гл. 5
Жили три верных товарища в маленьком городе N… Нет, не в маленьком, а в большом, и город тот назывался Ленинград. Как-то раз, давным-давно, а именно в 1979 году, они дружно поссали с моста в Неву. Тут-то их и забрали бдительные советские милиционеры. Но быстро отпустили. Хотя акт о задержании составили, как положено. Всё.
Скажете, просто мелкое хулиганство? Ошибаетесь…
Из интервью немецкого искусствоведа Катрин (ее фамилия в романе не сообщается) некой петербургской газете: “На рубеже семидесятых–восьмидесятых в Ленинграде успешно работала группа актуальных художников, имена которых сейчас мало что говорят даже специалистам, но я назову: Тёпин, Щукин, Чибирёв. Смелые, прямо скажем, героические акции этих безвестных энтузиастов во многом предвосхитили практику художников поздних времен” (с. 35).
Вот так. Спустя четверть века оказалось, что три малолетних лоботряса осуществили первую в России концептуальную акцию, перформанс. Став, таким образом, “пионерами актуального искусства” (из того же интервью).
Нет, согласно логике героев романа — все законно. Если раньше бытовало мнение, что весь мир театр, а люди в нем актеры, то теперь существует и другое: все люди художники, и любой их осознанный и названный поступок — художественный акт, произведение искусства. В романе эту идею обосновывает знаток актуального искусства и сам некогда актуальный художник Г. Ф. Косолапов: “Чем отличается произведение искусства от непроизведения искусства? Волевым жестом художника. Художник — это тот, кто называет вещи своими именами. Я говорю: то, что я делаю, — это искусство. То, что я говорю, <…> держа себя за ухо, это и есть художественный акт, естественно принадлежащий к области искусства. Ибо я так сказал. Ибо я назвал себя художником” (с. 126).
Таким образом, нежданно-негаданно и стали художниками директор школы и преподаватель математики Борис Петрович Чибирёв, профессиональный сторож и мастер по ремонту пишущих машинок Щукин и некто Тёпин, по прозвищу Дядя Тёпа, авантюрист и трикстер. С легкой руки последнего и всплывает история о хоровом мочеиспускании в ночную Неву. Он и завязывает знакомство с наивной Катрин, стремящийся если не переписать историю русского искусства ХХ века, то существенно переставить в ней акценты. Разумеется, выдвинув на первый план упомянутую троицу, объединенную для пущей важности в мифическую группу “Мост”. Пожалуй, это стремление и является главной силой, сжимающей пружину повествования романа.
“Грачи улетели” очень легко прочесть как едкую, пусть и не слишком глубокую сатиру на концептуальное искусство. На месте оппонентов и противников такого искусства я бы даже обрадовался появлению романа: ведь он дает богатую пищу для размышлений о его “порочности”, “бесплодности”, “ущербности” и т д. и т. п. “Нет, прав был Хрущев: пидарасы!” (с. 87) — в сердцах восклицает Дядя Тёпа, взбешенный отказом одного из культурологов признать его отцом-основателем русского акционизма. И если так кипятится человек, пытающийся занять место на передовых рубежах мирового художественного процесса, стать частью его истории, то что уж говорить о людях, не питающих приязни к современным направлениям искусства и его деятелям. Но сатиру ли писал автор “Грачей…”? Думаю, нет. В отличие от идейных сатириков, сатириков “с направлением”, вроде Д. Фонвизина, Н. Щедрина или В. Пелевина, Носов не пытается ни бичевать, ни учить, ни тем более разоблачать. Он вообще очень добр и любит всех своих персонажей, даже самых противных и непутевых В этом он сродни Диккенсу, который даже откровенных негодяев, как Урия Хип или мистер Квилп, умеет изобразить так, что они кажутся достойными если не симпатии, то сочувствия и сожаления.
Можно также поддаться искушению трактовать “Грачей…” как роман “с ключом”, жанр, культивировавшийся ранним Кавериным и поздним Катаевым. Жанр, особенно популярный в предперестроечное время, когда в моде были экивоки, подмигивания и прозрачные полунамеки. Профессиональный искусствовед, конечно, увидит в романе Носова значительно больше, нежели неискушенный читатель, такой, как, к примеру, автор этих строк. Но обедняет ли это текст? Нет, потому что искусствоведческие баталии — это лишь background, фон. Хоть на них и основана главная коллизия романа, но не они определяют доминирующее настроение повествования. А умение создать настроение и есть, на мой взгляд, главная особенность и главное достоинство Носова-прозаика.
В данном случае — настроение ностальгическое, подернутое легким флером грусти из-за осознания безжалостности стремительно бегущего времени. Мне кажется, автор романа полностью солидаризируется с одним своим персонажем, который “прошлое любил больше, чем настоящее”: “Прошлое лучше настоящего тем хотя бы, что его всегда больше; в нем всегда всего хватает. Из прошлого можно выуживать интересное, а на неинтересное не обращать внимания” (с. 15). Именно так и поступает Носов. Он выуживает из памяти милые его сердцу приметы прошлого; поэтому в романе так много уютных отступлений: бытовых наблюдений, жанровых зарисовок, краеведческих экскурсов, старых баек и анекдотов. Неизбежно напрашивается сопоставление “Грачей…” с одним из предыдущих романов Носова, а именно с “Членом общества”, и особенно с его комментарием к поэме петербургского поэта Геннадия Григорьева “Доска, или Встречи на Сенной” (СПб., 2003) — по сути, наукообразно оформленным циклом эссе и заметок о далеком и не слишком далеком прошлом Петербурга-Ленинграда. Не удивлюсь, если писатель когда-нибудь создаст книгу о повседневной истории Петербурга 1990-х, и эта книга, уверен, будет не менее интересной и захватывающей, чем иные детективы.
Несмотря на нарочитую беллетризированность и весьма легкий слог, роман выстроен довольно прихотливо и сложно, пронизан сквозными мотивами и автореминисценциями. Причем эту сложность начинаешь замечать лишь при повторном чтении, когда уже не отвлекаешься на сюжетные перипетии. Текст Носова очень крепко сделан, именно сделан, подобно тому как сделаны автомобиль или “Шинель” Гоголя. В нем нет откровенного сюжетного балласта и попыток раздувания листажа. Наоборот, кажется, что где-то к середине романа автору постепенно надоедает его писать, и он становится все лапидарнее, суше, отрывочнее. Повествование не растягивается, а, наоборот, скручивается, чтобы внезапно окончиться таким финалом, которого ну никак не ожидаешь, переворачивая первую страницу.
Рискну отнести “Грачей…” к жанру “антиплутовского романа”, романа про loser’ов. И в самом деле: один герой после неудачных попыток вписаться в артистическую тусовку умирает от рака, будучи клюнут курицей (причем это нельзя не признать актом возмездия за организованное им незадолго до этого “концептуальное” убийство петуха); другой в дурмане совершенно слетает с катушек и в итоге, говоря официальным языком, совершает уголовно наказуемое деяние; а третий… третий остается в живых — но кому теперь нужно ремонтировать пишущие машинки? Разве что специалистам по разведению динозавров.
“— У тебя нет ощущения, что ты отстал от поезда? — спрашивает один из героев романа. — У меня есть”. “И у меня есть”, — поддерживает другой. “Ничего ребята, догоните, — отвечает третий. — У меня такого ощущения нет” (с. 201). Конечно, никто из них не отставал от поезда. Просто их вагон отцепили и загнали в тупик…
В романе есть одно странное место, которое я не могу трактовать иначе, как опечатку. Якобы марте 1995 года к Щукину приходят два сотрудника КГБ, интересующиеся пишущими машинками “Уфа” (с. 75). Помилуйте, какое в 1995 году КГБ и какие пишущие машинки? Да и что можно было в том году размножать такого уж крамольного, чем бы заинтересовались спецслужбы? Ведь полную и безоговорочную победу одержали уже и ксероксы, и компьютеры, и демократия. Может быть, имеется в виду 1985 год? Тогда становится понятным иронический вопрос Щукина об анекдотах про Брежнева и Черненко.
Говоря о первом романе Носова “Хозяйка истории”, один заметный некогда журналист назвал его автора “писателем завтрашней моды”. За пять прошедших с того времени лет никакой моды на Носова не возникло. Признаться, я рад этому, потому что мы уже видели немало примеров, когда писатели становились жертвами моды на себя. Пытаясь соответствовать ожиданиям своих поклонников, они начинали писать “под копирку”, до истощения разрабатывая и разрабатывая однажды найденное месторождение и в итоге неизбежно становясь посмешищем для людей со вкусом. Писатель же, каждый следующий роман которого не похож на предыдущий, едва ли когда-нибудь станет широко популярен. Зато ему не грозит обычная участь модного автора — исчезнуть вместе с порожденной им модой. Кто, кроме историков литературы, читает сейчас Марлинского, Вербицкую или Виля Липатова?
Теперь не о романе, но о книге. “Лимбус Пресс” не балует читателей разнообразием и богатством оформления своих книг: все они изданы достаточно аскетично, а шрифтовые и иллюстративные решения повторяются от издания к изданию, даже если принадлежность той или иной книги к какой-либо серии и не заявлена (как в случае с рецензируемым романом). Но сейчас упрекнуть издательство язык не повернется. Белый фон обложки, на который поставлены свернутые из бумаги птицы (интересно, корректура какого произведения послужила материалом для их изготовления?), иронично улыбающийся автор на ее задней стороне, на удивление культурная аннотация без какой-либо рекламной истерии, не слишком привычный, но и не режущий глаз Garamond — все замечательно гармонирует с духом “Грачей…”. Можно поспорить с утверждением, что это лучший роман Носова, но то, что он издан лучше предыдущих, — это бесспорно.
Своим новым романом Сергей Носов раздал всем сестрам по серьгам. Западные слависты смогут его всласть деконструировать, продвинутые студенты писать по нему курсовики или даже дипломы, педанты-комментаторы бесконечно комментировать, а простые читатели — просто читать. И, замечу, получать при этом удовольствие.
А это, пожалуй, самое главное.
Алексей Балакин