Опубликовано в журнале Критическая Масса, номер 2, 2005
Традиция психологизма и формальная школа. М.: Кафедра славистики университета Хельсинки; Новое литературное обозрение, 2005. 168 с. Тираж 2000 экз. (Серия «Интеллектуальная история»)
Нечасто доводится читать книгу, которую воспринимаешь как образцовую, так что жалеешь, что не сам ее написал — разумеется, развивая собственную тему, То есть жаль, что не написал так — о своем.
Русский формализм — не моя проблематика как исследователя, поэтому в книге Илоны Светликовой для меня как для читателя интересен результат. Но как для исследователя мне важен прежде всего предложенный автором метод, привлекательна его направленность, тонкость и аргументированность. Впрочем, результат тоже впечатляет. Я давно отметила постоянное использование Л. Я. Гинзбург психологического термина апперцепция и его производных — апперципировать, апперципируемый, притом не столько в ее научных трудах, сколько в записных книжках. Надо полагать, тогда так говорили ее реальные и воображаемые собеседники. Однако же одно дело — бегло отметить некий факт, но совсем другое — его проблематизировать (см., напр., у Светликовой, с.109) .
Русские формалисты как исследователи литературы, несомненно, опережали свою эпоху. Но какова бы ни была глубина личной рефлексии каждого из них, в стержневых аспектах творчества как формалисты, так и близкие им лингвисты — члены Московского лингвистического кружка — неизбежно разделяли общенаучную ментальность своего времени, причем проявлялось это как в противостоянии господствующим представлениям, так и в согласии с многими из них.
Разумеется, научные инновации не возникают «ниоткуда». Однако та почва, на которой они культивируются, то есть фоновые представления самих новаторов, равно как и конфликты в окружающей их культурной среде, не просто опосредованы совокупностью деяний и помыслов непосредственных предшественников — они опосредованы всем, что было «до», к тому же опосредованы достаточно противоречиво. Как известно, о позициях, которые ученый отрицает, он склонен высказываться эксплицитно, в особенности если это происходит в процессе становления новой парадигмы, когда важно указать, что или кого новое поколение намерено «сбросить с корабля современности». Зато в силу общепринятости тех тезисов, которые по разным причинам полагаются само собой разумеющимися, многие исходные положения не акцентируются, но и вовсе уходят в подтекст, поскольку считаются очевидными.
Как показано Светликовой, самоочевидными были — тогда — многие ныне забытые или переосмысленные представления и термины психологии, которая на карте науки XIX — начала XX века занимала особое место. Точнее говоря, — по мере эволюции философии и прочих наук о человеке и обществе — психология занимала разные места. И подобно тому, как уже на моей памяти все гуманитарии читали (во всяком случае, думали, что читали ) Выготского, а сейчас то же можно сказать о Фуко, современники Тынянова и Шкловского читали Вунд-та, Бюлера и Гуссерля.
Позволю себе одно личное свидетельство, тем более, что оно отнюдь не украшает ни меня, ни моих тогдашних ровесников и коллег. А. А. Реформатский, беседуя с потенциальным аспирантом или со своим будущим сотрудником, обычно — выпускником филфака образца середины 1950-х годов, непременно спрашивал, читали ли мы Logische Untersuchungen Гуссерля и Sprachtheorie Бюлера. Никто из нас, включая фантастически таланливого И. А. Мельчука, уже тогда свободно владевшего немецким и еще четырьмя языками, не только не читал ни Гуссерля, ни Бюлера, но — и это более важно — не ощущал это как пробел. А главное — последующие двадцать лет нашего общего ученичества у Реформатского, П. С. Кузнецова и В. Н. Сидорова не потребовали понимания того, какое место занимал Гуссерль в формировании взглядов членов Московского лингвистического кружка и основателей Московской фонологической школы: для наших учителей это были фоновые знания. И только благодаря лекциям М. К. Мамардашвили я в конце 1970-х поняла, что понятие фонемы у «моск-вичей» было так же невозможно без гуссерлианской «выучки», как совсем иное понимание фонемы в ленинградской школе было бы невозможным вне психологизма Бодуэна де Куртене, унаследованного Л. В. Щербой.
Если выражение Фуко археология знания может быть рационально объяснено «на пальцах», то я не припоминаю более наглядного воплощения столь тщательного раскапывания напластований, чем анализ, проделанный автором обсуждаемой книги. Такова, например, предложенная Светликовой дешифровка известного выражения Тынянова «теснота стихового ряда». Да, в какой-то момент мы согласились, что это не термин, а метафора, но ведь в науке метафора «работает» только в случае ее прозрачности. А значит, приходится искать генезис метафоры; контексты, когда соответствующее слово или словосочетание пребывало in statu nascendi. Автор забрасывает сети с все более мелкими ячейками и находит неочевидные, но оттого не менее убедительные соответствия — применительно к «тесноте стихового ряда» у Вундта, применительно к другим сюжетам — у Гербарта, Джемса, Потебни, Штейнталя.
Автор достаточно осторожна в своих выводах. «Генеалогическое любопытство» (выражение Светликовой), без которого невозможно не только реконструировать историю идей, но и увязать популярность одних идей и обреченность других с общей атмосферой жизни социума в те или иные исторические периоды, требует сочетания эрудиции с непредвзятостью. Иначе получим те характерные для нашей науки варианты отношения к классикам, которое проницательная Л. Я. Гинзбург назвала «оплевывание и облизывание».
В качестве объектов, заслуживших не меньшее, чем психология, «генеалогическое любопытство» ровесников Илоны Светликовой, назову марксизм.
Сам по себе марксизм как определенная совокупность текстов (это прежде всего так называемые «Экономиче-ские рукописи» Маркса 1858—1859 годов) отнюдь не сводится к функции «светской религии», а то, что у Марк-са названо «производственными отношениями», — не фантом, а самая что ни на есть реальность, называемая теперь социальными институтами. Крупнейший экономист А. Гершенкрон еще в конце 1960-х годов прошлого века показал, сколь далек от реальности тезис о том, что более развитая страна демонстрирует менее развитой картину ее собственного будущего: среди прочего еще и потому, что социальные институты крайне инерционны. Непаханое поле для исследователей закономерностей рецепции…
Быть может, в науках совершенно сложившихся, устоявшихся, и можно без больших потерь пренебречь историей становления основных идей и представлений. Напротив того, для наук, переживающих серьезные внутринаучные конфликты, как раз крайне важно понять генезис идей, методов и оценок. И тогда многое из того, что нам кажется алогичным или, наоборот, само собой разумеющимся, будучи проанализировано вдумчиво и без пиетета, предстает в ином свете.
Ревекка Фрумкина