Опубликовано в журнале Критическая Масса, номер 1, 2005
Андрей Колесников. Меня Путин видел! М.: Эксмо, 2005. Изд. 2-е, испр. и доп. 480 с. Доп. тираж 10 000 экз.
Андрей Колесников. Я Путина видел! М.: Эксмо, 2005. 480 с. Изд. 2-е, испр. и доп. Доп. тираж 10 000 экз.
Андрей Колесников. Первый Украинский. Записки с передовой. М.: Вагриус, 2005. 415 с. Тираж 10 000 экз.
Альфред Кох, Игорь Свинаренко. Ящик водки. М.: Эксмо.
Т. 1. 2005. 208 с. Доп. тираж 3000 экз.
Т. 2. 2004. 240 с. Доп. тираж 3000 экз.
Т. 3. 2005. 272 с. Тираж 7000 экз.
Игорь Свинаренко. Сильно умные. Разговоры про успех. М.: Эксмо, 2004. 608 с. Тираж 5000 экз.
Игорь Мартынов. Химки—Ховрино, дым над водой. Репортажная лирика. М.: Издательское содружество А. Бо-гатых и Э. РАкитской, 2003. 176 с. Тираж не указан.
“Легкая сдача своих (гоже ли даже во имя большого бабла лажать журналюг?)”.
В. Н.
Курицын о “газетной” сюжетной линии
в книге Б. И. Акунина “Внеклассное чтение”1
Средство от трындеца
Зачем журналисты выпускают книги? Ну, кроме понятных причин — денег и тщеславия? Да, собственно, уже тщеславие требует разъяснений: герои и события протухают на глазах.
Можно поставить вопрос по-другому: а нам-то зачем эти книги? “Он Путина видел!” — а я, выходит, только Глюкозу с 50-го ряда партера? Но нет, досужих зрелищ зритель — это о другом. Главное, тексты хорошие. А где, в каких подшивках, искать всякую такую нетленку? Впрочем, найти ее при большом желании можно, но важно — чтобы переплетенную, с приятными страницами. Еще лучше — с картинками.
Для читателя, скажем так, отягощенного еще и неким литературным знанием, любопытно не только, “о ком”, но и “как”. Об этом попросту сказал Игорь Свинаренко главному редактору “Книжного обозрения” Александру Гаврилову: “Мы вообще чего книгу писать начали (мы — И. Свинаренко и А. Кох. Книга — “Ящик водки”. — В. Ш.)? Тебе ли не знать, как литературному критику, что современная литература переживает страшный трындец. Я покупаю новинку, внимательно читаю и вижу, что большая часть книжек такая — выпил, потрахался, проснулся — не помню, то ли пил, то ли трахался. Постмодернизм, телки, модные кабаки. И пару строк про говно…” (“Ящик водки”, т. 2, с. 219). Отмечу, что про новинки с “парой строк” я солидарен со Свинаренко, крестным отцом многих “золотых перьев”, да и сам он — “золотое перо”, вот и любопытно глянуть, что же могут противопоставить перья трындецу.
Дембельский альбом
Сочинение Альфреда Коха и Игоря Свинаренко в особых комментариях не нуждается. “Застольные беседы” — они с Плутарха застольные. Хотя претензии у авторов сразу на Платона: “У Платона нет копирайта, а у нас есть, этот жанр теперь наш. Сейчас появятся такие диалоги, скажут — все у Коха со Свинаренкой стырили” (“Ящик”, т. 2, с. 220).
Правда, может возникнуть и другая, не философическая ассоциация. Вовка из мультфильма попадает в Тридевятое царство, а там — Двое из ларца, одинаковых с лица.
— Это что же, вы за меня и есть будете? — говорит двоечник.
— Ага!
Обленившемуся читателю 2000-х Кох со Свинаренко предлагают еще и пить за него, и трепаться по пьянке. Ну, в основном-то говорят. Водка — это так, понты для обложки, чокаются они декоративно только в 4-м, еще не вышедшем книгой “Ящике”, — я прочел его в журнальном варианте. А изыскал я эти совершенно не нужные мне доселе номера журнала “Медведь”, потому что интересно было, чем кончится. Не то интересно, кто из олигархов кого замочит-подставит, это как раз лично меня мало занимает, а, знаете, важен эффект старого доброго кино. Вроде на небесах уж записано, что Верещагин заведет-таки баркас, ан — глядишь.
События, рассмотренные сквозь призму виртуальной водки, эпохальные — с 1982-го по 2001-й. Но важнее то, что в болтовне всплывает как бы между прочим. А всплывает столько, что этой статьи не хватит на указатель имен и предметов. У самого же “Ящика” такого указателя, боюсь, не будет ввиду немыслимости академического переиздания: водка все ж — товар одноразовый.
Из особо приятного в перебранке Коха со Свинаренко и обоих с Жизнью и Судьбой — целенаправленно-вопиющая оторванная некорректность. Мол, да, вот мы такие, немец и хохол, сидим-обжираемся и разводим грязные инсинуации на приютившую нас Россию. И нет ни одного негра или еврея — чтобы не названы в тексте своими именами.
Из неприятно удивившего — чего ж соавторы не договорились с издательством насчет правописания мата? В связи с чем — слова искреннего сочувствия корректорам И. Аниной, Е. Родишевской, Н. Хаустовой (они, кстати, менялись на каждом “Ящике” — возможно, не выдерживали брутального натиска родной речи). Но действительно: то “… твою мать”, то все же “еб” и “долбоеб”. Лучше уж не кокетничать, а как положено: “Так. Очень хорошо. Можно теперь я? То, что ты сказал, — полная херня, и это не ответ на мой вопрос” (т. 3, с. 98 и пр.).
Болтовня под диктофон (подретушированная, кажется, но совсем малость), когда авторы силятся удержаться в тематических рамках одного года-бутылки, что им победоносно не удается, перемежается еще отступлениями-комментариями. Свинаренко норовит впендюрить старые заметки, Кох — протащить очередное “не могу молчать”. Не может порой и Свинаренко, а частенько и на интересующую нас тему — за каким журналисту книги издавать: “Журналист же не пишет роман на века. Ему надо какую-то такую херню сочинить, такую, чтоб сегодня это кинулись читать, а назавтра про это напрочь забыли. Кстати, требования взаимоисключающие, поди еще в них уложись. Тут нужен талант” (“Ящик”, т. 2, с. 134).
О комментариях Альфреда Коха стоит сказать особо. В одном из предисловий к “Ящику” сказано, что писатель он замечательный. Мне не доводилось читать его самостоятельные произведения, вне “Ящиков”, но я и не стал бы ни при какой погоде, и не только потому, что лицо у Коха противное (Л. Толстой тоже не красавец). Дело и не в скучной для меня экономике-политике. В “Ящике” при столкновении разных стилей (хотя если б не выделенные “п/ж” реплики Свинаренко, то порой и не понять, кто говорит) вылезает не столь очевидная при сольном исполнении разница между профессионалом и, скажем вежливо, любителем.
Вот в конце первого “Ящика” Кох узурпировал место под единоличное эссе “Демобилизация”. Гуляет автор по Анталии и думает. Последовательность потока сознания: вот Турция, а была Византия, Второй Рим. А мы, стало быть, Третий. И была у нас долгая Экспансия на несчаст-ные округа, пока в 1900-х опять не уперлись в треклятые Босфор с Дарданеллами. “Революция. Брестский мир. Гражданская война. Горы трупов. Трупы, трупы, герои и трупы”. Окончательный этап экспансии — СССР: “Гималаи трупов”. У нас больное имперское сознание, Россию никто не любит — это еще на 5 страниц. Финал: “Рецептов нет. Есть ощущение потока истории. Догадка. Жест. Подсознательное понимание правды. Не могу аргументировать. Лишь вера. Вера. Люди. Проснитесь. Вы свободны. „Свободны. Свободны. Свободны, наконец”. Демобилизация“.
Молодец, садись, четыре. По счастью, такого немного. Пафос уравновешивается достаточно мирной бранью на широком пространстве исторического застолья. И хотя Кох напирает, стилистически одерживает победу Свинаренко, хотя бы потому, что не вещает. Да и отступает он очень ровно, профессионально. А единичные удачи Коха как раз подчеркивают неровности. Но не мне этого менеджера судить, к тому же его уже и судили — и именно за “дело писателей”.
Завербал
А вот прогулка по той же Анталии, где на берегу пустынных волн мыслил Кох, совсем другого писателя.
“На базаре немало глухонемых, надо учиться скидывать цену одним взглядом… посоветую тот ленинский, с прищуром, с фото Наппельбаума. Кушать так или иначе придется, официанты же принципиально калькулируют только в уме, не используя электронику, более того — не веря ее доводам… Пляж чреват верблюжьими прогулками… подводят горбатого, требуют сесть, кататься… для отбоя есть только один способ: купить у них много пузырьков „Кристиана Диора“ турецкого розлива… или венок носков „лакоста“… Все так знакомо, доморощенно, что нет смысла скрывать русское свое происхождение. Оправдываться нам здесь не в чем… уже не Шипка”.
Читая “репортажную лирику” Игоря Мартынова, собранную в книжку “Химки—Ховрино, дым над водой”, многое вспомнишь родное, далекое… Но чаще, по преодолении пары-трех страниц, отложишь на скамеечку аки тургеневская девушка и вперишься в пространство: читать ли дале?
Поездка в Анталию-1992 — это еще более-менее вразумительно. В иные из путевых заметок надо погружаться по три-четыре раза — просто чтобы въехать, о чем, собственно, речь. А лучше бы приложить к особо запутанным очеркам либретто: здесь описано, как в испанском аэропорту к лирическому альтер эгу Мартынова (с семьей) привязалась кубинка — попросила пронести через таможню чемодан. Лирический герой занервничал: не пособничает ли де международному терроризму, глядь — а весь чемодан в кубинских сигаретах. В тексте это обвешено ассоциациями и, простите, реминисценциями: 1985-й, фестиваль молодежи и студентов в Москве, кубинский табачок, немыслимый разговорник: “…один из вопросов того разговорника я до сих пор считаю философским и онтологическим: „Абра традюссьон симультанеа?“ — „Будет ли синхронный перевод?“. Жизнь идет, я постоянно задаю этот тревожный вопрос то себе, то людям — но не получаю ответа…”
На вопрос о синхроне с себя и вообще про кредо Игорь Мартынов объяснил в беседе с Сергеем Юрьененом на радио “Свобода”: “Те, для кого я пишу, сейчас книг все равно не читают. Они читают газеты, журналы, смотрят кино. А мои тексты — контактные, многое в подтексте, многое рассчитано на ответную реакцию, получается ли, я моделирую по своему подобию, и надеюсь, что он играет со мной как бы на равных”2.
Для полноправной игры на равных в подтекст ушло слишком много. Если не все.
Один известный журналист, не менее Мартынова начитанный, однажды вставил в очерк незакавыченное: “Приезжай, попьем вина, закусим хлебом”. Причем в очень космически-поэтическом духе. А не кавычил, потому что думал: ну уж в конце-то 1990-х этот стих Бродского все знают. Главный редактор нежно дописал: “Закусим теплым хлебом”. Журналист долго потрясал потом томиком любимого поэта.
Мартынов может и зашибить связкой их, любимых: у него цитата уже и не цикада-ЦКтуха, но цикута. Но — что нам цикута!.. “Двойник активизировался! Сфинкс заговорил! Гранитный камушек в груди, запасное сердце родины… расчехлили саркофаг, а там как новенький… эрегирован, в пушечном масле… сказал ЧеКанно — а ну пошли нах!.. нах питер!.. и пошли… гусиным шагом, обвально присягая — мол, и мы сосали из аврориных сосцов, со всех троих! И мы там были, вот корешок билета в Мариинку, вот абонемент в Зимний… Долой город Солнцева, даешь колыбель революций! Страна настроилась на частоту ФМ, Федора Михалыча, минус один по Фаренгейту… Кепка втоптана, туда кидают мелочь… Кончилось твое время, московский озорной гуляка! В „Англетере“ уже разложен бритвенный набор… битте-дритте… комендант Бродский рекомендует: на Васильевский остров я вернусь умирать… чего еще там делать?! К ритуальным услугам Крестовский, Аптекарский, Заячий… Здесь любой дом — как клавиша из траурного марша Шопена… колодцы как бронхи курильщика на просвет… бледный всадник, медные люди… некрополитен имени Сика Транзита и Глории Мунди… пустят без ксивы… у нас посмертный проездной… здравствуй, дедушка Бирон! Обледенеть, так с музыкой!” (с. 148). Это из лирики про Питер-2000, а есть еще и другое путевое: Черногория, Испания, Мадейра, БАМ.
“Химки—Ховрино” — тоже ретроспективно-дембельский полет в сонном наяву по местам славы, как и “Ящик водки”, зато какой полет!
Уходя от списка трупов-тропов, надобно сразу к сухой грамматике: се царство неполноты, то бишь неполных и односоставных предложений: вкусный номинатив, определенно- и неопределенно-личные. Сплошной переход на личности, но субъекта не ухватить. Кажется порой, что автора и нет. Он — как гоголевский нос, про который достоверно известно, что член: “Пора пресечь бесчеловечный стриптиз! Я достаю его: весь в плесени, с дартаньяновски выбранным клинышком. Не помню, кто кусал, может, и люди. Вонь та, что не прощают даже себе. Выкрест от сыров. Мой верный рокфор „Сосьете“! Отрезвела голая — чует, шутки кончились — опрометью натянула тренировочные, капитулянтски отвислые в коленках” (с. 54). Это про то, как вроде бы эго едет на БАМ, а в купе с ним как бы стриптизерша. Вся главка про БАМ (да был ли БАМ?) относит ко временам и стилистикам несомненно плесенным, сколь и первородным для Мартынова — с читанными в “Юности” “Апельсинами из Марокко”, “Бочкотарой”, а чуть позже “В поисках жанра” и совсем уж в самиздате — “Ожогом”. Плюс, конечно, Веничка.
Лично для меня автор “Бочкотары” на “Ожоге” и кончился, а “Москва—Петушки” остается милым тупичком словесности. Для автора “Химок” это все еще язык. Попрекать за такое как-то и неловко. Скорее, следует поблагодарить небольшое, видимо, издательское содружество А. Богатых и Э. РАкитской, что нашли средства на издание второй книги Игоря Мартынова (первая — “Фриланс”, изданная где-то в Питере, — уже антиквариат, я так и не нашел ее ни в каких потьмах интернет-шопов).
Если уж и говорить о перерастании репортерства в нетленку (не буду злоупотреблять невнятной “литературой”), то это пока — только про Мартынова. Ремесло отдельно, а для души — вот (я был удивлен фактом, что Игорь Юрьевич еще и песни пишет), и для Дантовых штудий кое-что оставлено. Вот набросок желаемого будущего в рассказике “Русское Сопло” (в нашей скудной матричной реальности — описана выставка какая-то концептуальная, но не уверен).
“Все давным-давно готовы готово! — сообщил, трогая, кучер. — Обитать будете в микрорайоне Бодлера, вон за теми кущами, у Имманентного канала. Там новостройка, окна на закат повышенной печальности, все ваши высказывания транслируются напрямую, полторы секунды в неделю…
— Что за вмятины? Что за выбоины? Стреляли, что ли? — спросил он возницу на втором часу езды вдоль белоснежной, но изрядно битой стены.
— Стена имени Действительности Духа. Где каждый может убедиться, как слово его отозвалось…
— А ну-ка, ну-ка! — спешившись, он оглядел результаты своих вербальных залпов. Неглубоко, но довольно кучно, в отличие от соседнего участка, где вмятины были и с рваными краями, несимметричные, разнокалиберные…
— Это кто же так наколбасил?
— А-а-а… Достоевский Федор такой… Мазила”.
Альтер эгу Мартынова приветят в том парадизе: “Вы вправе рассчитывать на добавку из Кастальского ручья” (с. 43—44).
Добавка добавкой, но журналистика — все же профессия. Скорбная, вторая после известной древнейшей, где приятен хоть сам процесс. О хлебе Мартынов трактует в интервью так: “„Восстань пророк и виждь и внемли“ в переводе на современный — это значит — „иди работай в газету“, если уж такой грамотный и больше ничего не умеешь, кроме писания”.
Как сделан “Путин” Колесникова
Случай Андрея Колесникова хорош чистотой, так сказать, эксперимента. Что для того же Коха писанина? Увлекательная, но все ж побочная авантюра. Свинаренко выпустил четыре хороших книжки очерков и интервью и ушел в патриархи, прокляв племя младое закоснением в пиаре. Мартынов — вообще лирик.
А вот — законченный журналист, без особых жанровых закидонов, которому дан был приказ на самую такую передовую — освещать ковровые фронты кремлевского пула. Смена караула — вослед ушедшей диггерице Елене Трегубовой. Когда вышел двухтомник Колесникова “Я Путина видел!” и “Меня Путин видел!”3, примерещилась книгоиздательская и, чего уж там, политическая интрига, что это затаенная альтернатива “Байкам кремлевского диггера” Трегубовой.
Согласно предисловию Андрея Васильева, генерального директора ИД “Коммерсантъ”, Колесникова откомандировали в пул показать класс. Показал.
Написано лихо, очень смешно, что, казалось бы, вообще нонсенс для жанра политрелизов. Тем интереснее рассмотреть приемы мастерства.
Главный указан еще Б. М. Эйхенбаумом в хрестоматийной работе “Как сделана „Шинель“ Гоголя”. Сказано, в частности, об одном из вариантов композиции новеллы: “Рассказчик так или иначе выдвигает себя на первый план, как бы только пользуясь сюжетом для сплетения отдельных стилистических приемов”. Эйхенбаум предсказал “гонзо-журналистику”. Но покойного Хантера С. Томпсона не стоит трогать: у него “гонзо” — это репортаж под хорошей дозой, а Колесников пугающе трезв.
Предков его иронического письма ищут даже у Зощенко. Но тут уж простите: давненько же искатели не перечитывали “Голубой книги” или, чего доброго, “Перед восходом солнца”. Вообще в случае с рядовой журналистикой пора оставить филологические нюни о литературных предтечах. Если какие и были, то давно оприходованы ТВ и кино.
Грубо говоря, Колесников мастерил “Путина” из двух столовых гарнитуров. С “12 стульями” — понятно. Это вообще любовь любовей. При всей тотальной гиперцитат-ности журналистской братии (киношлягеры 1960— 1980-х, песни, сленг — один на всех) Ильф-и-Петров — вне конкуренции. Вот и Колесников глядит на кремлевские игры взглядом О. Бендера. Зощенковский герой-рассказчик сам был смешон, а самоиронии спецкор “Ъ” и его коллеги позволить себе никак не могут. Но и Бендер этот очень специфический, с прищуром холодно-ироническим, скорее, Бендер-Миронов в экранизации Марка Захарова.
В момент телепремьеры захаровских “Стульев” 1977 года даже возникла легкая путаница на ТВ: стулья там уже имелись. Чуть больше, правда. “Кабачок „13 стульев“” — так называлось юмористическое зрелище, одно из немногих, какими баловал застой.
Выходила эта юморина где-то с конца 1960-х. Актеры — преимущественно Театра сатиры — дуэтом-трио изображали маски советской комедии дель арте, нарядили их зачем-то поляками: пан Директор, пан Спортсмен и пр. “Кабачок” рухнул в 1981 году, в связи с волнениями в Польше, но Колесников, родившийся в 1967-м, безу-словно, тех панов должен помнить крепко. Оттуда один, если не главный стилистический источник его репортажей. Связь политики с тем “Кабачком” неочевидна, а она была. Нет, никакой “Солидарности”, разумеется, шутили паны о прорванных трубах и романах о зайцах.
Колесниковские герои — почти такие же маски. Кто-то поприкольней, кто-то — так себе, про иных лучше вообще не шутить.
В “Кабачке” герои входили в павильон через бамбуковую шторку, и как глупость какую сморозят, их представлял телезрителям пан Ведущий (М. Державин). Ведущий-Колесников уделяет много внимания мизансценическим нюансам “протокола”, т. е. кому куда идти, сесть, с кем почеломкаться. Для проницательных читателей, наверное, глубоко знаковы эти остановки, поцелуи и т. п. — так сказать, бэкграунд. Есть и визуализация метафоры “подсидел”, как, например, в юмореске, где министр культуры М. Швыдкой просит тогдашнего министра иностранных дел И. Иванова пересесть на пустой стул. Приведу почти целиком, вся соль — в ремарках Колесникова:
“— А я на ваше место сяду, — убедительно сказал он господину Иванову.
Собственно говоря, было на первый взгляд совершенно непонятно, зачем господин Швыдкой затеял эту странную пересадку. Мог ведь, кажется, и сам сесть на свободное место.
— Меня куда посадили, там я и сижу, — после короткого замешательства уверенно и твердо ответил Игорь Иванов.
Михаил Швыдкой вопросительно посмотрел на него. В этом взгляде не было ничего, кроме вежливого удивления.
— Табличка моя тут лежала, — с чувством добавил Игорь Иванов, — на этом стуле. На него и сел.
Господин Швыдкой со все возрастающим удивлением глядел на министра иностранных дел. Ему, похоже, была непонятна такая горячность в столь пустяковом деле.
— Конечно-конечно, не беспокойтесь, — министр культуры даже успокаивающе помахал рукой господину Иванову.
И Михаил Швыдкой отошел.
— Вот же было пустое место, — пожал плечами министр иностранных дел. — Садился бы, да и все.
Михаил Швыдкой услышал это замечание и уже из прохода пробормотал:
— Я между силовиками не сажусь. Плохой знак” (“Меня Путин видел!”, с. 320—321).
Тут Колесников приближается к кульминации:
“Прошла минута. Игорь Иванов, судя по всему, о чем-то напряженно думал. Наконец нервы его, видимо, не выдержали, и он быстро пересел на пустующий стул. Следом за ним еще быстрее пересели Виталий Игнатенко и Дмитрий Сухопаров. Ну вот и все, вот они и сомкнули ряды. Михаил Швыдкой, сидя в одном из дальних рядов, внимательно смотрел за этими перестроениями” (с. 322).
Вроде бы миниатюра закончена. Не тут-то было: не знающий порой меры Колесников выжимает из эпизода все:
“Церемония подписания соглашений продолжалась около получаса. За это время Игорю Иванову пришлось два раза встать для того, чтобы сесть за стол к президентам и подписать документы. На место он возвращался, как мне уже казалось, с большим беспокойством. Нет, оно, конечно, никем не было занято” (с. 322). (Интересно, что речь вообще-то — о встрече президентов России и Азербайджана, а не о стульях.)
Послесловие (“газета выступила, что сделано”) — в 2004-м министр И. Иванов оставил свое кресло. В смысле — отстранили. С властью вообще много тонкостей, поэтому не стоит упоминать самых колоритных любимцев колесниковской комедии дель арте — снятых с тех пор или даже свергнутых деятелей. Теперь-то задумываешься: был ли в столь прицельном шуткотворчестве элемент пророчества? Трудно сказать. Но в Кремле тоже ведь читают Колесникова.
И, думаю, правильно делают. Пришел человек со стороны — и увидел, чего там и как. Ну и написал на радость людям.
“На словах про толлинг и оффшоры господин Путин широко зевнул” (“Меня Путин видел!”, с. 463), или там же: “Мгновением раньше господин Греф взял было в руки бутылку с водой, но тут же и выронил ее. Владимир Путин несколько секунд пытался сдержать смех, но тщетно.
— Вы так расстроили Германа Оскаровича, — не выдержал он, обратившись к господину Неелову, — что он бутылками начал бросаться” (с. 465).
Вы хотели видеть, как Там работают? Смотрите. Колесников показывает, кажется, все как есть. Интересны более-менее живые реакции обычных и довольно скучных людей. Автор на их фоне, конечно, выигрывает.
“Остап — страшно веселый и дико симпатичный парень… Шоумен — вот кем был бы Бендер в наши дни” (Игорь Свинаренко, “Такая страна”, глава 17 — “Бендер”4).
Кстати, конкурентов ревнивый Колесников не терпит:
“Михаил Жванецкий, от которого все ждали остроты, произнес ее. Острота была подобострастная, поэтому я, конечно, приведу здесь полностью:
— Раньше читать было интереснее, чем жить. Теперь жить интереснее, чем читать. Поэтому живем сейчас, а читаем то же, что и раньше” (“Я Путина видел!”, с. 96).
Зря Колесников на сатирика дуется — как у хроникера у него явные преимущества: “Счастлив, кто посетил сей мир…”
Но в “Путиных” вообще сравнительно мало симпатичных героев — таковы уж законы избранного жанра. Некоторых, особо затюканных золотым пером героев даже жалко — автор, подобно злому школьнику, показывает товарищам, как долбанулся на физкультуре толстяк.
Книга из двух томов, издательство “Эксмо” в своем предисловии объяснило, что мог быть и один, но автор закапризничал. Колесников в своем предисловии (всего их три, считая васильевское), в свою очередь, говорит, что тома — разные: налицо изменения заглавного героя и самого автора. Такого я, честно говоря, не приметил. Очерки статичны, внутреннего сюжета нет, можно читать с любого места — что, кстати, достоинство.
В “Ящике водки” многотомная интрига появляется исподволь, на мой взгляд, вопреки установке праздно болтающих. Довольно вялому второму тому противостоит остросюжетный третий, после которого ждешь развязки четвертого.
У Колесникова продолжение вышло неожиданное — книга “Первый Украинский” про померанчеву революцию.
Текст — в прямом смысле горячий, так что “Вагриус” в собственном предисловии использует образ борща (с. 5). Применительно к событиям, а не книге. Книга же исполнена по рецепту скорее окрошки. Стенографию боевых эпизодов (иные взяты из дилогии про Путина) с проглатыванием целых временных периодов (когда Колесникова в Киеве не было) вроде должны были компенсировать здоровенные эксклюзивные беседы с Ющенко, Тимошенко и др. деятелями, но интервью — не сильная сторона Колесникова. Тираж, безусловно, раскупят (особенно на местах боев), но обещанного противостояния Ющенко и Путина не вышло. То есть политическое-то было, о чем мы и без Колесникова знаем, а вот стилистически это никак не сделано. Что-то вроде “10 дней, которые потрясли мир”.
Косвенное объяснение причин неудачи Колесникова с “Пер-вым Украинским” есть в книге Свинаренко “Сильно умные” (этот сборник можно рассматривать как учебник по интервью, я же сказал: патриарх…).
Говорит один из собеседников-“менеджеров” Петр Авен: “…в эпоху революций поднимается пена, а пена, она всегда такая яркая (оранжевая! — В. Ш.), — на солнце блестит, развлекает. Но это всего лишь пена! Это наша собственная тупость, — что мы не можем развлекать себя спокойно в нормальных условиях. Может, лучше книжки читать или писать, чем следить за постоянными скандалами” (“Сильно умные”, с. 15).
Вот, собственно, и ответ на мой главный вопрос. Читать книжки или писать…
Однако после чтения разнообразного нон-фикшна — очерков, интервью, публицистики, публицистической лирики, когда все уже, кажется, ясно и с теми властями, и с этими, и с этой страной, — хочется опять вернуться к старому доброму фикшну. Чтобы действие происходило в каком-нибудь приятном светлом будущем, когда все наши глупые земные проблемы уже решены. Но как это обрести? И где?
“Слово потеряло вес, не обеспечено золотым запасом биографии, не пропитано потом, кровью, выделениями других желез. Оно слишком легко теперь достается, слово. Потому и не стоит. За такое не посадят, не убьют, не пригласят в правительственную ложу. Такое даже читать не станут. И не читают уже…
И выясняется пресволочнейшая штуковина — литература уже не есть инстанция, ее не слушают ни небо, ни земля. Никто не ценит просевших почек и пупочной грыжи, заработанной на отгрузке большой словесной руды.
Ненастоящие писатели, ненастоящая жизнь.
Какая есть, ничего не попишешь…” Игорь Мартынов, “Химки—Ховрино, дым над водой”.
1 http://www.russ.ru/krug/news/20020718_kur.html (с отчеством Акунина — не опечатка: Курицын именует создателя Фандорина Борис Иванович).
2 http://www.svoboda.org/programs/cicles/writers/martynov.asp (дата беседы не указана, так что неясно, когда книги не читали. Видимо, еще в 1990-х).
3 Кстати, такую формулу использовал писатель Игорь Яркевич. Его книга называется “Как я и как меня”. Но там о другом.
4 Игорь Свинаренко. Такая страна. М.: Вагриус, 1999. С. 292—293.