Опубликовано в журнале Критическая Масса, номер 1, 2005
Воспоминания. М.: Новое издательство, 2005. 343 с. Тираж 1000 экз. (Серия “Другая война”)
Всякое созерцание мира умными глазами всегда таит в себе
определенное миросозерцание.
Ф. Степун
На радио “Эхо Москвы” есть ежедневная передача “День войны”. Цель этого проекта — сохранить память о войне и цене Победы. Как все-таки мучительно слушать тщательно воспроизведенные ведущими “Эха” пафосные интонации сводок Совинформбюро… Передача уже добралась до 1945 года, поэтому сообщения о том, какие именно населенные пункты мы заняли и сколько самолетов врага сбили, могут соответствовать действительности. Но я слишком хорошо помню другие сводки с фронта — и потому в эти моменты испытываю одно желание: немедленно выключить радио.
За сводкой Совинформбюро в передаче следуют (в записи) короткие рассказы свидетелей той эпохи. “Я пошел в первый класс. В школе не топили”. Или: “Мне было пять лет. От папы давно не было писем. Все время хотелось есть”. Или: “Мой дедушка был врачом в блокадном Ленинграде. Маму вывезли через Ладогу”. Постепенно рассказчики становятся все моложе — теперь это внуки тех, кому мы обязаны Победой.
Вообще-то внуки победителей Отечественной войной интересуются мало. Во-первых, молодым людям свойственно жить настоящим. Во-вторых, они не отдают себе отчета в масштабе последствий той войны — им представляется, что к их собственной судьбе события 60-летней давности не имеют отношения (не говорю о тех, кто посылает свои сочинения на известный конкурс “Мемориала”). В-третьих, не забудем, что перемены последних двадцати лет многие внуки победителей пережили, что называется, в самом “нежном возрасте” — к середине 1980-х кто-то и в комсомол успел вступить, и “Верного Руслана” в “тамиздате” прочитать. А поскольку желающих понять всегда меньше, чем мыслящих штампами, возникает позиция “чума на оба ваши дома” — разумеется, без осознания того, что двух домов, собственно, давно уже нет, и все мы плывем (или тонем?) в одной лодке.
Воспоминания сержанта Дмитрия Левинского “Мы из сорок первого…” обращены именно к внукам победителей в войне 1941—1945 годов.
Дима Левинский родился в 1921 году и был обычным ленинградским школьником. Он мечтал о флоте и потому задолго до окончания школы начал себя закалять — обтирался ледяной водой, в мороз ходил пешком на большие расстояния, делал гимнастику с утюгами перед открытой дверью печки и т. д. Его рассказ об этом напоминает историю самовоспитания Сани Григорьева, героя книги В. Каверина “Два капитана”. Первое издание этой книги вышло в 1939 году — Каверин очень точно ухватил дух эпохи.
В 1939-м Дима Левинский кончил школу и поступил в Институт водного транспорта. В это время был издан новый закон о всеобщей воинской обязанности, так что все Димины товарищи по курсу тут же были призваны. Но Левинский родился 31 декабря 1921 года, поэтому призвали его только зимой, уже после начала финской войны, и отправили служить на юг Украины, что всеми понималось как подготовка к отправке на финский фронт. И хотя в марте 1940 война с Финляндией закончилась, армейская жизнь легче не стала. Теперь войска Южного округа готовили к завоеванию Бессарабии: походы, тренировки в любую погоду, морозы, недосыпание, жара…
Румыния капитулировала, полк прошел пешком почти полтысячи километров обратно на восток, и дальнейшую службу Левинский проходил в Одессе. Там его застанет война — к счастью, уже относительно опытным солдатом. Впрочем, пригодится ему не столько опыт именно армейской службы, сколько опыт лишений и опыт ответственности.
Дима вырос цельным человеком в лучшем смысле слова. Однако, вспоминая себя тогдашнего, он откровенно говорит о цене этой цельности: полное приятие советского миропорядка и отсутствие сомнений по поводу окружавших его реалий. Признание в том, что таким его сделал отнюдь не только социум, но и родители, которых он нежно любил, сразу придает воспоминаниям Левинского особую тональность и стереоскопичность. Автор пишет о себе тогдашнем с бесстрашием человека, который уцелел духовно несмотря на то, что совсем молодым пережил четыре года абсолютного ада.
Ад начинается хаосом отступления лета 1941-го, продолжается немецким пленом и ужасами гестаповских тюрем. Наконец, последний круг ада — Гузен, филиал лагеря уничтожения Маутхаузен.
С учетом всего этого трудно объяснить, почему эта книга в целом оставляет впечатление ровного света. Автор ничего не приукрасил, не сгладил. Описывая пытки, которым его подвергли в гестаповской тюрьме, он вовсе не стремится пощадить хрупкую душу своего потенциального читателя. Он не стесняется написать, что в Маутхаузене у него был такой фурункулез, что мочки ушей отваливались кусками гнилого мяса. Он не пытается казаться ни умнее, ни проницательнее других, ни смелее, ни физически сильнее. Впечатление, что он вообще не знает, что это такое — казаться.
Эта тональность абсолютной честности перед собой и другими — честности без аскезы, без рассуждений о пропасти небытия, без горечи даже — создает у читателя образ автора, которого можно убить, но нельзя лишить возможности любить, надеяться, мыслить и искать объяснения событиям окружающего мира.
Состояние умственного и духовного поиска покидают автора только тогда, когда он физически теряет сознание. Ввергнуть в ничто его можно, только лишив физического бытия, — видимо, это и объясняет, почему бытовые ужасы в этой книге воспринимаются на уровне метафизического трагизма. До трагизма бытового Дмитрий Левинский опуститься себе не позволил.
История появления мемуаров Левинского в печати заслуживает особого упоминания. В известном смысле книжка, которую я держу в руках, — это уже второе издание мемуаров. Первое Дмитрий Константинович (а ему в это время за семьдесят!) набрал и сверстал сам и издал в двух экземплярах. Издал в прямом смысле слова — с колофоном, где указано “Подписано в печать 28.04.96. <…> Печать высокая. Уч.-изд. л. 20,6. Тираж 2 экз. Цена договорная”. Один из этих экземпляров Левинский показал историку Павлу Поляну, с которым он познакомился в Петербурге на презентации книги Поляна “Жертвы двух диктатур”. Так у книги появились шансы не остаться современным “самиздатом”. К сожалению, сам Дмитрий Константинович не дожил до выхода своей книги — он скоропостижно скончался в 1999 году.
О том, как издана эта книга, я скажу позже, а пока вернусь к ее содержанию.
Первая и последняя главы называются почти одинаково — “На службе в РККА”; заглавия различаются только годами — Левинский начал службу в 1939-м, вернулся в армию из плена в 1945-м и был демобилизован в 1946-м. Остальные главы названы в соответствии с местами, где в данный период находился автор: Южный фронт — германский плен — нацистские тюрьмы и концлагеря — возвращение в армию.
Рассказы о событиях в собственной жизни, об армии, о ходе войны, о судьбах военнопленных из разных стран Левинский сопровождает более общими размышлениями по поводу происходившего, иногда — полемикой с другими авторами, описывавшими этот период войны, — военными историками и мемуаристами. Здесь Левинский проявил себя не только как интересный аналитик, но и просто как достойный и мудрый человек. Высказывая собственную позицию, он всегда оставляет место для мнений невидимых собеседников, которые как бы читают тот же текст из-за плеча пишущего, а потому могут вставить и свое слово.
Испытания не ожесточили его — и здесь равных Левинскому следовало бы искать среди таких подвижников, как Виктор Франкль и Бруно Беттельгейм. Это тем более удивительно, что ужасы плена и Маутхаузена настигли его, когда он не только не был сложившимся человеком, но сама жизнь для него только приоткрылась. Он любил, но не успел даже признаться в любви той, кого считал своей невестой; он простился с отцом, как если бы уезжал на год-другой — но ему не суждено было даже успеть на отцовские похороны; он начал учиться в вузе — но не успел получить специальность. В известном смысле Дима Левинский вообще не успел узнать про себя, кто он — то есть кто он в нормальной, обычной жизни. Война и плен не дали ему этого выбора.
Дмитрий Левинский, несомненно, был талантлив, и притом талантлив разносторонне. Медкомиссии военных училищ неоднократно давали ему отвод из-за небольшой близорукости — но он отлично стрелял. В плену ему пришлось пахать и ухаживать за породистым конем — он научился этому за несколько дней. Он был поразительно изобретателен и в лагерном быту — шил одежду с помощью тонкой проволоки; уже в Гузене научился профессионально ухаживать за больными.
Только человек с особым чувством меры мог без лишней желчи описать ситуацию чудовищного абсурда, когда ранним утром 22 июня 1941 года в Одессе Левинский бежит через еще спящий город, чтобы согласно инструкции вручить запечатанный конверт с мобилизационным планом своим непосредственным командирам, а потом вместе с этими пожилыми людьми бежит три километра обратно: они в штаб, а Левинский — в столовую, откуда еще ранним утром пахло жареной камбалой и свежим картофельным пюре.
Можно представить себе, с каким аппетитом девятнадцатилетний юноша ел после шестикилометровой пробежки! Если тут читатель ожидает фразы “ел, несмотря на объявленную войну” — он ошибается. Дивизия прикрытия границы, где служил Левинский, узнает об уже объявленной войне только ближе к обеду — в полдень, из выступления Молотова по радио, и будет двигаться к границе пешком.
Левинский как повествователь отличается особым чувством детали. Никакие общие рассуждения о мере неготовности Красной Армии к войне не производят такого убийственного впечатления, как упоминание о двухметровых обмотках, выданных рядовому Левинскому вместо сапог, или рассказ о том, что рядовой стрелковой роты должен был на марше нести на себе пулемет “Максим”, весивший 32 килограмма. Уже летом 1941-го пшенная каша стала единственным солдатским довольствием, поэтому солдаты тайком от командиров крали безхозных гусей и варили их под прямым огнем противника. В ближайшей перспективе комполка прикажет в полевых кухнях варить лошадей, а очень скоро солдаты начнут питаться только тем, что удастся раздобыть — например, сырыми яйцами.
Не менее красноречивы, чем бытовые, детали психологические. Война есть война, но штыковой бой для Левинского — это прежде всего ужасающее насилие нормального человека над самим собой: “для того, чтобы колоть штыком живого человека, пусть даже вражеского солдата, надо было созреть и озвереть, необходимы были соответствующее душевное состояние и психологический настрой. В это время наружу должно выйти звериное нутро человека…” (с. 122).
До осени 1941 года, когда в действующей армии были введены так называемые “красноармейские книжки” с фотографией, у солдат не было никаких документов, удостоверяющих личность. Понятно, что до каждого солдата эти книжки дошли очень нескоро. Так называемый “смертный медальон” хранили в верхнем кармане гимнастерки вместе с остатками махорки — видимо, к медальону не полагалось цепочки, поэтому медальоны терялись. Солдаты знали друг друга только в лицо и погибали безымянными. Этим объясняется официальный “расклад” потерь: так, в одной из стрелковых дивизий за пятое-шестое июля 1941 года было убито 427, ранено 311, пропало без вести 1586 человек.
Летом 1941-го наше отступление на Южном фронте, где служил Левинский, проходило в кровавом хаосе. Ни еды, ни патронов, ни медицинской помощи. Не было связи — штабы передвигались отдельно от своих разбитых частей. Да и вообще, с точки зрения Левинского, для характеристики тех дней слово “армия” не применимо. Если штаб не в состоянии управлять своими соединениями, если нет четкой линии фронта, которую должна занимать армия, то имеются разрозненные неуправляемые группы из состава этой армии, но армии как таковой нет.
В этой обстановке майор Остриков, под началом которого воевал Левинский, распустил полк, предложив немногим уцелевшим пробираться на восток группами по два—три человека. В тот же день попытка хоть немного поспать в стогу сена, чтобы двигаться к своим ночью, кончилась для Левинского пленом.
Три миллиона советских солдат, оказавшихся в плену в первые недели войны, были заведомо обречены на смерть не только потому, что они были советскими пленными, но и потому, что немцы не могли их прокормить.
Левинский замечательно пишет о том, в какой мере он был морально не готов к участи пленного. В первую очередь плен переживался советскими военнопленными как позор — они без всякой подготовки бежали из лагерей и любых мест, где их использовали как рабочую силу, заведомо обрекая себя на гибель.
История военнопленного Левинского вкратце может быть представлена как состоящая из трех этапов. Первый — это лагерь для советских военнопленных, где немцы, по существу, пассивно ожидали, когда эти пленные вымрут. Левинский оттуда бежал, но неудачно. Второй этап начинается тогда, когда немецкое командование осознает, что может использовать военнопленных как рабочие руки в тылу. Левинский оказывается в Австрии, где работает вначале на табачной фабрике, потом — батраком в крестьянских семьях. К этому времени он уже довольно хорошо знал немецкий, от работы не отказывался, и хозяева относились к нему достаточно лояльно. Как раз тогда немцы развернули кампанию вербовки военнопленных в немецкие вооруженные силы. Левинский отказывается публично и недвусмысленно — и становится узником гестапо.
В гестаповской тюрьме Левинский не погиб скорее случайно — каждый следующий допрос мог оказаться последним. Ничего не добившись, гестаповцы отправили его в Маутхаузен. Маутхаузен и его многочисленные отделения, одним из которых был Гузен, были лагерями уничтожения определенного контингента — военнопленных, коммунистов и вообще всех лиц, подозреваемых в оппозиции к гитлеровскому режиму (этим Маутхаузен отличался от таких лагерей, как Освенцим или Треблинка, где планомерно уничтожалось именно мирное население). Поэтому в Гузене были люди, способные к сознательному сопротивлению даже в немыслимых условиях, — прежде всего, немецкие и австрийские коммунисты и антифашисты. Одному из них — Эмилю Зоммеру — Левинский и обязан жизнью.
Зоммер заметил Левинского почти сразу, сумел вызвать его на доверительную беседу и, по существу, дал понять, что и в Маутхаузене для Левинского продолжается борьба. Как пишет Левинский, у каждого выжившего в Маутхаузене русского “был свой Зоммер”. Благодаря Зоммеру умиравшего Левинского выкрали из горы трупов, лежавших в том блоке лазарета, который предназначался для безнадежных, спрятали в другом блоке, подлечили, а со временем определили в лазарет “уборщиком”, а фактически и санитаром. В лагерном лазарете Левинский проработал полтора года под началом австрийца Альбрехта Кайнца. Зоммер и Кайнц входили в одну из действовавших в Маутхаузене групп взаимопомощи, которые весной 1943 года поставили своей задачей выявить русских и помочь им выжить.
Левинскому удалось не только дожить до Победы, но еще и избежать внимания особистов и ГУЛага. Юные солдаты Советской армии, регистрировавшие в австрийском городке бывших бойцов в полосатых робах лагерников, с удивлением смотрели на уцелевших в боях 1941 года — они никогда не видели тех, кто воевал за Кишинев или Одессу. И неудивительно: из 100 солдат призыва 1921—1923 годов в живых осталось один-два человека.
Военную службу Левинский окончит в Котовске, — по существу, там же, где ее и начал.
В мае 1946 года поезд увезет в Ленинград демобилизованного молодого человека 24 лет, прожившего четыре года в обнимку со смертью. Все эти годы Дима Левинский носил с собой фотографии любимой девушки — Нины Граур, переписка с которой, как и всякая связь с родными, оборвалась с началом войны. Вот к кому в прямом смысле относятся строки Константина Симонова, приведенные Левинским в качестве эпиграфа: “Просто ты умела ждать, как никто другой”. Они встретятся в Ленинграде в мае 1946 года, и в этот день она станет его женой.
Этим днем Левинский и заканчивает свой рассказ, сопроводив основной текст кратким послесловием, написанным уже в другие времена.
* * *
“Другая война” — название серии книг “Нового издательства”, которую открывают мемуары Дмитрия Левинского. Помятая и местами порванная фотография красноармейца в форме 1940 года смотрит на нас с пустой белой обложки, где нет даже названия книги, потому что обложка эта — всего лишь паспарту для фото. На клапане и форзаце мы найдем факсимильное воспроизведение красноармейской книжки Левинского, а далее, прежде текста, пойдут фотографии разной степени сохранности. Мужчины в военной форме — отец будущей жены Левинского, комбриг (1940); брат его матери — артиллерист (фото 1915 года, расстрелян в 1937-м); далее мать, отец, фотографии юной Нины Граур, сам Дмитрий — перед армией, потом в армии — еще в буденовке, потом в лагере для военнопленных в Австрии и, наконец, во флотской форме с дочкой и сыном — это Левинский в 1954 году. И только потом начнется текст мемуаров с пронзительным предисловием Павла Поляна, автора книги “Жертвы двух диктатур”.
На что это больше всего похоже? На мой взгляд — на кинофильм, от которого невозможно оторваться.
Почему такой успех в свое время имел фильм “Летят журавли”? Прежде всего потому, что две лучшие сцены в нем — проводы во дворе военкомата (Левинский этот фрагмент вспоминает) и смерть Бориса — это было зеркало, в котором себя узнавало несколько поколений: ровесники Димы Левинского (поколение моего мужа) и мое поколение — те, у кого воевали отцы, дядья, старшие братья и невстреченные возлюбленные.
Как писал Пастернак, “не добирай меня сотым до сотни” — Дима вернулся. Остальных мальчиков, вместе с героем Баталова, с героями трагический повести Бакланова “Июль 1941-го” война отняла у нас, ровесниц и младших сестер Нины Граур — девочек, родившихся между 1921—1935 годами. Еще и потому все, о чем рассказывает Левинский, не воспринимается моими ровесниками как далекое прошлое.
Однако многое в этой книге актуально и для куда более молодого поколения.
Воспоминания Левинского показывают, насколько малоосмысленны споры о том, прав ли Виктор Суворов, по данным которого, Сталин готовился напасть на Гитлера первым, но не успел. Армия, где солдаты в мирное время не имеют сапог и шинелей по мерке, на службе в изобильном краю едят концентраты, а двухпудовые пулеметы носят на руках, где извещение о начале войны осуществляется пешим гонцом, как если бы дело происходило в Древнем Риме, в равной мере не годится ни для нападения, ни для обороны.
Трудно избежать сравнения отношения к воинской службе среди ровесников Димы Левинского и настроений современной молодежи. Одновременно с Левинским был призван ленинградский студент Геннадий Травников, племянник знаменитого лингвиста, академика Льва Владимировича Щербы. Они прослужат вместе год, составляя бессменный пулеметный расчет. В мирное время (Финляндия все-таки далеко от Чернигова) эти молодые люди живут в достаточно странных условиях: в казарме нет света, нет воды, не топится печь, нет теплого нижнего белья, баня — раз в 20 дней. У многих командиров — трехклассное образование. Целый год Левинский и Травников едят из одного котелка, но это не красивая метафора — просто котелков не хватало. Но никакие трудности службы Травникова не обременяли, о чем Левинский с гордостью за друга писал Нине Граур.
А теперь представьте себе сегодняшнюю армию — не ту, что воюет в “горячих точках”, а находящуюся в казармах. Наши призывники, сами того не зная, выросли в обществе, переживающем процесс распада прежних связей, прежней структуры и, увы, в немалой мере — прежней культуры. Бесструктурных обществ не бывает, поэтому неработающая сложная структура неизбежно замещается более примитивной. Появляется “бригада” — не в кино, а в жизни. Армия становится все больше похожей на зону, она растлевает морально и увечит физически закономерно, а не из-за неудачного стечения обстоятельств в том или ином воинском соединении. Злоупотребления служебным положением и “право сильного” есть в любой армии, но в качестве исключения из правил. Однако “дедовщина” как структурная основа армейского порядка существует только у нас. А ведь Левинский уже на втором году службы исполнял функции сержанта и при том гордился тем, что только на плацу отдает команды в полный голос.
При всех оговорках, касающихся своего советского воспитания, которые делает сам Левинский, он сформировался как личность, ориентированная на созидание и преодоление, на анализ и размышления, на сотрудничество и понимание другого человека. Наверное, поэтому он и смог написать такую светлую книгу.
Ревекка Фрумкина