Екатерина Мень об интерьерных журналах
Опубликовано в журнале Критическая Масса, номер 1, 2005
…форма не уничтожает смысл, а лишь обедняет, дистанцирует, держит в своей власти. Смысл вот-вот умрет, но его смерть отсрочена: обесцениваясь, смысл сохраняет жизнь, которой отныне и будет питаться форма… форма постоянно нуждается в том, чтобы вновь пустить корни в смысл и напитаться его природностью; а главное, она нуждается в нем как в укрытии.
Ролан Барт. Мифологии.
С тех пор как основой нашей национальной идеи стал футбол, все как-то сразу стало прозрачнее. Спало раздражение на общественную апатию, перестали волновать политзаключенные, выровнялось дыхание в “пробках”, и вообще стало стабильнее. Теперь понятно, в какие ворота надо целиться и по какому мячу лупить. Футбол — действительно страшная сила, еще страшнее, чем красота. Он настолько полисемичен, что вся палитра несочетаемых, взаимоисключающих примет нашей жизни удивительным образом в нем срослась и уложилась в совершенную форму кожаного шара. С одной стороны, футбол — трудная физическая работа, потная сермяга, страдания длиной в 11 метров. С другой же — деньги, успех, “заграница”, слава и целая команда отборных холостяков. Угрюмый ножной труд приправляется тщательно просчитанной, как на подиуме, длиной трусов, а иногда включающаяся — для эффектного удара — голова должна быть обязательно стильно пострижена. Футбол, он как балет, нет, он круче балета — это более актуальная модель нашего жизнеустройства.
Однажды мне позвонили представители какого-то немецкого издательства и сделали предложение. Кто-то из этих ребят залетел каким-то ветром в Москву и был потрясен тем, что в Москве не издается ни одного журнала по световому дизайну. С восторгом этот залетный привез свое маркетинговое наблюдение в германский офис, где таких журналов было аж семь, и сообщил все, что надо, про нишу, крышу и мишу. Мне предложили сделать такой журнал. Я вообще-то идеалистка, но все-таки спросила: “Знают ли господа издатели, что в России на доброй трети территории вообще нет света. В смысле электричества”. Конечно, будь я умным человеком, могла бы попридержать язык, принять заказ, выбить бюджет и провалить все по объективным причинам (к тому моменту сами издатели бы уже разобрались, что к чему), но, видно, застал меня звонок врасплох, в пижаме. А на кухне моя честность всегда доходит до кристальности.
Да и то правда — почему не потрудиться на ниве “лакировки действительности”? Что плохого в том, чтобы причесать футболиста? Мало кто осознает, какую феноменальную социальную функцию выполняет глянец. “Когда общество начинает разрабатывать вхолостую одни лишь формы своих доблестей, это говорит о его тяжелом состоянии” — так высказался когда-то Ролан Барт. Прошло 50 лет, а мы уже и не формы разрабатываем. Мы зачищаем поверхность форм — до блеска, до лоска, до искристости. Важность этой процедуры заключается в том, что глянцевая поверхность не позволяет глазу воспринять форму целостно — она бликует, засвечивая то один участок поверхности, то другой. Лак квантирует поверхность, дробит на части, обрекая цельность на дребезги. Оттого территория глянца — это россыпь прекрасностей и благополучий. Такие оазисы искусственного позитива внедрены у нас повсюду. “Пустыня реальности” начинена ими вдохновенной рукой некоего высокопоставленного Дизайнера, и они являются нам то в виде псевдохайтековских офис-центров из стали и стекла, то в виде пушками организованной ясной погоды, то в виде просторных площадей, по случаю праздника очищенных от людей. Наиболее свежо они выглядят в пространстве изнасилованного телевидения, являясь нам в рекламных промежутках. Здесь подлинный разгул благополучия: красивые дети на светлых кухнях регулярно едят свой йогурт, пышные домохозяйки хрустят белоснежными сорочками, молодые влюбленные хлебают породистый на вид бульон, пожилые пары подтянуто выздоравливают от травяных настоек, а пиво вообще самоценно — ему не нужны ни люди, ни звери. Окаймленная убийствами, трезвым Президентом, отфильтрованными ньюсмейкерами, терактами и чеченским следом, рекламная пауза уже перестает быть носителем коммерческого начала. Между рекламами, кажется, коммерции гораздо больше. Наши рекламные блоки — это поле чистого символического обмена, знаки внимания, щедрые дары креативных пиров. Мы симпатизируем правым, и это естественно — они лучше выглядят. Нам нравится Бэкхем — у него модная прическа. Мы даже публичный лексикон — поверхность языка — затираем от заусениц: в самых политических текстах нищету мы называем бедной потребительской корзиной, а разбой — налоговым контролем. Но под этой ламинированной поверхностью — все, что мы ежедневно преодолеваем, запуганное бытие, ножная беготня по неживой траве с грязным мячом. Зато там, наверху…
Слой глянца, как в шоколадке “Марс”, становится все толще и толще и, просачиваясь, пропитывает “доблести” все гуще и гуще. Глобалистской рукой он подгребает разнокалиберный жизненный фарш, пропуская затем через мясорубку стандартов и нормативов. Разросшись в толщине и объеме, выкосив кубометры финских лесов, глянец все-таки дисциплинирован (не зря он нас всех учит этикету). Он занят строгим самораспределением — по нишам, по сегментам, по отраслям, индустриям и темам. Возникла стройная типология, которая настолько самодостаточна, что стала неким механизмом культуры — здесь никто уже не нуждается в потребителе: работают “технологии”, система порождает систему, реклама порождает рекламу, содержание самовоспроизводится. Как высказался Филипп Роже, глянцевая пресса производит “натурализацию культуры мелкобуржуазной идеологией”. И уж конечно, особое место в этой армии занимает дивизион интерьерного глянца.
Вообще надо сказать, что интерьерный glossie — на особом положении. У него практически нет конкурентов. (Интерьер — объект статичный, для телеоператора невыгодный и хлопотный: камеру на штатив не водрузишь.) Так случилось, что индустрия частной архитектуры развернула процесс лакировки с особой широтой. Однако здесь возникла своя парадоксальная драматургия: глянец озаботился внешностью внутренностей. Интерьер — это поверхность нутра, верное средство к локализации идеального. Листая интерьерные журналы, можно легко заметить “метод” интерьерной фотографии: как правило, съемка ведется от окна, как бы нарочно отрезая возможность выскочить за пределы целевого пространства. Потому что за окном сами знаете что — не Лига чемпионов, а матерный дворовый футбол. Укрепление и совершенствование частного пространства идет прямо пропорционально запустению на территориях общих. (“Поместите меня в скорлупу грецкого ореха, — я и оттуда буду править миром”, — говорил Гамлет, после чего все умерли.) Потому частный архитектурный сервис и стал востребованным не меньше, чем “белая магия”: он играет на той же эзотерике чуда, способного вернуть либо мужа, либо комфорт и порядок. Эпидемия евроремонта заразила тысячи измученных материальной аскезой граждан, предоставляя им возможность пространственного карантина. В стране, на улице, на лестничной клетке — что угодно позволительно, но внутри частного гнезда, как в храме, — канон, иконопись и благовоние. Да что там говорить, сам Бог стал походить на частного архитектора.
Одно из общих свойств всего интерьерного глянца состоит в том, что он — минимально авторский. Это понятно, ведь он посвящен дизайну — растворителю авторского в типовом и тиражном. Есть, конечно, игра в авторство: интерьер от такого-то архитектора, а зубная щетка от Филиппа Старка. Но это всего лишь консьюмеристская маркировка промтоваров, поставленная на службу обыкновенным современным процессам: продается не вещь-предмет, а информация о нем, “старый” экономический инструментарий (типа меновой стоимости) заменяется на новый — престиж и торговую марку. Каждый из журналов педалирует одну идеологию: частный интерьер призван обслуживать индивидуальное, сопровождать уникальное, помогать в самоидентификации через личностное пространство. Так-то оно так. Что с этим спорить? Благородная миссия. Только где же в этих журналах “индивиды”? Где люди? Где жильцы этих жилищ, где их собаки, трудные дети, вороватые домработницы и неверные друзья? Каким нейтронным взрывом вымыло все антропоморфное из этих территорий? Откуда эта стерильность родильной палаты в момент демографического спада? Каждая страница — гроза энтропии. Где вообще пыль, я спрашиваю?
Все, что не смог истребить fashion-глянец или health-глянец, которые плотно пришиты к человеческим телу и лицу, в интерьерном глянце доведено до полного высвобождения. Поэтому и смыслам здесь места нету, ибо смыслы — запрос от человека. Если из месяца в месяц вытравлять человека со страниц журнала, то забудешь о нем и за пределами редакции. Читатель перестает быть читателем или даже листателем, он — потребитель, рекламодатель, декоратор, новосел, он просто функция, собирающаяся неким Гэллапом в аудиторию, которую в упаковке статистики надо хорошенько продать производителю обоев и диванов. И даже когда журнал Salon прикрепляет, как милиционер к делу, фотографию дизайнера к дальнейшему широкополосному показу его детища, или AD водит обаятельного ньюсмейкера по московским магазинам, человека не возникает. Ему здесь не место.
Интерьерный глянец — самый рафинированный инструмент “технологического детерминизма”. С одной стороны, ни один нормальный человек не станет заказывать себе жилой интерьер по точному образцу (в отличие, например, от fashion-образцов, которые просто продаются в тираже). С другой стороны, именно архитектурно-дизайнерская пресса выглядит так, будто каждая картинка — единственный рецепт пространственного счастья. Американский социолог Дональд Вуд, введший в оборот понятие постинтеллектуализма, объяснял это явление так: “Постинтеллектуализм — это культура экспертов. Индивид больше не в состоянии самостоятельно управлять своей деятельностью: подавленный количеством необходимой для ее осуществления информации, он попадает в зависимость от навязываемых ему технологий”. Месседж интерьерного глянца замешан на принципе рекомендательной безальтернативности. Не мудри, интерьер стоит денег, обратись к частному архитектору, ибо его сила — в проектности, которая суть есть просчитанность. Но “просчитывание” раз за разом оборачивается просчетом. “Чем более предугадываемым является сообщение, тем меньше информации в нем содержится” — так звучит правило Норберта Винера, отца кибернетики. И посему, наверное, такие слабые, никчемные тексты заполняют прорехи меж роскошных слайдов пустым кириллическим узором…
И все-таки, как человеку, многократно и сытно кормившемуся с руки интерьерного глянца, мне совестно не признать обаяние этой индустрии. Позволю себе несколько журнальных портретов из стопки, лежащей на моем столе.
Salon. Это почти пожилой уже крепыш, поддерживающий форму на незатейливых силовых тренажерах. Менее всего он относится к категории СМИ. Конечно, это чистый бизнес, воплощенный в бумажно-сброшюрованном продукте. Честь ему и хвала за прозрачность целеустремлений. Очень часто с возрастом ты меняешь отношение к человеку, раздражающему тебя сочетанием здоровья и глупости. Проходит время, и ты замечаешь, как добр и совершенно безопасен этот недалекий культурист, как обаятелен он в своем простодушном земном успехе. Salon таков, и, полистав его с паузой лет в пять, я поразилась его складности и коммерческой добротности. Здесь нет авторов, непонятно, чья голова и чья рука стоит за этим продуктом, кто пишет тексты в жанре “не читай ни в коем случае”. Но не всякий бык обязан быть племенным, если он просто здоров и производителен, а целое стадо коров ждет своего звездного часа. Бойня ему не грозит.
“Мезонин”. Милый образец женского усердия. Статьи здесь начинаются преимущественно с онтологических лексем, создающих семантический флер консервативного постоянства: “история”, “жизнь”, “владение”, “замок”, “рай”, “вдохновение”. Имеющему французское происхождение прощается словарь “женской прозы” вроде психологий-лайт от Жорж Санд или Франсуазы Саган. Безупречный аккуратизм верстки, позволяющей себе белополосную вольность, делает журнал похожим на смазанный жиром металлический шарик, который непонятно где начинается и который очень трудно ухватить. Нет силы трения. Красивая красивость красоты. Все слишком увлечены эстетикой — не помешало бы добавить легкого “Гамбринуса” к этому свободному от плоти “полуэтажу”.
“Штаб-квартира”. Что тут скажешь. Понимаем, откуда ноги растут. Смущает одно — некоторое несоответствие между замахом и ударом. Вот человек вызывает досадившего всем негодяя (под ним можно понимать весь “устоявшийся” глянцевый мир) на драку. Всем об этом объявляет, букмекеры уже принимают ставки, хозяева салунов жарят барашка на скрипучем вертеле, подкуплен даже местный шериф. Но за секунду до схватки человек разворачивается и убегает. При этом выясняется, что он, оказывается, отличный бегун… Здесь много попыток, удачных, затейливых, но не хватает какого-то “сквозняка”, насаживающего на свой шампур отборные куски мяса с тем, чтобы все это превратилось в одну порцию цельного блюда. Отличительная дерзость журнала — его обложки, при тактильном контакте с которыми всегда посещает угрюмая мысль о неумолимо приближающемся дефолте. Нельзя так откровенно демонстрировать излишки средств. Но ведь и мы иногда украшаем свое лицо очочками стоимостью в пять месячных официальных окладов. “Жизнь — это борьба за лицо”, — писал в своих дневниках прекрасный писатель Пришвин.
AD. Безусловно, хозяин тайги. Но, конечно, не в исполнении деревенского Золотухина. Хотя стиль, который здесь проповедуется, сильно отдает калифорнийским кантри-происхождением. И все-таки киноманские пристрастия главного редактора, безусловно, побеждают монотонность коммерческих обязательств. Журнал невероятно профессионален — тематизация выдерживается неуклонно, как в школьной программе. Совершенно подкупает количество подписей — разных, мелких, крупных, просто указательных или развернутых, но, главное, никогда и ни при каких обстоятельствах не теряющих своего места. Эта ювелирность выпускающей службы приводит в трепет и внушает уважение ко всей конде-настовской империи. В журнале есть свой связный нарратив. Более того, даже авторство не уничтожается, как пустая “нетехнологичная” обуза. Хороший гонорарный фонд открыл двери Татьяне Толстой, Сергею Гандлевскому, Александрам Генису и Проханову. Они высказались интересно и остроумно, перетащив начало журнала в конец (привечающий писателей раздел “Реплика” занимает последнюю страницу номера). Половую принадлежность журнала трудно определить, так как он общекультурен. Имея доступ к любым картинкам и американским архивам по линии корпоративной коммуникации, журнал сильно напоминает Виталия Вульфа, знакомого со всякой “собакой Голливуда” и имеющего свободный доступ как к своей памяти, так и к эфиру, демонстрирующему свои роскошные возможности. Никто и никогда не осилит фотоподборку исторических кинокрасавиц у своих бассейнов. Да и как выглядит настоящий, а не формановский Ларри Флинт, я узнала из AD’а.
И, наконец, Wallpaper, это досадное недоразумение, этот сбой в технологии журнального франчайзинга. Один из моих любимых брэндов английского глянцестроения. Как можно было так профанировать марку, так буквально воспринять свое название, сводя весь страничный состав к обойному материалу! Вечный Фридкес — хороший, даже замечательный фотограф, но явно переэксплуатированный коммерческими glossies, как Акунин своим Фандориным. Стыдливо унося фамилии исполнителей содержания полос в корешок (некролог по Кензо Танге очень даже искренен), Wallpaper не стесняется соблюдать авторское право Интернет-ресурсов, из которых перепечатывает сообщения. Лишенный хоть какой-то логики подбора материалов, журнал разваливается, как собранный в истерике чемодан. Среди малоинформативного текста, сопровождающего картинки, как арапчонок барыню — по инерции, с вялым опахалом, — вдруг проскакивает текст про то, как поссорились дизайнер Старк и отельный воротила Шрагер. И вот просвечивает настоящий Wallpaper — с цифрами, фактами, с признаками жизни, драмы и расчетов в этом прекрасном мире дизайна. И следом снова — легкомыслие “новостей дизайна”, где с закомплексованным пафосом сообщается, в каком баре отдыхают сотрудники лондонского Wallpaper. Обидно, право.
Есть одна удивительная филологическая особенность, объединяющая все издания по интерьеру. В них во всех большой дефицит юмора, но все они игроки в “легкий каламбур” в заголовках своих статей. “Серебряный сбор”, “Виды на твид”, “Бокальные данные”, “SPAсение на водах”, “К лесу передом” — весь допустимый перец глянцевого эдема концентрируется в заголовках. Это единственные фривольности, позволенные “светским львам” glossie-индустрии. В остальном они бесчеловечно благообразны. Вспоминается анекдот про любовника баронессы, спрятанного от мужа в надушенном гардеробе, который, вываливаясь из шкафа после отсидки, умоляет: “Дайте кусочек дерьма понюхать”. И это ровно та эмоция, с которой мальчишки-фанаты срывают с игроков футболки, — может, и блестящие дюпоновской лайкрой, но горячие, телесные, пахнущие свежим потом усталых тружеников.