Опубликовано в журнале Критическая Масса, номер 1, 2005
Опыт переоценки всех ценностей. Пер. с нем. Е. Герцык и др. Сост. и общая редакция В. Миронова.
М.: Культурная революция, 2005. 880 с. Тираж 5000 экз.
“Гюльчатай, открой личико…”
Из к/ф “Белое солнце пустыни”
Не знаю, как у кого, у меня переизданная в 1990-е “Воля к власти” лежит на унитазе. Иногда можно прочесть тот или иной фрагмент. В этом смысле новое издание неудобно — слишком толстый кирпич сваливается то и дело на пол. Издатель, наверное, надеялся, что книга эта займет в современном интерьере место, традиционно отводимое Библии и молитвословам. Я не пытаюсь, разумеется, ставить под сомнение потенциал идей Ницше и этого его неосуществленного произведения для судеб современной цивилизации и культуры. Ибо если Христу пришлось ждать более трех веков, чтобы заповеди христианства проникли в сознание миллионов, то у ницшеанцев остается еще пара столетий для продвижения своих идей. Вопрос лишь в том, насколько радикально способны они извратить идеи учителя для их общественно-исторического триумфа.
Решение издателей взять за основу русского перевода издание “Воли к власти” Ф. Ницше в редакции его сестры Э. Ферстер и П. Гаста, ставшее в свое время скандальным, в современной российской ситуации выглядит скорее как анекдот. Разумеется, нет ничего плохого в том, что у Ницше в России всегда были фэны, которые как-то его понимали в силу своего образования и мыслительных способностей, издавали его книги и т. д. Но когда эти фэны стали новыми русскими фэнами, ситуация существенно поменялась.
Появление за последние лет 10—12 в гуманитарной среде независимых от систем государственного образования и академической науки гражданских институций на первый взгляд можно только приветствовать. Но у нас они почему-то зачастую приобретают черты весьма далекие от классических форм гражданского общества, представляя собой не позитивную альтернативу государственной системе культуры и образования, а опыт уничтожения всякой науки и культуры в пользу каких-то расплывчатых фашизоидных проектов.
Поэтому наивно было бы надеется, что внушительный объем нового издания “Воли к власти” говорит о начале критической работы над наследием Ницше в России, выверенных переводах, полноценном комментарии и т. д. Открываешь книгу — и сразу становится ясно, что цели издателей выходят далеко за пределы чисто научных и образовательных задач. Так, хотя им и было достаточно хорошо известно о полемике вокруг редакций “Воли к власти”, критическом издании Ницше Дж. Колли и М. Монтинари 1960-х годов, тем не менее за основу “полного” русского перевода был почему-то взят апокриф 1906 года, изготовленный сестрой философа, безумной нацисткой Элизабет Ферстер-Ницше.
Можно было бы подумать, что дело тут в какой-то особой логике, радикальном политическом, этическом и даже экзистенциальном выборе, декларируемом, кстати, автором послесловия к русскому изданию Н. Орбелом с неповторимым по градусу пошлости мессианским пафосом. Им заявляется не больше не меньше там задача подготовки “теоретической закваски” грядущих социальных катастроф (с. 573) и даже “становления сверхчеловека” (с. 734), который на обломках старого мира поведет человечество уже даже и не знаю куда.
На самом деле все гораздо проще. Дилетантизм в архивном деле всегда прикрывается “сильными” идеями и тенденциозностью подачи материала. Что же касается самого издания, то нанятые безработные филологи тупо взяли дореволюционное издание, кое-где подправили опечатки, заказали уважаемому в принципе переводчику М. Рудницкому отсутствующие в нем по отношению к немецкому изданию 1906 года главы и в качестве какой-то двусмысленной иронии привели в конце таблицу согласований афоризмов с изданием Колли–Монтинари и рубрикатором самого Ницше.
Но мы не найдем здесь ни серьезной сверки старых переводов, ни содержательных комментариев, которые учитывали хотя бы традицию рецепции Ницше в России и современные западные исследования. Зато в реальном комментарии присутствует, например, многозначительная отсылка афоризма 1021 “Пять моих нет” к Mein Kampf (с. 807). К чести филологов, надо сказать, что в книге даны хотя бы именной и предметный указатели.
О “Послесловии” разговор особый. Занимающее добрую половину книжки, послесловие это принадлежит, надо думать, самому издателю, судя по ничем не сдерживаемой воле его ego. В него вплетены поверхностные историографические расследования, специально заказанные, наверное, тем же “филологам”. Это краткая история изданий “Воли к власти” и комментаторских работ вокруг них. Чужеродными основному смыслу текста соответствующие фрагменты выглядят потому, что представленная в них достаточно ясная картина “несуществования” такой книги, как “Воля к власти” Фридриха Ницше, никак не вяжется с упомянутым выбором редакции Э. Ферстер-Ницше и П. Гаста в качестве основы русского издания. Зато его легко понять из основного содержания послесловия.
При всей неразделенной любви к Ницше для его автора было важнее воспользоваться сомнительным изданием “Воли к власти” как поводом для манифестации каких-то своих убогих политических симпатий и квазифилософских мнений, чем, например, оплатить работу по историографической экспертизе этого “казуса Ницше”, не говоря уже о концептуальной реконструкции всего Nachlass.
Ведь, в конце концов, не важно, вписала ли сестра Ницше от себя пару глупых предложений в контекст мысли Ницше или нет. Мы исходим из того, что подобный мусор все равно сгорит в топке его всемирно известных идей. Но важно, что тенденциозно реконструированный ею корпус “Воли к власти” до сих пор порождает и поддерживает фашизоидные интерпретации философии Ницше в целом.
Разумеется, философа такого уровня как, например, Жиль Делез, никакая фальшивая реконструкция Ницше сбить с толку не могла, ибо он вообще игнорировал филологический контекст философской мысли, интересуясь лишь смыслом сказанного. Ведь если он есть, то никакие искажения не способны его извратить, а если его нет, никакими ухищрениями его не стилизуешь. Но, с другой стороны, по словам Ницше, из всего можно сделать “уличную песенку”, включая тексты самого Ницше и такого великого ницшеанца, как Делез.
Жанр подобных “пустословий” достаточно хорошо известен. Это эксплуатация более или менее обширной Вульгаты, которой обрастают с течением времени все значительные философские произведения и имена. Натаскав не требующей усилий для понимания исторической информации из всевозможных предисловий и комментариев и взяв на вооружение пару удачных концептуальных образов или скрытых цитат из В. Подороги, К. Свасьяна, Ж. Делеза и др., их авторы снабжают текст рядом собственных плоских метафор и “пацанских” оборотов из словаря журналистской тусовки, и… статья готова.
Характерно, что собственных источников подобные авторы обычно не открывают, потому что это даже не плагиат, а скорее компиляция с извращениями и упрощениями заимствуемого смысла. Это случай такой рессентиментной постперестроечной симуляции научной деятельности, замешанной на каких-то личных интеллектуальных поражениях — обычно недополученном образовании или профессиональном, академическом непризнании. Но в условиях кризиса самих академических институтов эти наши новые нигилисты (в ницшеанском смысле) приобрели возможность разместить свое пустотное “я” на страницах периодических изданий или титулах классических произведений, которые они сами же и издают.
Так, спонсор русской ницшеаны, чтобы хоть как-то оправдать собственную некомпетентность и бросить тень на в целом добросовестную работу Колли–Монтинари и К. Шлехты, попытался в своей статье адаптировать ряд идей тех же Батая, Делеза, Фуко и Деррида к легко узнаваемому фашизоидному нарративу, согласно которому все вокруг трусы, предатели и слабаки, а вот мы с Ницше (и Хайдеггером) заглянуть в “бездну”, вернее, топку Освенцима не боимся.
Характерно, что любые нефашистские интерпретации Ницше, которые не усматривали бы “глубинного исторического смысла” в нацистских газовых камерах и сталинских лагерях, Н. Орбел (наш автор стыдливо прикрылся почему-то чадрой Гюльчатай) объявляет заведомо ложными. Для него любая интерпретация Ницше — это что-то вроде отсрочки от призыва в действующую армию. Он хочет не понимать Ницше, а применять. А за примерами “адекватного” понимания ницшеанства, по Орбелу, далеко ходить не надо — ГУЛаг и Холокост он представляет как “эффективное средство лечения рессентимента”, “брутальную массовую психотерапию” и “символическое уничтожение морального бога” (с. 628, 631). Неудивительно, что неназванный по имени Сталин записан в “сверхчеловеки” (с. 682), а Гитлер иначе как уважительно “фюрером” не называется (с. 615, 630).
Ницше предстает у него эдаким патологоанатомом истории, обучавшим будущих нацистов и энкавэдэшников на показательных операциях в морге моральных ценностей западноевропейской культуры. Но вопрос в том, кого “вылечили” концентрационные лагеря и насколько успешно прошла сталинская шокотерапия, чтобы приписывать Ницше подобный мастер-класс? Если я правильно понял скрытый message нашего доморощенного Макиавелли, недоуспех упомянутых предприятий связан лишь с некоторым несоответствием сталинской идеологии и национал-социализма подлинным ницшеанским заветам, но двигались они все-таки в правильном направлении.
Желая стать более Ницше, чем сам Ницше, он приписывает последнему целую теорию рабства, согласно которой автор “Воли к власти” настаивал на вечной необходимости обслуживающего “аристократов духа” персонала. Но вот какая незадача — вместо того чтобы осознать великую мудрость природы, персонал этот время от времени устраивает рессентиментные бунты. Но и этот момент учтен новым русским ницшеанством. Фашизм и сталинизм предстают в этой “теории” как подлинно народные режимы, установленные в результате захвата власти наиболее отверженными и угнетенными слоями народа (с. 633). А Ницше — как “подстрекатель масс”, толкнувший их “против своей воли, но вполне осознавая это” (так в тексте, с. 637) к восстанию.
Здесь сразу два передергивания, не говоря уже о фантастическом разладе воли и разума у Ницше. Во-первых, исторически неоправданное отождествление социально-политической этиологии фашизма и социализма; во-вторых, идея неизбежности тоталитарного исхода любой социалистической революции. Но это же типично либеральные утки. Но наш автор идет и дальше, усматривая в бюрократическом перерождении тоталитаризма историческую победу ницшеанских идей, которые свелись у него в результате к какому-то перверсивному инварианту либерализма: “Центральный пункт ницшеанской революции — освобождение и возвышение индивида, воссоединение его с природой, завоевание им максимальной способности к творчеству и одариванию” (с. 644). Так ради чего копья-то было ломать? К счастью или сожалению, но западная цивилизация пока что сама успешно сопротивляется завершению “лечения”, прописанного ей учителями нашего автора.
Но не нужно становиться жертвами недоразумения — перечисленные выше авторитеты современной философии, как, впрочем, и сам Ницше, к затеянной Н. Орбелом “апологии” и объявленным пророчествам никакого отношения не имеют. Ведь, чтобы стать адвокатом Ницше, его нужно вначале скомпрометировать.
В свое время Ж. Делез (“Ницше и философия”) предложил такую интерпретацию Ницше, которая поставила, наконец, точку в вопросе о политических вульгаризациях его мысли. Ее главный тезис касается понимания самого концепта “воли к власти” как реактивной характеристики сил, лежащих в основе всех природных и социальных процессов. Это предполагало, в частности, что концепт этот, как и, например, понятие нигилизма, носили у Ницше критический в отношении диагностируемой им европейской культуры характер. А соответствующие провокационные мысли и метафоры, действительно наиболее полно заявленные в афоризмах “Воли к власти”, следует понимать скорее как антитетические и деконструктивные утверждения, проблематизирующие основные ценности и ориентиры той же культуры.
Главный вывод, который следует из такой позиции, состоит в том, что пресловутая “воля к власти”, по Ницше, подпитывает именно нигилистический проект современности, который Ницше последовательно разоблачал.
В искушение нашего автора ввел скорее всего доверчиво прочитанный Хайдеггер. В работах о Ницше он последовательно пытался переложить с больной головы на здоровую свои собственные фашизоидные интенции и в такой своеобразной эвфемистической форме в них покаяться. Этим он оказал Ницше поистине медвежью услугу, ибо многие ницше(фаши)веды охотно подхватили его интерпретацию. Вот, например, он пишет: “Что Ницше понимает основную черту сущего как волю к власти, не вымысел и не произвол фантаста, сбившегося с пути в охоте за химерами. Здесь фундаментальный опыт мыслителя, т. е. одного из тех одиночек, у которых нет выбора и которые неизбежно должны дать слово тому, что есть сущее в истории своего бытия. Все сущее, насколько оно есть, и есть так, как оно есть, — это └воля к власти“…”. Приписывая Ницше “волю к власти” как чуть ли не метафизическую субстанцию, Хайдеггер затем критикует его как “последнего метафизика”, утверждающего принципиальную позицию Декарта в вопросе о самодостоверности человеческих суждений и только заменяющего ego cogito на ego volo. Но в так понятом Ницше Хайдеггер лишь обнаружил горизонт своего собственного понимания метафизики, а подвергая ее критике, косвенно отрекся от присущих ей фашизоидных коннотаций. Однако и Хайдеггеру было известно, что “воля к власти” связана скорее со слабостью воли, чем ее силой. Воля к власти есть симптом поражения воли, это “воля к воле”, которой нет в наличии. Ему было выгодно, однако, представить дело так, что сам Ницше этого не понимал.
Преобладающий в историографии взгляд на Ницше вообще представляет его метафизиком-волюнтаристом, вся разница которого с Шопенгауэром состояла в том, что он соотнес субстанциальное понятие воли с субъектом и связал его с социально-политическим контекстом через введение в философский дискурс понятий “власть”, “могущество” и т. д.
Н. Орбел идет еще дальше. Он взялся буквализовать все ницшеанские метафоры. Надо отдать ему должное: пройтись по большинству “рубрик Ницше” с хайдеггеровской, гипертрофирующей реальные очертания философии Ницше лупой, — большая работа. Он отважился даже “подправить” шварцвальдовского мудреца в ряде ключевых пунктов. Но при этом Ницше, разумеется, был изрядно ошельмован.
Так, пытаясь “спасти” Ницше от обвинений в метафизике, Орбел пишет о каком-то “интегральном мышлении… тотализующем мир как полноценную целостность”, носителем которого мог бы стать только “сверхчеловек”, как такой практик “не рабской воли к власти” (с. 721).
Но подставлять “сверхчеловека” как альтернативу понятию трансцендентального субъекта, позиции которого Ницше действительно оспаривал, — значит смешивать совершенно различные мыслительные планы и уровни аргументации. Ведь метафора ..Ubermensch’a противостоит у Ницше позиции “последнего человека”. Что же касается субъекта сознания, то ему Ницше противопоставлял жизнь тела как отношения бессознательных сил, избегающих всяческой тотализации, всяческой метапозиции. В этом смысле Ницше — философ утверждающего различия и становления (Ж. Делез), а не целостностей и тотальностей, которые он, наряду с понятиями “бытия” и “истины”, разоблачал в качестве моральных ценностей, лишь маскирующих чей-то властный интерес.
В отличие от Хайдеггера Ницше понимал становление сил не как синоним бытия и его дериватов, а в качестве их исключающей альтернативы. “Вечное возвращение” как историческая форма такого становления описывалось им вовсе не как возвращение “того же самого” (версия Хайдеггера, эксплуатируемая Орбелом), а как различающий повтор, повтор различного и множественного в форме переоценки ценностей. Только логика различия и двойного утверждения способна оправдать его одновременно генеалогический и утопический проект “вечного возращения”, “воли к власти” и “сверхчеловечества” без каких-либо, обычно приносимых в жертву пресловутой тотальности, “рабов”.
Делез изящно демонстрировал эту логику на отношениях “божественной пары” Диониса и Ариадны: “Дионис… есть такое становление, которое является бытием лишь в качестве объекта некоего второго утверждения; это второе утверждение есть Ариадна — невеста, любящая женская власть” (“Ницше и философия”, 2003, с. 366).
Другой достойный упоминания способ понимания Ницше представляет его как совершенного нигилиста и пессимиста, чистого археолога и критика культуры, не имеющего социальных иллюзий, но и не поддерживающего охранительных фашизоидных доктрин (М. Фуко, отчасти Ж. Деррида). В отечественной традиции “ненасильственная” интерпретация Ницше предложена В. А. Подорогой в работах “На высоте Энгадина”, “Событие └Бог мертв“”.
В философском плане введение Ницше в центр своего концептуального словаря понятия “становления” не просто переописывает старые онтологические формулы, но отменяет самое метафизическое оформление философии, кардинально переориентирует ее цели и задачи и предлагает человечеству совершенно иные ценностные ориентиры.
Ценности эти, однако, не должны, по Ницше, занять места отвергнутых — “бытия”, “истины”, “человека”, детерриториализована должна быть сама топография мысли. И Ницше только обозначил основные направления заявленной здесь революции в философии. Хайдеггер, Фуко, Делез, Классовски, Деррида, Подорога и другие современные мыслители, с арсеналом новых концептуальных средств, продолжили эту радикальную философскую традицию, всякий раз заново проходя заданный мыслью Ницше путь, как бы переоткрывая изобретенные им концепты и ходы аргументации.
Любые же попытки приписать Ницше окопавшиеся в обыденном сознании клише “смерти Бога”, “воли к власти” и “сверхчеловека” в качестве каких-то его “философских открытий”, профанных политических утверждений и “пророчеств Нострадамуса” будут встречать решительное сопротивление, прежде всего со стороны его собственных текстов.
В конце концов, и русское издание “Воли к власти” здесь не исключение. Извратить Ницше не так-то просто. Dictum sapienti sat! А из того, что какой-нибудь очередной фэн Ницше цитирует “Волю к власти”, еще не следует, что ее автор должен нести за это какую-либо ответственность. Иначе получилось бы, что поскольку и Борис Березовский, например, тоже любит иногда заглядывать в ницшеанские “бездны”, Ницше повинен в итогах приватизации.
Игорь Чубаров